Многолюдство утомило юношу. Кто-то наступил ему на ногу; кто-то ругнулся; гадалка пристала к нему, неведомый азиат тряс у него перед носом кожей змеи; голова шла кругом от непривычного гомона тысяч людей. Он захотел скрыться в тень лавки, где торговали дорогим оружием. Возле лавки клубилась толпа. Может, философ? Молодой фракиец знал, что они часто выступают на рынке.
– Это философ? Философ? – заинтересованно допытывался он у людей.
– Иди своей дорогой, воин, – ответили ему. – Это божий человек, и он в духе. Что такое философ со всей своей дурацкой земной философией перед небесными откровениями?
– Зачем гонишь человека? – возразил другой. – Дай ему послушать. И римскому наёмнику нужно божье слово.
Спартак ничего не понял, но примолк. Толпа стояла, затаив дыхание. Из середины её раздавались чьи-то всхлипывания, визг, отрывистые слова. Там пророчествовал божий человек.
– Готовьтесь, ждите, – говорил он, – ибо время близко, и подоспели сроки. Наполнилась чаша зла, и уже перетекает через край. Настанет день, и небо свернётся, как свиток, а на землю обрушится огненное пламя, и камень потечёт, а море станет паром. И горе тогда всем, зло творившим! И горе горькое всем богатым и неправедным. Ждите люди правые и обиженные: придёт избавитель! И бедняки будут возле бога, и обретут они тогда счастье и покой.
В толпе вздыхали, качали головам и, кое-кто плакал. Но сколько ни вслушивался юный фракиец, он ничего не мог понять: азиатских наречий он не знал. Зато тон понял друге, в чём неоднократно потом убеждался: пергамцы страдали среди каменного великолепия своего города, как и повсюду на свете. Подавленные, печальные, они сохраняли спокойствие только потому, что ждали, страстно ждали чего-то. Чего? Избавления от римлян? Но разве это было достижимо? Кто им мог помочь, какой избавитель? Митридат Понтийский? Несколько лет назад, когда он захватил город, пергамцы носили его на руках; они встречали его в праздничных одеждах, широко распахнув перед ним городские ворота, а когда он был принуждён уйти, его провожали в слезах и траурных одеждах.
Близилось к полудню, и, оставив позади агору, юный варвар робко ступил на священную гору. Издали оглядев храмы Деметры и Геры Царицы, он миновал великолепный гимнасий, не решившись туда войти с руками, плохо отмытыми от гончарной глины: чуждый мир богатых, гордых эллинов страшил его. Фракийца влекло выше, к лесу колонн, и он проследовал , не остановившись, вдоль высокой, мощной стены, бывшей боковым фасадом алтаря Зевса Сотера. Множество зданий, о предназначении которых он не догадывался, виднелось по склонам. Он увидел внизу огромную чашу театра и догадался, что это место для зрелищ. Выше шла крепостная стена. Миновав ещё одни ворота, он оказался на второй агоре. Перед ним возвышались храм Афины и Зевса Сабазия, а также всемирно знаменитая пергамская библиотека. Глазам фракийца предстало сразу столько удивительного, что он не знал, куда и глядеть. Площадь, выложенная сверкающими плитами, была окружена торжественным портиком ; на ней стояло множество статуй, каждая из которых составила бы славу любого города.
Но он не остановился и здесь. Радостно, с сердцем, мощно стучавшим в груди, он шёл всё выше и выше. Полный неистовой жажды всё увидеть и познать, он прошёл мимо пышных дворцов пергамских царей, более приличествовавших богам, в одном из которых обитал теперь римский наместник, и вовремя остановился, не дойдя немного до вершины, где красовался арсенал: там, в цитадели города, было полно римских воинов.
Возвращаясь, он снова прошёл мимо широкой, нарядной лестницы, ведшей куда-то вверх, и на этот раз приостановился. Закинув голову, он рассматривал мощное сооружение. Это была целая скала; лестница пробивала её лишь с одной стороны, Наверху, на площадке, окружённой стройным портиком, находилось святилище: там виднелся алтарь. Фракиец не знал, что это сооружение – памятник в честь победы Пергамского государства над врагом: двести лет назад на Пергам совершили нашествие орды диких галатов, и Пергам их победил. Да, галаты были побеждены, но через двести лет пришли римляне и огонь на победном жертвеннике погас.
