Утром Витя отправился в штаб части и принес совсем неутешительные новости. Как меня не ждали на работу в Новочеркасске, так и здесь молодого инженера встретили довольно прохладно: конечно, нам специалисты из Высшей военной академии нужны, но по другому профилю – ракетчики.
А уж жилья мы вам, извините, не приготовили, у нас старослужащие офицеры по квартирам кантуются. Так что даем вам пару деньков на устройство, ищите пристанище, а там и подходите, потолкуем, что с вами делать. О как!
Чтобы как-нибудь меня отогреть, Витя напросился к одному офицеру с необычной фамилией Полюндра приютить молодую жену на время, пока он будет ходить по поселку и искать хоть какую-нибудь халупу. Мне жутко хотелось спать, но пришлось сидеть на колченогом табурете в крошечной комнатке, сонно кивать головой, вежливо поддерживать разговор с хозяйкой, стараться занять как можно меньше места и ждать результата поисков. Поиски ничего не дали. Вообще-то теперь я представляю, как Витя искал квартиру, шел по прямой – и все! Так мы после дембеля «искали» дачу – ехали по шоссе, читали названия населенных пунктов – все. Фиг так что-нибудь найдешь!
Пришел мой Витя, замерзший как цуцик, даже не шевелящий губами, с круглой шапкой снега на форменной офицерской фуражке, продольными снежными валиками на погонах-плечах и с трудом произнес задубевшими губами: «Ничего!» Мне его стало так жалко-жалко да и себя тоже, что я просто заплакала. Витя стал меня утешать, но от этого становилось ещё горше, слезы становились обильнее, тем более в перспективе ожидалась очередная ночь в нетопленой гостинице. А тут я ещё не к месту вспомнила соболезнующий взгляд пожилой ростовской паспортистки, когда я выписывалась из Ростова, и её вопрос полный недоумения:
«А куда же ты, деточка, выписываешься? Ведь ты коренная ростовчанка, родилась здесь». В это время в городах начались очередные заморочки с пропиской – выписался и «чао»! Больше не пропишут. С оптимизмом и беспечностью юности я махнула рукой: «Ну, пропишемся там, где муж будет служить, подумаешь!» Вот и служить, вот и приехали, вот и прописка – в студёном бараке! Меня даже не так пугало слово «барак», как слово «студёный».
На следующий день вечером, совсем отчаявшись, везде слыша отказ и даже бурчание типа того, что понаприехали тут москали-оккупанты, жильё им понаготовили, как же!, мы увидели на пустынной улице женщину и, совершенно ни на что не надеясь, тоскливо спросили, не знает ли она, кто бы мог нам сдать комнату. Она внимательно посмотрела на окоченевшую и даже посиневшую парочку и коротко сказала: «Пойдемте!»
Пани Софа, так её звали, привела нас в небольшую комнатушку, низенькую, с двумя подслеповатыми оконцами, но с печкой! УРА!
С малюсенькой печечкой! Еще раз УРА!
«Подойдет?», – спросила она. Бож-ж-ж-ечка, ты мой! Да, конечно подойдет! Ещё бы не подошла! Чтобы хозяева, не дай Бог, не передумали, я осталась сторожить неожиданное счастье в виде комнатки, примерно 12 кв.м, а Витю отправила, и чтоб непременно бегом!, за чемоданами.
И правильно сделала, потому что её муж пан Михал, тоже, чёрт возьми, пан! стал за стенкой выговаривать своей пани, что он уже дал слово какому-то старшине, а вот теперь придется отказать. На что пани Софа ответила:
«Да ты бы посмотрел на них!», – и этого довода было достаточно, даже пан Михал проникся, разговор увял.
Нам разрешили воспользоваться хозяйскими дровами, и я так раскочегарила печурку, что искры из трубы вылетали снопом, подвергая опасности соломенную крышу нашей резиденции. Наконец-то можно согреться и помыться из тазика. Да что там! Хоть из ковшика!
