Сначала родители были не в восторге. Некоторые с долей скептицизма относились к такой почти деревенской школе: ну чему можно научить детей, если в одном помещении находятся два класса? Можно. Но после отъезда в Союз писали мне благодарственные письма, а я не забывала озвучивать их на редких родительских собраниях. Я действительно интересовалась, каковы успехи моих подопечных дома. Они были великолепны, письма родителей подтверждали это, повышали мой учительский авторитет и статус малокомплектной школы. А если бы родители были недовольны, то школу могли и прикрыть, учеников ведь «кот наплакал», а детей отправить в Союз к родственникам или в МИДовский интернат. Этого тоже никто не хотел, но к успехам своих детей и учительнице присматривались внимательно, особенно поначалу.
Больше всего ребята любили заниматься трудом и рисованием. Мне самой было интересно передать им умения и навыки прикладного искусства. Может, слово «искусство» звучит несколько и высокопарно, но с каким же азартом и удовольствием дети мастерили кожаные сумки для пляжа, очёшники, подушки «лягущки-слоны-тигрята», мягкие игрушки, лепили и раскрашивали «дымковские» игрушки. Причем, все поделки носили функциональный характер и никогда не изготавливались просто так, на выброс, а обязательно в подарки мамам-папам, младшим сестрам и братьям, друзьям, для интерьера дома.
А уж уроки рисования вызывали у ребят восторг, т.к. они знали, что рисунки обязательно попадут на выставку к празднику 8 –го Марта, будут выставлены для всеобщего обозрения и все они получат свою долю восхищения, одобрения и даже подарков за 1, 2, 3-е места, за лучший натюрморт, пейзаж, за лучшую композицию и т.д. Грех сказать – никто не оставался обделенным. Все свои рисунки дети оформляли сами: резали бумагу для паспарту, аккуратно наклеивали, подбирали оригинальное название. Вернее, я им их сама ненавязчиво подсказывала.
Один мой маленький первоклассник совершенно не мог перенести на бумагу то, что видели его глаза, наверное, устроенные самым необычайным образом, потому что такого я больше не встречала никогда. Яблоко или кувшинчик в натюрморте, например, были совершенно микроскопическими, или, наоборот, вылезали за пределы листа. Или яблоко огромное, а кувшинчик рядом еле виден. У ребенка начисто отсутствовало понимание перспективы, и как бы я ему ни втолковывала, что если предмет лежит на столе, то он, т.е. сам рисовальщик, видит столешницуПЕРЕД кувшинчиком и ЗА кувшинчиком. Он проводил на листе горизонтальную линию и на ней водружал своих уродцев. А ведь его рисунок, хотя бы один, тоже должен был присутствовать на выставке! А если нет, то какое же разочарование будет ждать его маму и самого малыша! Наконец, отчаявшись, я сказала: «Ну, нарисуй что хочешь!» И бедняжка изобразил в центре альбомного листа малюсенький сантиметровый черный квадратик и треугольничек сверху, под ним он провел прямую линию. Квадратик с треугольничком оказался домиком. Что делать? Все-таки моего умения учителя оказалось достаточным, чтобы прямая линия переместилась вверх и стала горизонтом, вокруг домика появилась по всему листу ярко-зеленая фломастеровая трава, небо стало голубым, а для пущей жизненности рисунка ребенок из трубы треугольника пустил спиралями дым. Единственное мое участие в оживлении этой классической композиции было предложение в окошке домика нарисовать огонек. Ребенок с ожесточением вдавил фломастером в середину квадратика жирную красную точку. Рисунок мы назвали «Одинокий маленький мрачный домик на зеленой лужайке». Поверьте, он имел наибольший успех на выставке и в первую очередь, конечно, у мамы художника. С восхищением она воскликнула: «Ну, надо же, как мой Игорек рисует! Просто Малевич!» А что? Действительно! Авангард!
Я заметила, что практически все родители любуются картинками только своих детей, абсолютно субъективны, и на восклицания восторженной мамы о творчестве своего юного модерниста благосклонно улыбались, потом пожимали плечами, говорили «да-да-да» и опять с восхищением лицезрели творения только собственных чад.