Фракиец стал подниматься по лестнице, изумлённо рассматривая несравненные рельефы Гигантомахии. Хаос из человеческих и змеиных тел . Как прекрасны изображённые существа! Что свело их в смертельную схватку? Он явственно слышал крики и стоны, тяжёлое дыхание бойцов, и сам содрогался. Кто прав, кто виноват? Противники были равно прекрасны.
Поднявшись наверх, объятый трепетным почтением, он прошёл вдоль портика. Возле жертвенника стояли какие-то люди. Не захотев мешать, фракиец направился вниз, желая ещё раз осмотреть изображение битвы. Мрамор, ставший живым, – что за чудо? Колено, которым мраморный юноша опёрся о ступеньку… Колено было черезчур, ещё немного, и всё это оживёт, клокочущее сражение захлестнёт окрестности. Он настолько проникся иллюзией, что попятился и быстро побежал вниз: не стало долее сил смотреть.
Отстояв свой город, тогда свободный и процветающий, от разрушения и погибели, гордые перамцы решили увековечить победу, воздвигнув торжественный алтарь Зевсу Величайшему, для чего были приглашены лучшие скульпторы и архитекторы. Война пергамцев с варварами была уподоблена схватке олимпийских богов с неразумными гигантами – сыновьями Неба-Урана и Геи-Земли. Не захотев обуздать свою низменную звериную прироу, гиганты восстали против светоносной воли олимпийцев и принялись забрасывать Олимп обломками скал и вырванными с корнем деревьями. В неистовом разрушении им стали помогать все низшие божки, демоны и кровожадные звери. Бой был свиреп, олимпийцам пришлось нелегко. Наряду с богами-мужчинами в сражении приняли участие и богини: даже Афродита не убоялась битвы . Ничего этого не знал фракиец.
Пора было возвращаться в лагерь. Оглушённый, ослеплённый сверканием мрамора и блеском золота и и бронзы, подавленный изображениями величественных божеств, он , найдя тихий закоулок, присел на ступеньку, и , обхватив колен и руками, попытался разобраться в мыслях. Невозможно было до конца поверить, что всё это создано людьми. Божественные силы сотворили этот мио. Они вздыбили над городом могучую гору с террасами по склонам, они украсили её белыми зданиями бесподобной, сверхчеловеческой красоты; он и населили эти здания и площади золотыми статуями мудрых старцев и прекрасных юношей, богов и богинь. Мраморные варвары умирали, корчась в муках, поражё1нные эллинским мечом : варварам не было доступа в светлый мир богов. Эллинские божества даже в пылу сражения сохраняли бесстрастное выражение прекрасных лиц: правда и справедливость были на их стороне.
Так сидел он на тёплых ступеньках акрополя, окружённый миром эллинов, но чуждый ему. Мысли вихрем кружились в его голове; когда налетает этот вихрь, тело слабеет, ненужное, позабытое, усаженное на ступеньки.
Потом он медленно пошёл прочь. На агоре торговцы закрывали лавки. Ничего не видя, уйдя в свои мысли, фракиец остановился перед одной из них.. Носом к носу на него уставился какой-то парень. Кто это? Лицо юношеское, круглое, румяное; вокруг головы торчком стоящая рыжеватая щетина. Не голова, а тыква. Рассеянно поморщившись, Спартак заметил, что парень делает то же. Он качнул головой, – парень повторил его движение. Шальная догадка мелькнула у юноши, и он тут же отметил, как изумлённо округлились глазёнки парня. Может ли это быть?.. Парень – его отражение в серебряном диске. Краем уха он когда-то слыхал о женских игрушках – зеркалах, но глядеться в них ему не приходилось никогда.