Это было то, что называется счастьем. В комнатке имелись кровать, стол и две табуретки – да царская мебель! Софа принесла две вилки, ложки (у нас даже этого не было) и не менее царское угощение: несколько ломтей хлеба и огромную сковороду жареной на свином сале картошки, которую мы с завидной скоростью мясорубки умяли и запили несколькими стаканами сладкого чая. Уф! Отвалились. Неужели наше неприкаянное мыканье по улицам закончилось?!
Прожили мы на этом месте два года, абсолютно не считая себя обделёнными: хозяева были спокойные, хотя в душе своеобразными сельскими снобами. «За польским часом», как они говорили, всё-таки назывались панами, хоть и жили под соломенной крышей. Я подружилась и с пани Софой, и с паном Михалом, и их дочерью Данутой, многому научилась у хозяйки: делать домашнюю колбасу, знаменитые белорусские драники, консервировать свинину. Училась таким премудростям я охотно, тем более, что почти сразу моего мужа отправили на три месяца на переподготовку, т.к. в части нужны были специалисты с высшим академическим образованием, но специалисты по ракетным установкам.
Вот его и законопатили на всю зиму в теплый Крым, а я осталась одна в холодной Белоруссии в хатке под соломенной крышей.
Щучин был небольшой городишко, почти посёлок, с немудрящей инфраструктурой: магазин продовольственный, где ничего, кроме мыла-сахара-пшена-муки-керосина, не было; магазин хозяйственный тоже с довольно скудным выбором, уже вышеназванная гостиница, крошечный кинотеатрик и такая же маленькая поликлиника, почта, воскресный рынок и скромненькое здание администрации.
Вся же культурная жизнь гарнизона сосредотачивалась в Доме офицеров, находящимся в красивом белом двухэтажном здании, несколько отдалённом от посёлка широкой дубовой аллеей и озером. Это здание местные жители с благоговейным трепетом называли замком, потому что опять же «за польским часом» оно принадлежало какому-то графу. Вид местности у «замка» был несколько пасторален, но глазу приятен в любое время года, кроме ранней весны и поздней осени, когда приходилось ходить только в высоких резиновых сапогах. Но как утешение природе – роскошной была ранняя осень: замечательная цветовая гамма из жёлто-красных листьев. В эту пору деревья прямо полыхали огненно-оранжевым цветом, блистали как купола церквей, особенно по утру в росе, под ногами мягкий, толстый, пружинящий и пряно пахнущий бурый ковер из листьев, чистый прозрачный воздух.
За бывшей графской резиденцией находился парк и жилые дома офицерского состава. Дальше казармы, штабы, ангары, аэродромы, а уж ракетные части далеко в лесу. Гарнизон-то был военно-воздушных сил, информация о ракетах должна была будто бы храниться в строжайшем секрете. Конечно, это был секрет Полишинеля, каждая собака в окрестных селах, не говоря уже о городке Щучин, знала, что в лесу сосредоточены ракетные установки. Ещё бы не знать! Вся обслуга в штабах (типа счетоводов, уборщиц и пр.) была из местных жителей. Обучение солдат воинским премудростям было поставлено серьёзно: никакого строительства дач для высшего армейского состава и никаких уборок, кроме как в казармах, они не делали. Даже иногда, во время учений, для чистки картошки привлекали местных хуторских женщин, разрешая им вместо оплаты уносить мешки с очистками для откорма свиней. Моя хозяйка сама мне рассказывала, как далеко находятся ракетные части, не придавая, впрочем, этому особенно никакого значения, а больше акцентируя внимание на том, что бульбочку-то они срезали толстыми-толстыми ломтями, а то и целенькую кидали в мешок! Вот какие мы удальцы! Надуривали простодушных и доверчивых «советов».
