Нокаут
Сирень в сквере словно боксировала своей красотой. Вскинешь глаза вверх на ее могучие плотные кисти. И будто нокаут получаешь от этой красоты.
Лера присела за столик прямо под сиреневым кустом. Стала ждать свой кофе, лениво попивая из бутылки воду и любуясь сиренью над головой.
Народу было много, и каждый норовил обломать веточку этой красоты и сфотографироваться на фоне этого цветущего куста и купола собора, который так удачно попадал в кадр.
Кофе все не несли, и Лера нетерпеливо стала стучать ногой под столиком, она даже хотела громко позвать официанта, как он сам вышел к ней с маленькой белой чашкой на подносе. Равнодушно поставив чашку на столик, он также равнодушно удалился.
Лера взяла чашку и только хотела отпить из нее любимого напитка, как заметила на чашке густо-красные следы от женской помады. Они были на внешней стороне, и поэтому мойщица их и не заметила. От чашки исходил сильный парфюмерный дух. Лера резко отодвинула чашку от себя и стала выглядывать официанта. Народ плотно сидел за всеми столиками. Шумели дети, кто-то из них кормил булкой воробьев и голубей. Наглые воробьи хватали булку прямо из рук.
Мимо пробежал официант, Лере удалось схватить его за фирменный фартук.
– Минуточку…, – вывернулся официант и исчез.
С брезгливостью глядя на грязную чашку, Лера вдруг вспомнила, что села на место уходившей девицы. Она была из-за жары обнажена во всех местах, где только можно, в каком-то кричащем макияже. И цвет помады был такой же насыщенный красный как на той чашке, что принесли Лере.
Лера еще вспомнила, как смачно смотрела девица эта на мужчину, который сидел рядом. Потом они еще долго фотографировались на фоне куста сирени, обнявшись делали селфи.
– Неужели у них одна чашка на всех, – Лера сказала это вслух, и официант, пробегавший мимо, на этот раз остановился.
– Вам что-то еще? – спросил он нагнувшись.
– Чистую чашку, – Лера подняла чашку и сунула помадное пятно чуть ли не в лицо халдею.
Он отпрянул, но потом быстро парировал:
– А разве это не ваша помада?
Лера растерялась от такой его наглости.
– Не моя. Замените чашку.
– Значит, вы за кофе не заплатите?
Лере вдруг стало скучно и она встала, чтобы уйти.
– За кофе заплатить надо, – даже как-то очень жалостливо попросил официант. – Пожалуйста…
– Посуду лучше мыть надо, – Лера глянула на лицо этого мальчика и ей стало не по себе. Ее смутил юный его возраст и потухший от страха перед клиенткой взгляд.
Видно было, как он устал от этого людного места, от мамаш, их детей и капризов глупых клиентов. Он ведь и впрямь считал их бездельниками, которые только едят и гуляют себе вольно под этими роскошными сиренями.
Все эти мысли Лера ощутила, будто потрогала живую жалость. Она оказалась щекотной. И Лера потерла переносицу, чтобы не заплакать.
Кельнер выглядел побитым мальчиком и ждал от нее платы за кофе, чашка с которым стояла на подносе, сверкая красным следом чьих-то губ. Лера даже знала, кого.
Лера достала кошелек, достала деньги и положила их на стол.
– Благодарю…, – сказал мальчик и ушел.
Лера заметила, как мелькнула с подноса чашка помадным пятном. И оно долго светилось, пока официант не скрылся в кафе.
“А надо было устроить скандал”, – подумала Лера, – “и не платить”.
И тут же не согласилась с этим. Благодаря этому несостоявшемуся кофепитию, она пережила некоторые состояния, от которых давно уже она отвыкла. Ей стало жаль кого-то. Этот пацан показался ей милым и трогательным. Сын ведь чей-то. Зарабатывает. Старается. И чашки не он моет. Нежное новое чувство поселилось в Лере, и она аккуратно встала со своего стульчика и пошла вдоль ароматной стены из кустарника с белыми, ну совсем чистыми и новыми цветами.