Значит, таков он на самом деле, а вовсе не то, что думает про себя? Лицо, на котором ещё ничего не написано. Встретил бы такого, прошёл бы мимо, не обратил внимания. Фракиец не мог оторваться от зеркала. Неужели всё, им ранее пережитое, и даже детство, вдруг заключилось в нелепое существо, отражённое беспристрастным диском? Его самолюбие было уязвлено. Он подмигнул, дурашливо выпятил губы, – лопоухий парень повторил все его гримасы. Тогда, глядя на себя в зеркало, Спартак захохотал. Хозяин лавки, наблюдавший за ним, снисходительно покачал головой: сразу видать дикаря; а зубы-то, зубы, – такими камни дробить.
Когда фракиец, насмотревшись, уже хотел уйти, лавочник задержал его и предложил заплатить за посмотр. Юноша покорно отдал последнюю монету: он уже знал, что в Пергаме всё стоит денег.
Чужой всему и всем, без языка, на каменной пергамской улице, он понял внезапно, что он – только человек. Нечто в невзрачной оболочке, – но отражающее, как зеркало, весь мир. Неужто все люди таковы? Но если это так, убийство не должно, не может существовать.. И, значит, меч следует на веки вечные вложить в ножны.
Ночью, ворочаясь на своём жёстком топчане, среди храпевших сослуживцев, он вспоминал то улыбку мраморного старика по имени Сократ, то горестное страдание а лице галатского воина; перед ним плыли стройные, пронизанные солнцем портики. Он видел пёструю толпу на агоре, слышал вопли божьего человека, вдыхал ладанный дым Что же такое человек? Тлен. Это верно. И вместе с тем космос, вселенная. Почему так устроили боги: самое драгоценное в мире – душу, поместили в столь хрупкий сосуд – тело? Ценить, беречь человека. Но разве воинов не учат убивать? И разве он уже не убил? И разве не убивали его сотоварищи? Нет, он не хочет так жить. Изменить свою судьбу! Но как?
Постепенно чувства его успокаивались, меркли белые колоннады, тускнели краски, растворялись во мраке лица богов и мудрецов, – но тем неумолимее, тем ярче выступал клубок человеческих и звериных тел, тем громче шелестели мощные крылья мраморных божеств. Охнув, будто что-то со всего маху ударило его в грудь, он сел на постели. Камень, мрамор, ставший живым, – что это? Фигуры сражающихся; колено, котоым мраморный юноша опёрся о ступеньку, высунувшись из стены. Он вспомнил изображение совершенного человека, объятого величественным гневом, – человека во цвете лет, достигшего предела, за которым мог последовать только спуск, – но это был бог, да к тому же мраморный; старости для него не существовало. Как, должно быть, скульптор любил человека, как знал человеческое тело и восхищался им, раз изваял такое! Но почему он свёл этих богов и ибогинь в столь жестокой схватке? Почему он и так яростно сражались и гибли, равно прекрасные и те, и другие?
ХУДОЖНИК
Центурию Феликса, входившую в состав вспомогательной фракийской части, направили в городсой арсенал работать на складе.У центуриона уже была заведена в городе сожительница, и поэтому когда искали добровольцев , он с готовностью согласился переместиться на акрополь. Арсенал был расположен на самой вершине пергамской горы. Там хранился годовалый запас зерна и других продуктов для города на случай осады, а также оружие – луки, стрелы, копья, щиты, военные машины; там же содержались запасы металла, смолы, серы, тетивы доя луков и прочего, потребного на войне.
Сначала фракийцы навязывали паклю на палки, изготовляя приспособления для поджога, а потом набивали сухими водорослями защитные мешки. Работать приходилось в полутёмном подвале, дышать пылью; зато на всё время работы центурию разместили возле арсенала, в каменной казарме. Жить на пергамском акрополе – о большей удаче Спартак не мечтал!
Ежевечерне несколько часов у воинов оказывалось свободными. Спартак прстрастился гулять в одиночку. Вырвавшись из казармы, он снова и снова любовался чудесами акрополя. Иногда он спускался вниз и шёл на городскую окраину, на строительство дома, где его уже все знали и где он с удовольствием подсоблял. Десятник давно махнул рукой: денег парень не просит, пускай горбится, ломает хребёт. Рабочие посмеивались, считая молодого воина чокнутым, но против незваного помощника ничего не имели. А фракиец жадно присматривался к работе каменщиков. Молодые силы кипели в нём. Более всего ему хотелось положить хоть несколько камней в стену, – удовольствие, которое вскоре ему позволили.