Несмотря на настойчивую пропаганду прелестей советского строя и советского образа жизни, местные жители подозрительно относились к освободителям-завоевателям и в разговорах все время вспоминали, как они хорошо жили «за польским часом». И вот что удивительно: когда эта местность относилась к польской территории, поляки считали себя людьми высшей категории, к белорусам относились как к быдлу, серой массе, презирая их за мягкий цокающий говорок, за простодушие, за национальную одежду, вообще за то, что они белорусы. Тем не менее, белорусы благоговели перед поляками, т.к. из-за неграмотности и забитости не представляли, что можно жить как-то иначе. Поляки вели последовательную и жесткую идеологию внедрения в сознание «бульбашей» идеи избранности польского народа (как это знакомо). Эта же идеология звала к изоляции от соседних славянских, особенно русских, народов. Местечковый квасной патриотизм расцветал махровым цветом. Нас же так и называли – «советы» – тогда, ещё в 1959 г.
В таких захудалых поселках, как Щучин, практически не было медицинского обслуживания, школ, не говоря уже о кинотеатрах. Казалось бы, нужно было радоваться, получив статус города и соответствующую новоиспеченному «городу» инфраструктуру. Ведь раньше люди лечились у знахарок, письма пересылали с оказией, о высшем образовании и мечтать было нечего! Теперь бы радоваться надо было бы. Нетушки! Я очень часто слышала, как собеседники в медленной и серьёзной беседе, кивая головами, убеждали друг друга как «лепше» – лучше жили они «за польским часом».
Однажды, когда наш квартиродатель, пан (уж всем панам – пан!) Михал в очередной раз произнес, что понаехали вот москальские машины. Ему же на своем «ровере»-велосипеде невозможно ехать там, где он хочет, т.е. посередине улицы. Я, якобы шутливо, сказала ему: «Пан Михал, у вас за польским часом и ровера-то, небось, не было?!». Пан промолчал на такой выпад, задумчиво почесал затылок, а его супруга, как ни странно, меня поддержала: «Вот именно, старый чёрт, места тебе не хватает!» «Старому чёрту», кстати, было где-то около сорока пяти лет.
В отсутствие моего командированного мужа я приобретала кое-какую немудреную домашнюю утварь – весь этот скарб ездил с нами, до сих пор прекрасно сохранился и служит теперь нам на даче, а механическая каслинская мясорубка даст сто очков вперед любому электрическому «Тефалю» жаль только, что её крутить надо! – шкаф, стол и зажила самостоятельной жизнью, привыкая к статусу жены офицера.
Записалась, как обычно, сначала в библиотеку, потом в драмкружок при Доме офицеров, зимними вечерами бегала на репетиции и даже на танцульки, что очень не поощрялось местным обществом: оказывается, замужним женщинам нечего делать на танцах – нужно сидеть дома, заниматься детьми, хозяйством и терпеливо ждать мужа. Детей у меня тогда, к сожалению, не было, хозяйства как такового тоже, а терпение – добродетель, которой я, увы! не обладаю. В городке электрические столбы с малюсенькими подслеповатыми лампочками располагались так редко, что напоминали звёздочки далеко-далеко в вышине, толку от них для пешехода не было никакого, освещался только трехметровый круг непосредственно возле самого столба. Они обозначали только направление по улице. Темнело рано и дорогу, в основном, освещали луна и яркий белый снег. Единственным хорошо освещенным местом был парчок, посреди которого стояла гипсовая фигура моего любимого Иосифа Виссарионовича на высоком и широком постаменте. Парк зимой засыпало снегом по самый штакетник, но жители протаптывали тропинки и, кому надо, срезали дорогу как раз мимо памятника вождю. Я как-то раз возвращалась вечерком с репетиции и, как обычно, шагала через парк, светила луна, сверкал снег, полная умиротворенность в природе и у меня на душе: вдруг из-за постамента выскакивает солдат, распахивает шинель и трясет своими причиндалами. Понятие эксгибиционист тогда-то и в литературе не встречалось, а если и встречалось, то я и понятия не имела, что это обозначает, но как раз это оно и было в полном его объёме, да еще в каком объёме! Сказать, что я испугалась – не сказать ничего.