Обходя публику за столиками, Лера встретила официантку, с грудой посуды на подносе. И Лера заметила вдруг, что и на этих чашках были оскорбительные помадные следы. И посуду эту несли отмывать. И отмоют. И ничего такого страшного не случилось.
Очень захотелось кофе, и Лера хотела было рискнуть – и сесть за освободившийся столик. Но вдруг поняла, что уже не сможет присесть так запросто за столик в людном месте. И сделать глоток из чашки не сможет. Никогда.
Лера пошла поскорее от кафе в сторону собора. И почти сразу увидела девицу, ту, обнаженную во всех возможных местах.
Её на фоне собора фотографировал её приятель.
А она незаметно пыталась оголить плечо привычным жестом. И старательно дула крашеные губы, будто что-то высвистывала, какую-то мелодию.
“Как все рядом”, – подумалось Лере. – “Все рядом. Да”.
Она вздохнула и решительно вернулась назад. Села на свой стул, который оказался свободным. И попросила официанта, чтобы не напугать:
– Кофе, пожалуйста.
Она дала ему второй шанс. Ей так казалось, она была величественна и добра.
Он исчез и через пару минут вернулся с красивой чашкой на подносе.
– Пейте на здоровье. Она – новая. Из неё никто еще не пил, – сказал ей малый и улыбнулся.
У неё опять защекотало в носу. И приятно подумалось, что ради нового этого ощущения она и вернулась.
– Вот и молодец! – похвалила себя Лера. – Оно того стоило…
И еще она уже с нежностью вспомнила полуголую девицу, любительницу сэлфи. И ей стало еще щекотнее в носу, и на глаза навернулись слезы. Она знала, что не женится на этой пухляшке этот мужик. И ей стало очень тревожно за девчушку. Захотелось надеть на нее платье с длинным рукавом и застегнуть его на все пуговицы.
Лера взяла в руки принесенную чашку. Она была бежевая, с белой элегантной полоской. И кофе в ней оказался горячим и ароматным. Всегда бы так. И поняла Лера, что будет бывать здесь часто. Знала, но не хотела объяснять себе – почему. Да и не смогла бы.
Лера опять стала смотреть на ближайший сиреневый куст, вокруг которого суетились туристы. И каждый пытался отломить себе маленькую веточку.
Лере очень хотелось накричать на них и отогнать от этой красоты, но она, отхлебнув остывший кофе, с какой-то досадой смотрела на малыша-официанта, который быстро перемещался между столиков. Подошел он и к ней.
– Что-нибудь еще?
Лера положила ему деньги прямо в руку.
– Здесь за всё. Посуду я забираю.
Мальчик только пожал плечами. А Лера решила для себя, что будет на прогулку брать с собой эту элегантную чашку. Для собственной безопасности. Гуляют же люди с собаками. А она будет – с чашкой.
И Лера опять почувствовала мягкий приступ щекотания в носу.
Она улыбнулась и пожала руку выше локтя напуганному ею официанту.
– Спасибо! Увидимся! – пообещала она ему.
Лера ушла, и не видела, как этот пацан, посчитав деньги, которые она оставила, подошел к сотоварищу в таком же переднике и они стали смеяться. И маменькин халдей выразительно покрутил указательным пальцем у своего виска, изображая состояние ушедшей клиентки.
Даже, если бы Лера и увидела это, то не обиделась. Мальчик был недалек от истины. Увела ее в другую сторону, силой своей цветущей, бело-розовой красоты, сирень.
И Лера, чтобы не расплакаться, почесала себе переносицу. Этот способ был ей хорошо знаком. И пользоваться им стало уже привычкой.
Золотистая тетрадь,
16 июня 2022
Клёна
Двор был колодезный, темный и мрачный. И свет в него просачивался только из окон квартир. Еще было и мокро. Нудел дождь с утра, настроение у всех было никудышное. Жильцы дома неспешно собирались на общее собрание. Кто вышел с фонариком, кто с собакой, заодно выгулять. Набралось чуть больше десятка человек. Ждали главного по дому, чтобы начать собрание по поводу этих треклятых вечно открытых ворот. Они, эти сломанные ворота, делали двор проходным для всяких подозрительных незнакомцев. А во дворе – машины. Почти каждый хозяин квартиры, он же – хозяин и личного авто, а то и двух. Вообщем, вопрос назрел. Нужно ставить ворота новые, поэтому и собрались.