Чтобы объяснить частые отлучки приятеля, Амфилох сказал остальным, что Спартак нашёл в городе подружку: она дочь горшечника, у неё круглые бёдра и длинные ресницы.. Сослуживцы оставили его в покое: подружка – дело уважительнее. Они никогда бы не поняли, что он был счастлив и без подружки: ведь он строил Пергам.
В ночном дозоре, когда приходилось вышагивать вдоль казармы сам-друг с луной, он вспоминал Ноэрену и чувствовал странную тоску. Во Фракии кто-тот звал его со страстной настойчивостью. Мать? Ноэрена? Где она, его единственная, назначенная ему судьбой? Вернулась ли на родную гору? Сердце переворачивалось в груди.
Едва успели просохнуть стены оштукатуренного дома, в строительствекоторого принимал участие непрошенный доброволец, как пришли подростки в перепачканных краской туниках и, зубоскаля, принялись размечать стену под будущую роспись. Спартак, который занимался теперь тем, что вывозил мусор со строительной площадки, алчно косился на художников. Счастливчики! У некоторых не растёт ещё борода¸а как ловко орудуют они кисточками, набрасывают контуры колонн, гирлянд и ещё чего-то. Конечно, он и ещё только ученики, но их будущему можно порзавидовать. Подмастерье постарше, озорничая, вытер запачканные краской пальцы о волосы младшего собрата по искусств, – тот, засопев от обиды, толкнул его; они принялись дубасить друг друга, – а Спартак глядел на них, как на небожителей.
Осмелев, он робко попросил разрешения подержать кисточку, – мальчишки охотно дали и засмеялись, когда краска потекла по неумелой руке. Добродушный варвар смеялся вместе с ними. В конце концов ем у доверили положить грунт на часть стены.
За этой работой его застали важные посетители: толстый, бледный римлянин в тогеп, сопровождаемый угодливым подрядчиком, важным архитектором и ещё как ими-то людьми. Спартак краем уха слыхал, что дом этот строится по заказу богатого откупщика для его содержанки. Впрочем, это его не занимало, – как и посетители. Он снова принялся мазать стену и не заметил, как кто-то подошёл к нему сзади. Чья-то рука легко легла ему на плечо. Обернувшись, он увидел перед собой девушку в греческом платье: молодое, прелестное лицо её было полно весёлого лукавства.
– Кто ты, страшилище? – звонко спросила она, и он хорошо понял вопрос, хотя он был задан на языке эллинов.
Важные посетители обратили взоры к смущённому фракийцу. Подрядчик глянул на рораба. Тот, хихикнув, дал пояснения: мол, работает парень добровольно и денег не просит. Выслушав, девушка расхохоталась, захлопала в ладоши, а потом стала что-то быстро и повелительно говорить. Толстый римлянин брезгливо жевал губами. Архитектор послушно кланялся.
Когда гости ушли, прораб объявил фракийцу, что девка, для которой римский богатей строил хоромы, захотела , чтобы на стене её дома был нарисован Геракл, похожий на него, а потому в следующий раз один из этих пачкунов, размечающих стену, отведёт его к своем у хозяину – настоящему художнику. С него станут срисовывать Геракла? Как это? Любопытство фракийца было разожжено.