Мне приходилось брать в школу на уроки Люку, где она садилась на задней парте, минут по двадцать что-то рисовала, раскрашивала, вырезала, конструировала. Слава Богу, в этом материале недостатка не было, потом я ее и некоторых первоклассников, которые выполнили задания раньше, выпускала на закрытую террасу, где можно было поиграть в мяч, в классики, в веревочку. Играли они не шумно, этажом ниже находился офис торгпредства, т.к. знали, что иначе я их верну в класс. Период времени учебного часа был скользящим, перемены же могли иногда продлиться до получаса. Дети успевали и поучиться, и поиграть, что только шло на пользу малышам – они не напрягались. Конечно, это возможно только при малом количестве детей, при умелом педагоге, которого любят и не боятся – строгая, но справедливая! это я о себе! – и без назойливого ненужного контроля так называемых методистов и иже с ними. С их постоянными проверками, открытыми уроками, выяснениями наличия поурочных планов, годовых, планов по воспитательной работе, отчетами, т.е. имитацией их, контролеров, деятельности, что отнимает у педагога массу времени и нервов. Слава Богу, я была освобождена от этого ненужно опекунства и занималась своими прямыми обязанностями – учила и воспитывала детей.
Посидев на уроках, где ее никто специально не обучал и не принуждал, Люка в 4 года начала читать, в том числе и комиксы на португальском языке. Для нее вдруг стало ясно, что учиться оказывается легко и просто, это поверхностное отношение к учебе так у нее и осталось. Дальше она училась, не суетясь, безо всякого напряга, между прочим, выполняя только письменные задания. Впрочем, если вспомнить мои школьные годы, то какая-то параллель прослеживается, я тоже не слишком утруждала себя штудированием устных дисциплин, за исключением самого необходимого, но училась неплохо, как и дочки.
Вот только рифма у Люси всегда вызывала сложности. Ее папа у нас тоже страдал этим недостатком, и если надо что-то спеть или срифмовать, нес полную абракадабру. А ведь у него был прекрасный слух и приятный баритональный тембр голоса, но из песен он знал первую или просто одну строчку, а потом начинал добавлять любую околесицу – авось получится в рифму. Так делает и Люка.
Алёна легко запоминала стихи, поняв их суть, и рассказывала с большим чувством и выражением. Пожалуйста, например, «Вот морозною зимой» можно проверить по магнитофонной записи. Для Людмилы же выучить стихотворение представлялось непреодолимо трудным действом.
В Рио прибыл учебный военный крейсер где-то в середине ноября 1973 г. Посол высказал пожелание, чтобы перед моряками выступили дети. Какие дети? Да школьники! Да легко! Недавно, как всегда на ноябрьские праздники, был школьный утренник, дети знали песни, стихи, даже мелодекламацию и могли в любой момент блеснуть своими талантами, но мне безумно хотелось, чтобы и мой ангел Люка тоже блеснула. И начали мы с ней учить подходящее по ситуации известное четверостишие, которое, по-моему, ни у одного ребенка не должно вызвать аберрацию рифмы – «Матросская шапка». Ну, Люля, ну, давай! «Матросская шапка…», – начинаю я с надеждой. Упрямо набычив голову, Люля ковыряет пол носком сандалии и угрюмо произносит: «Матросская шапка с веревкой в руке, а лягушки просят: «Капитан, прокати Люку!».
Да… Смысл, в принципе, имеется, но рифма… и потом что-то чисто личностное в просьбе капитану. Бились мы долго над тем, что нужно именно лягушек прокатить, а не Люку. Буквально вдалбливала ей в голову…
Дети с большим успехом выступили среди моряков и получили свою долю восторгов и аплодисментов. Стали дарить подарки…
Увидев, что моряки дарят детям-артистам игрушки куклы Неваляшки, Люля после моих тихих долгих уговоров: «Смотри каких куколок дарят!» – это был самый убедительный аргумент. Она все же соблаговолила прочитать на борту крейсера эти четыре рифмованные строчки. Неваляшка, кто не знает, это такая симпатичная из двух пластмассовых шаров кукла-матрешка соответствующая своему названию: ее толкнешь, а она только покачивается, не падает. Типа Ваньки-Встаньки, только женского рода. За выступление Люсе преподносят Буратино, но т.к. до этого детям дарили Неваляшек, Люка, крепко прижав к себе «Буратину», заявила, что она тоже хочет Неваляшку. Господи! Неваляшек-то уже нет, их раздарили… Я деликатно стараюсь увести ребенка и, мило улыбаясь, сквозь зубы убеждаю ее: «Люленька, Неваляшечек уже нет! Они, эти чертовы Неваляшечки, будь они неладны, уже кончились!» «Хо-о-о-о-чу Неваляшку»! – занудно воет Люленька, – «Неваляшечку-у-у!» Т.е. устраивает небольшой такой инцидент или, как говорят у нас в Ростове, «бенц». Мне безумно хочется врезать Люленьке по заднице. А Люленька-то была прелестнейшим ребенком: хрупкое создание, копна золотых кудряшек, загнутые пушистые реснички, глазки огромные синие, губки бантиком – херувим! Все весело смеются, морякам это даже нравится – такое невинное развлечение-умиление непосредственностью миленькой девчушки. Ну что вы хотите? Этот херувим, эта очаровашка хочет куколку! Посол дипломатично, но весело улыбается, хозяева нервничают. Капитан с некоторой долей раздражения что-то говорит ст. помощнику, ст. помощник – наверное, еще кому-нибудь помладше, тот – еще кому-то. Наконец, эту пластмассовую куклу находят и вручают Люленьке. А Неваляшечку-то заныкал корабельный доктор, который экономно решил не расходовать валюту и по возвращении из рейса подарить ее такой же своей Люленьке. Ан не тут-то было. Эта Неваляшка до сих пор цела и лежит где-то у нас на антресолях. Кстати, как и все игрушки. Спрашивается, зачем?