Хозяином этого “воротного” движения оказался полковник. Он въехал во двор на мощном джипе, и не стал гасить фары, чтобы осветить “плацдарм”. Он так и сказал.
Клёна (производное от Клементины), владелица небольшой квартирки аж на пятом этаже, тоже спустилась, и сейчас старательно уворачивалась от слепящего света фар, скромно зашла за спины скученных людей. То бишь, соседей. Она почти никого здесь уже не знала. Коммуналки старого этого дома в центре города давно были расселены состоятельными людьми. Далекими и неинтересными ей. Машины у неё тоже не было, она скорее вышла подышать свежим вечерним воздухом. Давно она уже не выходила в такое позднее время. Боязно по вечерам, неспокойно, галдит молодежь. Тишины нигде нет. Только страхи от бесконечных салютов, шутих и громких голосов. Одна не погуляешь. Клёна и небо-то видела ночное только из высокого своего окна. В его ограниченность попадала всего одна звезда. И Клёна всегда здоровалась с ней, как со старой знакомой по общей бессоннице. И та в ответ щедро подмигивала, одобряя эту бессонницу.
И сейчас Клена посмотрела вверх, но тяжелыми пластами чернелись на нем тучи. И никаких тебе звезд.
Между тем полковник что-то дельное вещал собранию. Его серая каракулевая папаха в свете фар отдавала фосфористическим фантастическим свечением. Вызывала ужас и некоторое от этого почтение.
Обсуждались какие-то тарифы, фирмы, сколько у кого машин. И прочее, было скучно, и ненужная информация Клёну утомила. Она погладила чью-то собачку в темноте. Та коснулась её теплым приветливым языком. Шелестел дождь умиротворенно, и хотелось какой-нибудь кнопкой, как на пульте, выключить эти все суетные голоса, как в рекламе, убрать звук. Она чуть удивилась тому, насколько она никого здесь не знает. И собаки другие. Раньше был алабай, овчарки, пудель и таксы. Сегодня – маленькие той-терьерчики. Дрожащие на дожде, и уж совсем не собаки. Чужбина в собственном дворе.
И вдруг она услышала, что её позвали по имени. “Клёна, Клёна…” Она даже не сразу поняла, что её зовут. Оглянулась. Старый сосед-художник. Давно не виделись. Он её приобнял за плечи: “Привет”.
Она улыбнулась и отметила, что борода соседа стала совсем седой. И голова тоже. Но не это открытие растревожило Клёну. Она вдруг замерла, захотелось домой. Соседи громко обсуждали сколько будет “в среднем”. В среднем на семью. Начался ор, выяснение правды о наличии автомобилей.
Клёна тихонько отошла в сторонку. Ещё раз погладила незнакомую собачку, и узнав, что итог выбора фирмы разместят на сайте полковника, уныло двинулась домой.
Интернета у неё не было, потому всю тщету этого собрания она оценила сразу. Надо будет оплатить новые ворота – найдут, позвонят в дверь. И она пошла домой.
Налив себе в чашку горячего кофе и сделав тонюсенький бутерброд с сыром, Клена погрузилась в любимое кресло, и неторопливо жуя, она с необыкновенной теплотой вспомнила соседа-художника. Она не могла понять, почему думает о нем вот уже больше часа. Даже телевизор не стала включать для уютного фона. Ей вспомнился его голос, рука на её плече. И эти воспоминания какого-то пустякового мгновения, были потрясением. И она поняла почему.
Он окликнул её по имени. Она впервые за долгие годы услышала имя, произнесенное, обращенное к ней. Дети называют её мамой и никогда – по имени. А других общений нет. Давно нет. Цунами отлива друзей, соседей, знакомых. Никого нет. И как-то это не было замечено. Этот отлив жизни. Слизал всех и всё. Целый её мир. Она и не знала. И не думалось ей о том, как давно никто к ней не обращался по имени.