В увольнение, сопровождаемый мальчишкой-подмастерьем , Спартак отправился к художнику. Попав впервые в дом пергамца, он с любопытством рассматривал эллинскую утварь, росписи на стенах, одежду челяди, даже кошек. Попав в мастерскую художника, фракиец уважительно огляделся. Это было обиталище полубога: здесь создавались картины. Он увидел несколько работ хозяина. Его особое внимание привлекла одна. На карт инее была изображена загадочная голубая страна: возле берега моря стояли белоснежные дворцы, окружённые зеленью; кое-где среди строений прогуливались люди, изящные, спокойные, полные достоинства. Мир, похожий и непохожий на настоящий. Фракиец залюбовался тонкостью работы. Его ручищи, привыкшие к молоту и мечу, как бы он ни старался, были не в состоянии изобразить подобное на плоскости легчайшими прикосновениями кисти. Он в силах ковать железо и дробить камень, вертеть гончарный круг, плести корзины, орудовать мечом, – но что стоит всё этот перед умением художника?
Вошёл живописец, молодой человек, хрупкий, невысокого роста, в тунике, вышитой по подолу.. Фракиец мог бы сбить его с ног одним ударом, – но он почтительно склонился перед вошедшим. Художник ласково с ним заговорил, и слова, которые он произносил оказались почти все понятны варвару. Он сказал, что гостю надо встать в позу, для того чтобы можно было нарисовать Геракла точь в точь, как пожелала того госпожа. Всякий раз после сеанса натурщику станут давать по монете; единственное условие – пусть юноша приходит засветло. Изумлению Спартака не было границ. Ему станут платить? Разве это работа – постоять перед художником? Он сам был готов платить за свои посещения.
Первую же полученную от художника монету Спартак счёл долгом отдать центуриону и изложить суть дела. Наутро Феликс велел ему срочно отправиться на рынок справиться о ценах на паклю и не возвращаться до вечера. Отпущенный на весь день, фракиец тут же отправился к художнику. Тот встретил его приветливо, велел надеть позолоченные доспехи и встать в позу. Доспехи были игрушечные, позолота на них еле держалась; усмехаясь, художник объяснил, что такие доспехи носили древние герои.
Смотреть , как рисует художник, доставляло фракийцу большое удовольствие. Он не знал, что Алким (так звали художника) был модным живописцем, прославившимся изображением эротических сцен, человеком одарённым, но весьма падким до денег и славы. Он видел перед собой искусного мастера и восхищался всем, что тот делает.
Когда Спартак соял, как было ему велено, а художник работал,, в мастерскую вошло несколько женщин, и среди них девушка, пожелавшая видеть на стене своего дома изображение Геракла. Поверх белого платья и накидки на ней было надето широкое серебряное оплечье, украшенное бирюзой; копну чёрных кудрей стягивала голубая ленточка; словом, она была наряднеё и красивей всех.. Оставив кисти, художник радостно устремился к ней со словами:
– Как ты хороша нынче, Гликера!
Смутившийся фракиец счёл нужным спрятать под плащ голые бёдра древнего героя. Не владея языком эллинов, он не улавливал, о чём щебетали молодые люди. Несколько раз он чувствовал: речь шла о нём. Гликера и Алким поглядывали в его сторону; у девушки было тонкое личико и большие, чёрные глаза; она была очень хорошенькой, но несколько бледной и чрезвычайно хрупкой; тоненький голосок её звенел, как овечий колокольчик. Трудно было не заметить, что молодые люди очень нежны друг с другом. Впрочем, возможно, такое обращение является общепринятым у эллинов.
Когда гостьи удалились, художник объяснил, что его заказчица пожелала иметь в своём доме несколько картин на тему «Геракл и Авга», причём Гераклом должен стать фракиец, а изображать Авгу станет она сама.
– Ты слыхал историю Авги? – спросил Алким. –Жрица Афины, она полюбила Геракла. Её отцу было предсказано, что внук принесёт стране несчастье, и поэтому, когда младенец родился, суровый дед приказал выбросить его на большую дорогу. Дитя нашла и вскормила лань Артемиды, а бедняжка Авга бежала в другую страну, где счастливо вышла замуж за местного правителя. Когда её сын подрос, он разыскал мать. Обрадованная, она назвала его Телефом, и со временем он стал правителем в той стране. Пергамцы чтут Телефа, потому что он – родоначальник наших царей. Впрочем, царей у нас больше нет… -вздохнул он и замолчал.
Из сказанного Спартак понял, что ему придётся ещё не раз придти сюда. Он, разумеется, не имел ничего против.