Как я рванула прямиком по сугробам и выше кенгуру перемахнула через штакетник, я не помнила. Учитывая длинную шубу из кролика под тигра, валенки, пуховый платок, наверное, я тогда установила рекорд по бегу с препятствиями по сугробам с полной выкладкой. Никто меня не преследовал. Наконец, я отдышалась, более спокойно пошла уже по своей улице, непрерывно оглядываясь и чувствуя струйки липкого горячего пота между лопатками. «Луна беззаботно и ярко освещала мой путь к дому, снежок звучно и вкусно похрустывал под моими торопливыми шагами», – такую вставочку обязательно бы сделал настоящий писатель после драматичности эпизода бега с препятствиями… Итак, коротко – «луна хорошо освещала дорогу»… Более-менее взяв себя в руки, чуть оклемавшись, я пошла медленнее и была уже близко от дома, как вдруг с ужасом услышала сзади скрип снега под чьими-то ногами. Рядом материализовалась совершенно невообразимо жуткая фигура в каком-то тряпье, рваном расстегнутом зипуне без рукавов на голое тело, с длинными нечёсаными и сальными лохмами, остатками соломы в них, такой же бородой и… босиком! Под стать был и запах, источаемый жуткой личностью: густой и жаркий аромат козла, хотя мороз был около 30 градусов. Фигура тряслась, переступала синими огромными ножищами по снегу и что-то неразборчиво мемекала вроде: «Де-е-ешку м-м-мне, дю-ю-юшуньку, дешеньку д-д-дай!» Что? Что он говорит? Что он хочет? Девушку? Боже!!! Девушку??? Денежку?! Или что?
Будучи хоть и в полном оцепенении, я все-таки поняла, что просит он все-таки денежку. Сунула руку в карман (а вдруг там нет никакой мелочи!!?), нащупала монеты и высыпала всё, что было в огромную, как ковш, корявую ладонь этого «кошмара на улице Вязов». Стараясь не бежать, но как можно более быстрыми шагами, пошла-пошла дальше и с невыразимым облегчением увидела пани Софу, вышедшую за очередной охапкой дров. Заметив мой взъерошенный вид, вытаращенные, совершенно остекленевшие глаза и уяснив ситуацию (про эксгибициониста я ей не рассказала), она засмеялась и объяснила, что это никакой это не кошмар, а просто (просто!) безобидный городской сумасшедший, который летом и зимой ходит вот в таком виде, все, мол, его знают и бояться его совершенно нечего. Но я-то, я-то не имела чести знать щучинскую городскую достопримечательность и испугалась до обморока. Кстати, после встречи с юродивым я поняла суть выражения «нога как под дурным старцем»: без обуви ноги деформируются и становятся огромными и расплющенными. Точно такие же ноги я видела потом у бразильских крестьян, шагавших по Амазонской автомагистрали.
После этих двух кошмарных моментов случившимися, страшно подумать, в один вечер и почти в один час, я стала реже посещать мероприятия в Доме офицеров, только кинофильмы в субботу-воскресенье
и возвращаться с попутчиками, с той же семьей Полюндра, и ещё были семьи, живущие на квартирах, или просто шла за какой-нибудь группой людей.
В конце марта возвратился из командировки мой молодой супруг теперь можно было бы ходить в кино. Я благоразумно промолчала о происшествиях с солдатом и сумасшедшим, потому что виновата бы всё равно оказалась я – «а не шатайся в одиночку по вечерам!», что вроде по существу было и правильным, но и немножко и нет: не могла же я все три месяца сидеть взаперти в каморке пана Михала. Но и с вновь обретенным мужем мы по вечерам тоже оставались дома – молодого специалиста грузили так же, как и меня в первые годы работы и также хотели подставить старшие офицеры, которых очень раздражал молодой «академик», что ему было и не до кино, и не до желаний молодой жены, хотя он и старался, бедный.
Оставались только библиотека, домашние дела, обучение премудростям белорусской кухни у пани Софы, я даже научилась вышивать крестиком. Но этого было недостаточно для моей деятельной натуры.