Это открытие надо было осознать, согласиться с ним. И вынести приговор. Ничего уже не будет.
Она поняла пока только одно, что пойдет на следующее собрание жильцов, хоть со школы не любила и не ходила ни на какие собрания. А теперь пойдет, несмотря на глупый голос (именно глупый голос, полковника, такое тоже бывает), пойдет, чтобы вдруг услышать редкое и прекрасное свое имя – Клёна. Оказывается и в таком пустяке скрываются большие смыслы, которые подвигнут тебя к принятию чужбины этой, и почувствовать себя камешком на песке, который хоть и обнажил отлив, но не унес пока с собой.
И надо будет подключить интернет. Хотя! Собрание – лучше. Оно – живое.
Бестетрадные,
9 декабря 2015
Творчество
Если бы у Аллы Романовны спросили сегодня об образе истинной нищеты – она смогла бы ответить, ни секунды не промедлив – штопание дивана. Ну кто, скажите, в наши дни штопает обивку дивана?
“Что это? Бедность”, – сама себе вслух сказала Алла, разглядывая строгим взором воплощение оной.
Велюровый бежевый привычный диван её оскалился пружиной, которая с ночи выскочила изнутри и разбудила, предательно пырнув в бок. Продырявив при этом и простыню.
Алла Романовна смотрела на эту диванную катастрофу. Правильнее всего было вы вынести диван на помойку и купить новый. Но она себе это позволить не могла. Не было на это денег. Что говорить. Их вообще не было. Но не хотелось думать о тревожном, надо было заняться штопкой.
Она достала коробку с нитками и прочей фурнитурой, разложила это все перед собой и стала приспосабливать к цвету, чтобы не так было заметно. И нитка должна быть крепкой. И подумалось, что откладывать эту унизительную процедуру нельзя. Дыра расползется еще больше. Но работа – долгая и кропотливая. И неожиданно она расплакалась.
Она увидела в полной ясности всю ничтожность своей жизни. Конечно со штопкой она была знакома еще с детства. Она не однажды видела, как мама штопала ей шерстяные носки и варежки. И всегда любила эти уютные моменты. Мама садилась в центр комнаты, прямо под лампу, чтобы посветлее. И Алла видела её склоненную кудрявую голову и руки, которые ловко управлялись с этим ремеслом. Все получалось быстро и ладно. И потом было тепло телу от замечательного результата этой штопки, которая в их скромном быту была делом обыденным, не могла никого оскорбить и унизить. И мама же конечно за этой работой не плакала, а рассказывала какие-нибудь смешные истории. Но Алла помнит, как она смотрела на сутулую уставшую спину матери, выхваченную из мрака комнаты тусклой, из экономии, лампочкой. И уже тогда знала, что с ней такого не произойдет. У неё в доме всегда будет много света и никакой штопки. Все только новое.
Так и случилось. Всего в её жизни она получила в изобилии. Была семья, дети. Много диванов, много комнат, много достатка. Но это как-то быстро ушло, прошелестело, как осенью листва, опала на землю и покрылась страшным холодом нескончаемой зимы, тотального обледенения всяких чувств, наступил ледниковый период.
Приобретенное когда-то благополучие достаточно долго служило ей еще. И даже кое-что превратилось в антиквариат. А что-то и развалилось. Любимые книги разом пожелтели страницами, и их нездоровье от редкого потребления тоже не радовало.
Разъехались дети, муж ушел к новой любви. Все до отвращения банально. Пространство жизни стремительно сужалось, пока не превратилось в одну точку. Дырявый диван. Один. И другого уже не будет.
Конечно же можно сказать детям, и они не откажут, наверное, в обнове. Но почему-то совсем не хотелось беспокоить их такими пустяками. Потому что этот самый диван и был куплен ими, на какой-то давнишний день рождения. И просить новый – это уже будет похоже на каприз. Им не понять, что прохудился диван в самом удобном месте, где она теперь лежала с книгой или общалась с телевизором. И продавилась дыра именно там, где она уютилась клубочком. Подолгу. Вот и дыра. Раньше снашивались быстро каблуки – ходила много, а теперь – диваны. Издержки возраста.