На следующий день, войдя к художнику в условленное время (центурион, получив ещё одну монету, прямо-таки гнал фракийца в город), юный воин остолбенел. Алким невозмутимо орудовал кистью, а перед ним на ложе, прикрытом звериной шкурой, сидела совершенно нагая Гликера.
– Входи, – сказал художник.
Гликера, е изменив позы, безмятежно улыбнулась фракийцу. Он повиновался, стыдливо опустив глаза, что, кажется, очень развеселило девушку.
– Чудак, – скзал Алким. – Как же иначе мы сможем создавать изображения Елен, Лед, Афродит, если прекрасные женщины не будут позировать нам? = Но, заметив, что смущение варвара не проходит, счёл нужным добавить. – Прикройся, Гликера.
Та со смехом повиновалась.
Она была тоненькой и странной; весёлость в ней быстро сменялась печалью. Позванивали браслеты, нежно звучал голосок, отрывистый смех был лёгок и звонок. Забавляясь беседой с дикарём, молодые эллины спросили у него, нравится ли ему их город. Он ответил утвердительно, увлёкся и, страдая от недостатка чужих слов, начал живописать виденные чудеса, помогая себе жестами и мимикой. Молодые люди терпеливо выслушали иего косноязычие, а потом принялись трещать по-своему, причём так быстро, что Спартак не улавливал даже знакомых слов. Алким говорил:
– Взгляни на этого человека, Гликера. Он счастлив. Как немного надо ему для счастья! А всё потому, что у него нет наших низменных и суетных потребностей. Ты несчастна, потому что твою душу грызёт ненасытимая жажда первенства среди женщин: тебя заботит, что не все мужчины Пергама влюблены в твою красоту. Я несчастен, потому что мне далеко до Апеллеса и никогда не сравняться в иск4усстве со старыми мастерами.
– Эти дети природы так простодушны во всём, – говорила Гликера. – И в любви, наверно, тоже. Они, как животные, способны на вечную любовь, что совершенно несвойственно нам, эллинам. Говорят, варварские женщины, овдовев, умерщвляют себя, чтобы не расставаться с мужьями, – задумчиво вертела браслет на тонкой руке красавица.
– Что совершенно невозможно у людей образованных…
– Увы, мой Алким. Любовь простых людей проста. Где образование истончило вк4ус, а роскошь извратила потребности, любовь – хилое растение. Посмотри, как выносливы полевые цветы, а садовые погибают, едва их забудешь полить.
Художник нежно взял девушку за руки:
– Возврат к природе для нас невозможен. Так будем наслаждаться своей извращённой и и больной любовью, благо она ещё теплится в нас.
Внезапно оба замолчали и, залившись румянцем, стали пристально глядеть друг на друга. Поняв, что он лишний, и вежливо отвернувшись, Спартак принялся рассматривать краски художника; наверно, ему следовало удалиться, однако он не получил ещё монету для своего центуриона. Впрочем, молодые люди, заметив, что он готов уйти, удержали его, и Алким даже принялся рассказывать про свои краски:
– Гляди: тут больше всего красных оттенков. Вот Синопская земля, багрец, киноварь, Кровь дракона. Всякая зелёная – армянская, македонская, кипрская… Но более всего я дорожу белой – эритрейским мелом и мелосской глиной…
Фракиец подумал, что краски, изготовленные во всех концах мира, по праву принадлежали эллинам, единственными из людей умевших создавать невиданные картины, – такие, как странный голубой пейзаж, изображённый Алкимом. Эллины… Элллада – сколько раз ьон уже слышал про эту удивительную страну! Удастся ли ему когда-нибудь воочию увидеть эту удивительную страну, породившую эллинов?
Молодые люди оставили фракийца обедать и весело наставляли его в правилах хорошего поведения за столом. Спартак отроду не проводил так хорошо время. Он наслаждался вкусной едой и сладким вином, которое хозяева пили вместо воды, – но более всего обществом Гликеры и Алкима, таких изящных и приветливых, таких весёлых и ибеззаботных. Позабыв, откуда явился, казарму, центуриона, сослуживцев, фракиец готов был оставаться здесь до ночи, нет, до конца жизни, – но томные взгляды молодой пары, их сплетённые руки и нежный шёпот вразумили его, и он ушёл ещё до сумерек.