Я стала искать работу. Сидеть в хатке, только готовить и вышивать мне уже было не под силу. Кроме того, выяснилось, что мой примерный Витя не такой «белый и пушистый», как мне казалось на расстоянии, а довольно требовательный супруг по выполнению режима дня и особенно по части питания, грубо говоря, по обслуживанию себя любимого.
Ранний завтрак, или как он смешно произносил «завтрик», обед точно с часу до двух, в это время их отпускали пообедать, ужин в семь часов – всё это вообще-то было нетрудно подготовить неработающей и бездетной женщине, но, учитывая отсутствие опыта и дефицит продуктов в магазине, иногда проблематично. Я, то не успевала к назначенному часу,
то переваривала или пережаривала свою незамысловатую стряпню, то не могла купить что-либо подходящее для готовки. Эти проколы неумелой молодой хозяйки вызывали раздражение и нарекания со стороны мужа. Человек задавал вроде бы закономерный вопрос, почему другие женщины успевают, а ты нет. Вопрос действительно казался мне закономерен, хотя обиден, и я старалась изо всех сил. Дело в том, что готовить простые, но сытные блюда я умела уже с 12 лет, а т.к. мама была постоянно занята работой, то вся уборка и незамысловатая готовка типа борщей, котлет, каши, картошки пареной-жареной лежала на мне, но слишком скрупулезный режим приема пищи у нас в семье не соблюдался. Витя же с 14-ти лет уже был на государственном обеспечении, а там четкий регламент: когда спать, когда вставать, когда работу начинать и, конечно, когда принимать пищу. Именно «принимать пищу», а не есть, «питаться», а не вкусно закусить, не машина, а «автотранспортное средство», не приходить, а «являться». Вот и пошли
у нас казарменные недоразумения, хотя я очень хотела угодить своему мужу и, повторяю, очень старалась. В семье устанавливался как бы необременительный для мужа матриархат: всё, связанное с бытовыми проблемами, можно и нужно было решать мне и не беспокоить супруга подобными мелочами жизни – это уже в дальнейшем установилось навсегда, – как ремонт квартиры, покупка и расстановка мебели и связанное с этим общение с ханыгами-грузчиками, строителями-ремонтниками, с сантехниками, слесарями, РЭУ, КЭУ, ЖЭК, ДЭЗ и т.д. Ну, а ежедневные рутинные обязанности – уход за мужем и детьми, уборка квартиры, там какая-то стирка, готовка, уборка, параллельно работа, пять лет учебы – это такие пустяки, о которых и говорить нечего. Они вроде бы сами по себе и кажутся незначительными, но требуют времени и усилий.
Витя служил, работал и обеспечивал материально семью на 80% тоже он. Ведь женщинам, не смотря на истеричные лицемерные лозунги о равноправии, всегда, как и сейчас, платили меньше, чем таким же специалистам-мужчинам. Так что моя зарплата была хотя и не лишним, но менее весомым вкладом в семейный бюджет, но именно мой, хоть и достаточно требовательный, муж и в дальнейшем обеспечивал достаток семьи, поэтому супруг по логике вещей и по моей логике мог получать кое-какие поблажки и получал их. Удивительно быстро приобретя небольшой опыт, я потом всегда успевала сделать домашние дела и ещё оставалось время и для мужа, и для себя, и для детей.
Быт постепенно налаживался. Моя инициатива переложить на себя всю бытовую сторону жизни не только приветствовалась, поощрялась, но принималась как должное. Я училась правильно и, главное, своевременно вести свое немудреное хозяйство. Мы купили «мебель» – круглый стол и шкаф, который в разобранном виде сопровождал нас везде. Витя феноменально быстро научился разбирать-собирать его, и сейчас этот шкаф стоит в урезанном виде у нас в прихожей как память о гарнизонном житье-бытье.
Итак, я решила устроиться на работу. Как я уже заметила, постоянно находиться в маленькой, темненькой комнатушке, где по ночам за одной стеной громко ворочался храпящий пан Михал, а за другой – здоровенный боров, норовящий почесаться боком об переборку-стенку как раз выходившую в нашу комнату, было уже невмоготу. Богатырский, с переливами и свистом, храп хозяина и предательский треск перегородки, о которую терся огромный свин – и то, и другое пугали меня, особенно в первые месяцы отсутствия мужа, находящегося на очередной учебе.