Алла засунула в дырку кусок поролона, расправила его аккуратно, подравняла края протертости. Теперь осталось найти тряпочку в тон, и хорошо бы велюровую.
Алла сама себе поразилась, своей прозорливости. Как она могла знать много лет назад и не выбросить старые вельветовые брюки мужа. Почему аккуратно сложила их и запихнула в мешок “для тряпок”? И они дождались своего часа. Когда-то это были любимые штаны мужа. И единственные. Ношенные-переношенные, на все случаи жизни. И всегда выручали своей элегантностью. И это была первая их совместная покупка. У какого-то барыги они приобрели этот вельветовый шедевр за полную тогдашнюю зарплату.
Алла поняла, что расплакалась еще сильней. Воспоминания – они такие, бывают чаще коварными. Черным цунами подкатила к горлу ненависть к бывшему мужу, его несправедливому уходу. Вспомнились разом все унижения, которые она пережила, оправдываясь перед детьми в своей невиноватости.
И сегодня ему, да и детям, нет никакого дела, что вот она сидит, с отвращением штопает свое спальное место, ремонтирует свой наверняка последний диван в этой жизни.
Алла штопала и рыдала, и ненавидела и диван, и мужа, и все, что она успела сделать не так. У неё получилась какая-то виноватая жизнь. Виноватая жизнь. Пройдена большая дистанция. Но по кругу. Жизнь получилась круглая, как Земля. От штопки носков в детстве, до штопки дивана. Круг. Замкнутый круг.
И вдруг, она услышала:
– И что в этом плохого?
Алла даже вздрогнула. Голос был абсолютно реальный и прозвучал ей прямо в ухо.
Алла проткнула себе палец иглой. Больно, даже вскрикнула. Показалась кровь.
Пришлось бежать в ванную, сунуть палец под струю холодной воды. И пока она стояла и смотрела на струю, розовую от крови, она поняла, что голос был никакой не таинственный, а раздался он во дворе. Кто-то из соседей у кого-то спросил. Но как во время она это услышала. А действительно, что в этом плохого? Пожалуй, она единственная на всем земном шаре сейчас занимается таким необычным делом. Штопкой дивана. И что ж! В этом есть уникальность. Редкий случай, когда можно заявить о себе. Пусть на низком диванном уровне. Но!
К дивану Алла вернулась другим человеком. Она швырнула “страдательные” мужнины штаны в помойное ведро. Ничего в тон цвета она делать не станет. Нужно яркое необычное пятно на заплатку. А почему пятно? Это может быть солнышко, домик или цветок.
Алла вытащила из шкафа, того самого, который стал антиквариатом, несколько старых платьев и окинула их взглядом доброго палача, взялась за ножницы.
К вечеру диван получил новую жизнь в картинках. Аппликацией из лоскутков родился яркий хорошенький домик, с трубой и дымом из неё. Собака возле дома и четверо счастливых человечков. А наверху, самую большую дыру закрыло солнышко, с вышитой на нем улыбкой и глазками.
Семья стояла под солнышком тесно-тесно. И ничто уже не могло разлучить её. Нитки Алла Романовна выбрала самые надежные. Теперь она знала в этом толк.
Бестетрадные,
23 августа 2013
Мерси!
Был полный жизненный погром. Голова Нины забита и разбита всякой суетой, дребеденью. Дом свой она не любила, родных ненавидела, мужа терпела. Пока. Раздражали старые сапоги. Их отполированные подметки делали неустойчивым и опасным каждый шаг на этой треклятой обледеневшей улице. Жизнь была опасной, но выход на улицу в гололед – прямая угроза. Сплошное обледенение мостовой, крыш делали её непредсказуемой. Впрочем, вполне предсказуемой. Нина упала привычно, привычно вскочила на ноги, отряхнулась и поспешила дальше. Нужно было в аптеку, потом – в школу, потом на обратном пути – в магазин.