Какой немилой показалась ему казарма, какими жёстким и нары! Перед глазами стояло нежное лицо Гликеры, в ушах звенел её озорной смех. Он видел Алкима с кистями в руке, увлечённого и сосредоточенного. Ему никогда ещё не доводилось встречать таких удивительных людей. Всё его сердце рвалось к ним, но он уже сознавал, что они промелькнут, как светлые тени, а его судьбой останется рёв трубы, центурион, ненавистные римляне, кровь и грязь войны. Бросить всё и бежать! Пробираться во Фракию, в родные горы. Не может быть, чтобы там не нашлось для него какого-нибудь уголка. Почему он медлит? О, как она далека, его хижина…
Он зачастил к художнику. Особенно его радовало, когда туда приходила Гликера. Она со смехом говорила, что отдыхает от своего откупщика. Молодые любовники ничуть не тяготились им, но озорничали и болтали, о чём заблагорассудится. Он жадно вслушивался в чужую певучую речь, иногда начиная понимать её. Однажды заговорили о недавнем прошлом. Оказывается, Пергам несколько лет назад принадлежал царю Митридату, который отбил его у римлян. Гликера с восхищением вспоминала понтийского царя.
– Когда он приблизился с войском к Пергаму, – рассказывала она, – народ сам распахнул ворота и в праздничных одеждах вышел ему навстречу, величая Спасителем и новым Дионисом. Я тоже была в толпе и тоже была счастлива. Краткое время пребывания здесь Митридата было сплошным праздником. К сожалению, боги не захотели продлить те дни. Великому царю не везло; недобрые предзнаменования явно свидетельствовали, что римляне одолеют его. Однажды я была свидетельницей ужасного случая…
И Гликера поведала, как во время представления в театре пергамские должостные лица, желая возложить на голову царя золотой венок, опустили сверху изображен ие богини Ники-Победы. Народ неистово аплодировал, ожидая, как богиня увенчает царя. Но едва венок коснулся головы Митридата, богиня вдруг развалилась на мелкие кусочки, а венок упал и покатился по сцене.
– Теперь я уверена, – продолжала Гликера, – что всё было подстроено врагами царя. Но тогда это произвело удручающее впечатление на народ.. Все безмолвствовали, поражённые зловещим предзнаменованием. Я сидела близко и видела, как побледнел Митридат. Он вскоре удалился из театра, представление не закончили. И, действительно, с того дня военное счастье отвернулось от царя. А вскоре, – горько заключила Гликера, – в Пергаме появился Сулла, римлянин с воспалённым лицом и отвратительными голубыми глазами…
– Ты и от Суллы сидела близко? – невинно осведомился Алким.
– Э, – пренебрежтельно отмахнулась Гликера. – Митридат лев: пасть его ненасытна и клыки беспощадны, но он царь зверей. А Сулла шакал, – вонючий, трусливый шакал.
– А по мне что Сулла, что Митридат, – заметил Алким. – Лишь бы ценили труд художников. Пусть себе душат свободу. Искусство поработить невозможно.
– Поработить – нет, удушить – вполне! – запальчиво возразила ьГликера
Алким разгорячился и стал доказывать, что римляне даже лучше:
– Я плачу налоги и свободен! Митридат же вдобавок к алогам требует, чтобы его считали богом. У римлян я покупаю свободу. Митридат же сдирает с меня те же деньги, но вдобавок требует, чтобы я сталь рабом.
– Римляне дикий, варварский народ, – возмущалась Гликера. – Мне ли не знать римлян? Они мастера лишь строить бани и цирки.
– Я художник, – горячился Алким. – Важнее всего для меня искусство. Мне безразлично, кто станет платить за него.
Девушка всплеснула руками:
– Ты слышишь, Спартак? Вот горькие плоды римского рабства. Граждан оно превращает в космополитов. Да, варвар, наши города светлы и просторны, но в них легко задохнуться. Ибо мы дышим воздухом рабства. Это ты свободен, ты, дитя природы, а не мы.