Дети выступили перед экипажем крейсера с блеском и удовольствием: читали лирические и патриотические стихи, даже спели «Пусть всегда будет солнце!» – на этот хор я организовала Аню Федорову, сама решила со своими способностями к пению не рисковать. Все прошло «на ура!» Моряки хлопали, а посол, обращаясь к капитану, удовлетворенно произнес: «Вот так!», – дескать, вот так патриотично мы воспитываем наших детей здесь, среди загнивающего капитализма. Впоследствии Сергей Сергеевич поблагодарил и меня, он был очень воспитанным человеком.
Cамым интересным в этом детском шоу на корабле под моим чутким руководством было неожиданное и забавное продолжение. Тогда, перед посещением корабля, я провела соответствующее внушение детям: никуда не бегать, ни в коем случае не отлучаться от своих мам-пап и от меня лично. Заодно рассказала им о таких интересных людях как моряки. И что какие они храбрые, и что мужественные, и что самоотверженные, и что патриоты, и т.д., и т.п. Мало того у них свой морской язык: лестница – трап, кухня – камбуз, комната – каюта, повар- – кок, пол –палуба, ограждение – леер, порог – комингс… Так заморочила детишкам голову, что один мальчик растерянно спросил: «А на русском языке они разговаривают?».
Перед выступлением детей, что уже заранее настраивает публику на благожелательный лад, я для разогрева слушателей с юмором озвучила эту историю. Все конечно смеялись, а там уже пошло и само шоу, которое имело успех.
Однако это не все. Действие перешло в наши дни… Недавно, будучи в военном санатории, я оказалась за столом с молодым, по моим понятиям, мужчиной, что меня очень порадовало. Ужасно напрягало, если пожилой собеседник или собеседница начинали выяснять: кто, с кем, откуда, почему, в каком корпусе? Нудно и с мельчайшими подробностями сообщать о своих болячках, анамнезах, процедурах, лекарствах, анализах (и почти пытались их показать). Здесь же напротив сидел симпатичный здоровый мужик, высокий и ладный: умеренно разговорчивый, не возмущающийся качеством еды, плохой погодой, правительством и общим положением в стране и вообще в мире. Тонус настроения повысился. Появилась уверенность, что отдых будет вполне переносим. Тем более, не впадая в самолюбование, осмелюсь утверждать, что я еще «хорошо сохранилась» особенно в полумраке как я обычно шучу.
Выяснили имена: Владимир Николаевич, Галина Александровна… Да просто Володя! А вы Галина! (Как же! Тогда уж лучше Галочка!) Да нет, просто Галина Александровна. Спросила, не знает ли он, где здесь находится библиотека. Это я выясняю всегда в первый же день своего прибытия в санаторий ли, в больницу ли, в госпиталь ли. (Не такая, значит, и больная!)
– Знаю, знаю. Я как раз собирался туда за газетами.
– Володя, можно мне с вами пойти. Такой гололед, что можно поскользнуться.
– Конечно, конечно, Галина Александровна!
Гололёд действительно был ужасный и продержался, усугубляясь, практически месяц. В этот период как раз падали, ломаясь с пушечным треском деревья, обрывая электропровода и оставляя целые районы без света. Шёл так называемый «ледяной дождь». Зима, как обычно, пришла неожиданно. Так что моя просьба, уверяю вас, была вызвана чисто меркантильными соображениями собственной безопасности.
Володя благополучно препроводил меня в библиотеку и оттуда к корпусу. Вечером мы уже отправились на предмет обследования территории санатория. Проходя мимо табло с обозначением времени, температуры, влажности, я мимоходом обронила:
– Ого! Какая влажность! Вот почему так зябко… А вот в тропиках
влажность гораздо выше, но от этого становится еще жарче.
– Вы были в тропиках, Галина Александровна? А где?
– В Рио-де Жанейро.
– Когда?
– С 1970 по 1975 год.