Каждый день – одно и то же. Ухаживать за больной свекровью, ругать детей и печь им ватрушки, чтобы простили. Не напрягаться, стараться по крайней мере не орать на мужа, вечного молчуна. Интересно, с любовницей он своей разговаривает? А может и поет ей. Как он пел, когда еще был влюблен в неё. Не под гитару. Фи. Он аккомпанировал себе на рояле. У них в клубе был настоящий “Беккер”. И он пел романсы. Все девушки сходили с остатков ума. Одна Нина – нет. Потому что не любила романсы. Наверное именно поэтому он на ней и женился. И сразу же перестал петь по её просьбе. Ну, не любила она романсы. Пошлыми они ей казались. И еще сразу вспоминались цыгане. А уж как их она не любила. И боялась.
Нина с трудом перешла раскопанный еще летом котлован посреди улицы. С облегчением вздохнула. Остановилась отдышаться. Мерзли руки, то ли от напряжения, то ли пора было обновить перчатки. Раздражало все. И больше всего, что осознавалось как-то – ничего уже больше не будет. Все так же дома хочется скорее убежать на улицу. С улицы, чтобы не видеть этого человеческого обледенения – домой. Где с трудом, но все-таки оттаиваешь возле детей. Это она возле них. А они давно её не замечают. У них теперь компьютер – на все случаи жизни. Она и радуется этому. Им, по крайней мере, не скучно. А вот ей – скучно. Со всеми. Она видит только спины детей, нытьё свекрови, терзается молчанием мужа. Пренебрежительным и неласковым.
Равнодушие царствует в её доме. И она сама это устроила. Бегает, как ишачок по кругу. От одного желания домочадца к другому желанию домочадца. Ишачки хоть воду или что-то полезное добывают из недр, ходя по кругу. А она – циничное равнодушие.
“Вот, если этот молодой человек, проходя мимо, посмотрит на меня, у меня всё изменится”, – неожиданно для себя подумала она.
Навстречу шел мужчина оригинальной внешности. Она любила оригинальные внешности. И вообще, все, что не казалось ей пошлым, обыденным, оскомным, она обожала. Мужчина шел в легком черном длинном пальто и в легких лаковых туфлях.
“Ну, посмотри!!!!”
Нет, не посмотрел.
Он проскользнул к машине. И скрылся в ней.
Ничего не будет. Ничего нового не случится. Она живет в этом старинном русском городе, похожим на пряничную сказку. Всем своим архитектурным обликом, обещавшим эту самую сказку. И все – обман. И никакого чуда.
Нина знала три языка. Когда-то мечтала съездить во Францию, Италию и Грецию. И могла. Могла себе позволить. Но обывательский грабеж её души родной матушкой на все наложил запрет.
“Сначала замуж выйди”, – строго говорила она. – “Тебе уже двадцать три. И некрасивая. Никто не позовет. Так что если, то бегом. Вековухой стыдно”.
И вот она не вековуха. Как только позвали, так и пошла. Все как у людей. С тех пор Нина ненавидела этих самых людей. Едят, спят, матерятся, ругаются. Вернее – жрут, матерятся. И вообще – просто все спят. И она спит. Разве она живет? Бегает по кругу и спит на ходу. Уступая свое дивное воображение стабильному клише “все как у людей”. Хотелось бежать от всего этого. Вот она и побежала в продуктовый. С рутинным списком в кошельке и с тоской. Она сунула обе ноги в пижамных штанах в стоптанные сапожки. Накинула китайский пуховик. И побежала.
Как назло, по графику она была в отпуске. В феврале. Что такое отпуск в феврале? Это очередная проба судьбы тебя на зубок. Неужели смиришься? Нужно было уволиться с этой бессмысленной работы еще летом. И съездить все равно куда. Свекровь говорит:
“Куда ехать? Вот сколько оттуда иностранцев – все к нам. Где есть еще такая красота? Живи и наслаждайся”.
Не поспоришь. Но так хотелось вернуться к себе. Это она так назвала. К себе – это значит стать свободной от чужих настроений и строить себя по своим желаниям. И тогда сразу исключается семья. Не поймут, ведь. Обидятся. А обижать никого не хотелось.