Спартак был польщён, что Гликера напрямую обратилась к нему, сочтя его равным собеседником, хотя и назвала его варваром. Гликера и Алким были эллинами и совершенно не походили а пергамских простолюдинов, с которыми ему довелось общаться. Разительно отличались они и от жителей сёлений возле Пергама – чернявых и носатых, говоривших между собой на тарабарском языке. Фракийские наёмники иногда крали у них то петуха, а то и козлёнка. Их жгло солнце, присыпала пыль, поливали дожди, ранили колючки; порождения земли, они жили жизнью животных и молились своим богам – крылатым гадам и скотам. А за каменными стенами пергамских особняков журчали фонтаны, зеленели сады и цвели розы, Алким и Гликера любили друг друга; люди утончённые и красивые, разговаривавшие на звучном языке эллинов, спорили об искусстве и философии, создавали картины и статуи, размышляли, жили душой.
– Кто такие эллины? – спросил он у художника.
– Эллины? – не понял тот.
– Да. Я имею в виду людей, как ты, что живут в особняках
Алким задумался:
– Это наследники великого богатства. Вернее, наследники наследников. Они не приносят видимой пользы, однако без них Пергам стал бы грудой камней. Элллины – не национальность, но принадлежность к культуре. Понимаешь?
Фракийцу вдруг вспомнился нищий калека, виденный им на улице. Вспомнились е му и поселяне, пугливые и неряшливые.
– Значит, есть эллины и есть каппадокийцы, – задумался он. – Странно устроен мир.
– Наш мир не так уж плох, пожал плечами Алким. – Общество – единый организм, в котором есть сердце, желудок, руки; и ни один орган не может существовать без другого. Вот почему селяне безропотно кормят нас, эллинов, а римляне терпят.
Морща лоб, Спартак с усилием вслушивался, пытаясь уразуметь незнакомые слова:
– Ты думаешь, что общество нельзя устроить более разумно?
Алким, поражённый, опустил кисть:
– Помилуй бог, что ты говоришь? Разве это дело человека? Всё создаётся божественным установлением. Попробуй, отсеки у кого-нибудь руку и приставь её другому. Приживётся ли она?
– А как же тот голубой город, что ты изобразил на доске? – лукаво указал фракиец на картину.
Алким задумчиво вгляделся в своё произведение:
– Это фантазия, не более того.
– Разве тебе не хочется увидеть её в действительности? Мне бы хотелось…
– В этом мире, – перебил Алким, – никто, от раба до царя, не делает то, что хочет. Сынок, ты думаешь о странных вещах, – покачал он головой, и в голосе его прозвучала укоризна.
Художник передал этот разговор Гликере.
– Говорю тебе, он не таков, как другие варвары, – задумалась девушка.
Спартаку она сказала:
– Тебе надо учиться, малыш. Хочешь, я познакомлю тебя с ритором? Тимофей – фракиец по национальности, но эллин духом. Чтобы сделать мне приятное, он попытается немного обтесать тебя.
Спартак вспыхнул: ему ли, не разумеющему даже букв, беседовать с ритором, хоть тот и фракиец по крови!
– Да ты спроси хоть, грамотен ли он, – подсказал Алким.
– Как? – удивилась Гликера. – Впрочем, это дело поправимое. – И распорядилась. – Садись, я буду учить тебя алфавиту.
– Что тебе взбрело на ум? – рассмеялся Алким. Впрочем, затея подруги забавляла его.
– Разве добрые дела нынче под запретом? – улыбнулась она.
Каприз Гликеры продолжался несколько дней. Всё это время Алким сосредоточенно работал, пользуясь тем, что его натурщики сидели смирно, хотя и не совсем в тех позах, которые требовались ему. Молодой фракиец учился складывать буквы в слога и слова. Первое слово, которое он прочёл, начертанное рукой девушки мелом на доске, было «Эрот». Ученик и учительница пришли в восторг от достигнутых успехов.