В сёлах принято строить и дом, и хозяйственные пристройки под одной крышей. Все это сооружение как раз и называется двором, не как в городе, и позволяет хозяйке сократить время при уходе за домашними животными. Хорошо, если хозяйка чистоплотная, а если нет, то в доме стоит неистребимый запах коровника и хлева. Пани Софа, как истинная полька, была необыкновенной чистюлей и трудоголиком. В комнатах ничем не пахло, всегда было убрано, а пана-мужа поджидали щи и свиные шкварки. Белорусы (а пан Михал был белорус, и очень гордился тем, что женат на польке, потому что «за польским часом» им вдолбили второсортность), в отличие от поляков с удовольствием ели сплошной чистый холестерин в виде сала плюс бульбочку в разных вариантах, поэтому их и называли «бульбашами». Я уже говорила, что жили мы мирно и дружелюбно. Пани Софа учила меня готовить разные национальные блюда, я вышивала довольно долго и скрупулезно крестиком газетницу, но при моем активном характере все это было муторно, нестерпимо скучно и я, повторяю, хотела устроиться на работу. Хотеть-то я хотела, но по специальности работать не могла, маленькая школа под завязку была набита учителями, местными и жёнами офицеров. Никаких вариантов не было.
В этот нулевой цикл организации нашего быта происходили смешные казусы. Вот говорят, что анекдоты берутся из жизни, так правда, они берутся из жизни. Я уже говорила, что в районном магазине из продуктов были только крупы, хлеб, слава Богу, иногда мука и какие-то хозяйственные мелочи. Масло, яйца, мясо, овощи, молоко были только на рынке, который работал по воскресеньям. В этот день местные жители и народ из гарнизона гужевались на рынке и прикупали себе более весомые и калорийные продукты, чем крупу и хлеб, на всю неделю и про запас. Я никогда не видела на нашем ростовском базаре телег в виде арбы с ребристыми высокими стенками, в которых на рынок привозили бы мешки с мукой, яблоками, картофелем, живых гусей-поросей, кур. У нас, в Ростове, покупали, ну там, куриные потрошки, граммов 100-200 пахучего крестьянского сливочного масла, немного говядины на супчик (её в отличие от свинины называли просто «мясо»), никогда ничего оптом, понемногу. А здесь? Ну, где бы ещё я увидела бы такую, почти «сорочинскую ярмарку»? Только здесь, в районном городке Западной Белоруссии. Я ходила по ярмарке, таращила глаза, с умным видом опытной хозяйки пробовала сметану, масло, крутилав руках яблоки, всё равно ничего в эти пробах не понимая – все продукты казались на один вкус, и я с трудом представляла себе, что бы такое-этакое купить на неделю. Пока я не умела планировать свое небольшое и несложное хозяйство и, если покупала одно, то обязательно забывала купить другое.
И вот в один прекрасный день я решила приобрести курицу, сварить лапшу, порадовать «питанием» своего пунктуального супруга. Хорошо. А куры-то живые! Ладно, купим живую… А как её доставить домой… Вот, незадача! Не в сумку же её заталкивать! Она же там всё… испачкает. И я делаю самую несуразную вещь, о которой долго и с наслаждением вспоминали в Щучине, а потом уже пересказывали МНЕ с красочными добавлениями, как некая фря-недотепа привязала курицу за ногу и вела её домой на потеху всему народу. Да, признаюсь, граждане судьи, я сделала это! Зрелище, конечно, было незабываемое: молодая симпатичная, но испуганная, предполагая, что она явно делает что-то не то, женщина в габардиновом макинтоше, в малюсенькой бархатной шляпке и перчатках-сеточках тянет по улице куру, привязанную за ногу, затравленно озирается по сторонам, но пытается сохранить на физиономии безразличную мину – а что здесь такого?! Прогуливаю курочку и всё тут, никого не трогаю. Курица истерично кудахчет, подскакивает, подлетывает и создает на улице прецедент, падла такая. Чем дальше, тем больше я понимаю, что представляю самое нелепое и глупое зрелище вместе с этой дурацкой курицей, люди оглядываются, хохочут, а что делать – не знаю. Наконец, какой-то приезжий селянин сжалился то ли надо мной, то ли над бедной курицей. Укоризненно взглянув на меня (экая глупая «кобета» – женщина!), схватил бедную птицу за ноги, одним резким движением взмахнул ею вниз. Кура сразу затихла, он всучил мне мою покупку и пошел дальше. Я даже не успела сказать сердобольному мужику «спасибо» за избавление от дальнейшего позора. А у курицы, наверное, после такого встряхивания случился инсульт… Все равно у меня с приготовлением лапши случилась неудача, я потратила уйму времени на общипку и потрошение этого несчастного куренка, но всё-таки сварила его вместе с зобом.