И привычные эти рассуждения стали уже обыденными и неинтересными. Так подумаешь – как зубы почистишь. Без анализа. Наспех. И забудешь.
“Тебе еще повезло. Муж, дети, работа. А сколько таких…”
Ну, дальше понятно. Да, все хорошо. Но от этого еще больше хотелось сбежать.
Магазин размещался в подвальчике. В центре города – все магазины и рестораны находились почему-то в подвалах. И каждый раз, спускаясь в этот низ с искусственным светом, Нина превозмогала сильное отвращение к этой тесноте, к давке у единственной кассы. К продуктам, которые казались здесь все просроченными. Это было конечно же не так. Но Нина задыхалась здесь от нехватки простора и объемности людского наличия.
Загрузив покупки в корзинку с захватанными ручками, она покорно встала в очередь в кассу. Сзади какие-то молодые люди с пивом грохотали смехом, обсуждая какие-то компьютерные игры. Для связки слов, не чураясь, прибегали к мату. Нина оглянулась было на них. Куда там до понимания своей невоспитанности. Она была для них ниже прилавка.
Очередь тормознулась. Какие-то бабка с дедкой, что-то спрашивали у кассирши. Медленно считали деньги. Дед был в ушанке, смешно подвязанной под подбородком.
Нина старалась не слушать матерный бред пацанов сзади, подумала:
“Вот было бы славно, чудно, чтобы все вдруг изменилось. Раз – и нет этого всего серого прищура очереди, невзрачности магазина, балбесов сзади”.
Пожилая чета у кассы все разбиралась с кассиром. И Нина, чтобы не слушать тихий ропот очереди, переключила взгляд вниз. Иногда взгляд вниз призывал смирение и сдерживал раздражение.
И тут на грязном затоптанном полу Нина увидела варежку. Связанную из грубой пряжи, с узором и орнаментом, она забытой лежала под ногами старухи. Бедная женщина. Кто сейчас носит такие рукавицы? Совсем обнищал народ. Она подняла глаза и увидела вторую рукавичку на старухе у кассы. Которая застегивала кошелек. Наконец, рассчитавшись.
Нина наклонилась и подняла варежку.
– Вы уронили.
Старуха даже не посмотрела на неё. Глухая, наверное.
– Вы уронили! – громче сказала Нина. Но старуха не повернула головы. Она поправляла на старике шарф.
Тогда Нина достаточно бесцеремонно потянула её за рукав пальто. Та наконец оглянулась.
– Это ваше, – утвердительно и уже зло сказала Нина, протянув ей варежку.
Старуха неожиданно улыбнулась, взяла варежку и, как Нине показалось, с каким-то изысканным реверансом поклонилась ей.
– Мерси! – сказала она.
И от этого кроткого приветливого “Мерси" разом вспыхнул свет в темном магазинчике. Как будто зажгли огромную люстру. И очередь разом замолчала. И выветрился мат.
Или Нине показалось.
Старушка взяла рукавицу, надела её необыкновенно изящно, как будто это была перчатка на бале, и не спеша вышла со своим стариком под руку из магазина.
Нина быстро рассчиталась и покинула подвальчик. В её голове все еще жило набатом это тихое, пришлое из далека, чужеродное “Мерси”.
Ну, конечно-же! Нина бежала по ледяным буграм улицы и боялась потерять это состояние человека, нашедшего клад, сокровище. Она боялась потерять послевкусие этого “Мерси”. Это был ключ ко всему забытому, ко всему новому, другому, что оно произойдет, Нина не сомневалась.
И она поняла сейчас, что ей нужно учиться многому, чтобы вот с таким достоинством уметь носить грубые варежки, чтобы и она могла всем своим, и какой-нибудь незнакомой уставшей домохозяйке, когда-нибудь изменить жизнь своим вот таким восхитительным “Мерси”.
А что с ней произошло уже чудо, Нинон не сомневалась.
Бестетрадные,
21 ноября 2012