Впоследствии я уже научилась что-то выбирать на таком огромном рынке, мне в этом очень помог опыт Тони Гонтаревой. С ней и её мужем Володей мы познакомились тоже при необычных обстоятельствах.
Только-только мы устроились у панов Софы и Михала, уже выпал снег,
а у нас тепло и есть крыша над головой, как днём во время работы вдруг домой заявляется мой Витя с молодой женщиной в очках и младенцем на руках и заявляет с порога: «Это Тоня, она у нас поживет немного!» Я сначала опешила, а потом сразу смекнула, что это такие же бедолаги, молодая офицерская пара, приехавшая на службу Родине и получившая, как и мы, ответ: «Устраивайтесь как хотите!», да еще с грудничком. Пока её бедный муж искал пристанища и жил в вышеупомянутой гостинице, такой же холодной, как и в ноябре, Тоня обреталась у нас в комнатушке, спала на раскладушке впритык к нашей кровати, а сынишка на полу в нашем «оккупационном» (название пошло из-за того, что моя сестра привезлаего из послевоенной Германии и из-за его вместимости) чемодане, куда мы настелили груду тряпья и подушек. Конечно, это было неудобно, колготно: ребеночек требовал внимания, чистых пеленок, плакал, марался. Витя ночами не высыпался и уже, видимо, жалел о своем альтруизме, а Вова всё никак не мог найти хоть какую-нибудь халупёнку и даже иногда оставался тоже ночевать у нас. Пан Михал тоже был недоволен – теперь не он не давал нам спать своим храпом, а грудничок его будил, и папа грудничка, который простудился при поисках жилья, и тоже храпел не хуже пана Михала. Хозяйка не выдержала и сделала нам такой лёгкий предупредительный выговор на предмет «ищите другую квартиру». Впрочем, это было вполне справедливо, т.к. мы по простоте душевной даже не спросили у них разрешения на вселение новых квартирантов, просто поставили перед фактом. Правда, я сказала, что это на пару деньков, ребёночек мол, холодно и всё такое, но денёчек затянулся, а пан Михал спал-то за стенкой. Но только, когда ОН нас будил храпом, то такой пустяк не считался нарушением личной свободы.
Но хорошо, что «всё проходит» – прошел и этот период. Гонтари, как их называли, нашли пристанище, и мы на весь Щучинский период остались хорошими друзьями. Ребята были украинцы, дольше женаты, уже с опытом устройства быта и сподвигли нас на следующую зиму «замутить» хорошее дельце: заквасить бочку капусты и заготовить мясо кабана на две семьи.
О! Это ещё та была эпопея!
Если квашение капусты под руководством Тони прошло достаточно спокойно и безболезненно, но утомительно, то действо с живым кабаном было похлеще, чем та моя пробежка по улицам поселка с курицей на поводке. Кстати, именно Тоня мне рассказывала, всплескивая руками и смеясь, анекдотичный случай с женушкой одного офицера, которая водила курицу на верёвочке. «Нет, ты представляешь, курицу за ногу?!», – хохотала она… Да уж представляю, чего же не представить! «Ах! Да, да, я слышала об этом! Действительно, уму непостижимо!», – вторила я ей.
А почему, скажите пожалуйста, они, женушки, должны не в супермаркете покупать потрошенные и упакованные изделия, а по улице их водить? А? Полный абсурд! Мы и слова такого «супермаркет» тогда не слышали. Ну ладно, хотя бы просто в магазине!
Так вот, объяснив все положительные стороны оптовой закупки и приготовления из неё консервов и колбас впрок, её дешевизны и удобства – не надо каждый раз на рынок шалаться – молодая украинская семья убедила нас, что это есть хорошо! И мы пошли на базар. Ну, Гонтари, я понимаю, они с Украины, там умеют и выбирать, и делать разные заготовки, и торговаться, но чего я-то попёрлась с ними, и что Витя там не видел – вот что странно! Хотя ничего странного, мы же пополам хотели купить животину, нужно видеть товар и одобрить. Мы озабоченно ходили вслед за Тоней и Вовой, с умным и понимающим видом рассматривая жирных ЖИВЫХ свиней.
Я же ещё вдобавок торкала пальчиком в перчатке их бока, плавно переходящие в задницы, пока Тоня, смущаясь, мягко не подсказала мне, что этого не надо делать, т.к. продавцы втихомолку ухмыляются над такого рода покупателями. Наконец, Вова выбрал такую милую свинку среднего размера, поторговался и сказал: «Подойдет!» Нет, вы можете, например, представить американского кадрового офицера, окончившего Академию и покупающего на рынке США живую хрюшку для обеспечения питания семьи? Или французского, или, на худой конец, испанского? И их леди, мадам, сеньору, проверяющих упитанность свиньи наманикюренными пальчиками? Нет? Вот то-то и оно!
Наши мужья стали думать, как же её забить (привезти-то нам её привезли продавцы, но они сразу же и уехали). Пригласили, конечно, соседа-белоруса. Вообще, на разделку туши ребята потратили столько времени, сколько можно было бы потратить на свежевание бегемота. Однако наши друзья оказались правы: зимой можно было пойти в хозяйский сарайчик (двор), открыть емкость в виде эмалированного бачка и в любой момент достать кусок свинины, залитой смальцем – растопленным свиным жиром – или домашнюю колбаску, которую была приготовлена по рецепту пани хозяйки. При наличии же ещё квашеной капусты и картошки, запасённой тоже благодаря совету опытных и предприимчивых Гонтарей, можно было по-быстрому сварганить кислые щи или тушёную картошечку.
С Тоней у меня связано ещё одно весьма пикантное воспоминание.
Я никогда не верила, что пьяные люди потом, когда хмель пройдет, ничего не помнят. Оказалось, что правда. И я убедилась в этом на своем опыте.
В первый, единственный и последний раз в жизни я была в дребезину, в стельку, в доску, в хлам, в зюзю, в дрибадан и еще во что не знаю, опьяневшая. А! Ещё напиваются в грязь, в лоскуты и «как» – как свинья, как сапожник. Хотя свинья кажется не напивается… Ситуация была примерно такая же как и у Вити в Шахтах на посиделках у братьев-шахтеров, только с точностью до наоборот.
День рождения у Тони: в январе, кажется. Я запомнила потом заснеженную скрипящую дорогу, по которой меня волок муж и скачущую по небу вверх-вниз огромную луну. Так вот на этом самом празднике я очутилась между двумя зрелыми дамами, которые задались целью споить молоденькую дурочку, пошутить, таким образом, и в этом благородном начинании, собаки, очень преуспели. Они подливали мне понемногу, но часто и попеременно, то водочку, то коньячок, то, хуже всего, предлагали запить пивком, т.е. жуткую алкогольную гремучую смесь. Напротив меня сидел Витя и, видимо заметив, что благоверная женушка уже охмелела, сказал моими же словами: «Галюня, может быть, хватит!», – и я тоже, как и он тогда, поставила очередную рюмку на стол.