– Ой! А мы заходили в Рио, в бухту Гуанабара в 1972г. Бразильцы постоянно околачивались на берегу и шутили: корабль учебный, а пушечки-то на борту настоящие стоят!
– Так это было ваше учебное судно?! Такой серый линкор? Или крейсер? Мы же туда в гости приезжали. Все-все: из Посольства, из Торгпредства, из ГСМ (горюче-смазочные материалы). Вы нас окрошкой угощали. Дети еще у вас выступали!
– Да, да! Мы так смеялись, когда малыш спросил, умеют ли моряки
говорить на русском языке.
– Это не малыш спросил, это я вам рассказывала, что он спрашивал.
– Так это были ВЫ? – изумляется Володя.
Мы останавливаемся и начинаем неудержимо хохотать и удивляться вместе. Опять посмотрим друг на друга, и опять в хохот! Да, действительно «потому что круглая земля!» Идем-идем, остановимся и опять смеемся. Действительно! Почти через сорок лет в одно и тоже время, в один и тот же санаторий, за один и тот же столик! И вот люди совершенно случайно узнают, что они почти что знакомы. Хотя, что здесь уж совсем удивительного! Вот если бы я или тот же Володя поехали в санаторий другого ведомства, то там точно не было бы такой милой случайности. Ни с актером-комбайнером-режиссером, ни с писателем-ваятелем, ни с художником наши пути не пересеклись бы. Я его спросила, сколько же ему, тогдашнему курсанту, было лет. «Двадцать, Галина Александровна!». На что я с сожалением произнесла: «Э-э-э, Володечка! А мне уже тогда было тридцать пять!». Володечка, как истинный вежливый мужчина, стал излишне торопливо меня уверять, что в это невозможно поверить и что, мол, Галина Александровна кокетничает своим возрастом. Не скрою, было приятно, и я чуть посожалела о своей немного излишне поспешной откровенности. Полезли глупые обывательские мысли, что женщине, мол, столько лет, насколько она выглядит, что люди молоды, мол, душой, что… вообще, всякая чушь. Опять же посмеялись: «Володя, это только для вас такое сообщение, для остальных я ещё дама среднего возраста, даже не вышла на пенсию и оказалась здесь по чистой случайности!».
Владимир Николаевич прогуливал меня каждый вечер моего санаторского пребывания к великой зависти женского населения. Нашлось много общих тем: он подробно описывал случаи из своих морских походов –все-таки из курсантов стал командиром корабля, о том, как разочаровался в службе во время перестройки, как легко и даже неприлично поспешно тогда увольняли из Вооруженных Сил, как он переучивалсязаочно и получил экономическое образование, открыл в Самаре свое дело, о своих сыновьях. Спросила его, сохранилась ли его капитанская форма и не носит ли он ее хоть иногда, заметив, что морская форма придает мужчине особый неповторимый шик. На что Володя с небольшой долей гордости ответил, что его сотрудницы (ОГО!) часто просят приходить на праздники в форме. «С кортиком!» – ностальгически добавил он. (Бедные бабы! Хоть полюбуются на видного мужчину с кортиком) «Кортик вручается старшим офицерам и командирам кораблей!» – в заключение сказал Вова. Тут я съёрничала: «Ну, все в штабелях? (Спохватилась) Нет! Нет, Владимир Николаевич, я пошутила. Представляю, как вам идет морская форма!» Володя успокоился. Дальше я уж внимательно слушала, без своих обычных шуточек. В основном нахваливала своего кавалера. Это, ох, как импонирует мужчинам! Впрочем, если то, что он мне рассказывал, на самом деле даже наполовину соответствовало действительности, то нахваливать было за что. Я тоже время от времени вставляла умное словечко.
Посмеялись над анекдотами. Человек понимал юмор. Уже хорошо. А уж анекдотов я знаю уйму, помню их, умею преподнести. Причем, вспоминаю их ассоциативно. Володя тоже не отставал, рассказывал анекдоты, но старые, хорошо, что не пошлые. Ку-у-у-да ему до моего арсенала!
Самая захватывающая и продолжительная оказалась тема «собачья». Владимир тоже очень любил собак. Вот тут-то я рассказала ему массу историй о наших питомцах, собаках и кошках. Пикнуть не дала… Было интересно. А если бы неинтересно, то не прогуливал бы. А?
Вернемся все же к концерту на линкоре (то ли крейсере), где Владимир Николаевич был в то время еще зеленым курсантом, а я красивой женщиной (чего уж скромничать! что было, то было.) в расцвете своих тридцати пяти. Как раз действительно расцвет для женщины. Люка вымучила-таки свой стишок «Матросская шапка», не сбилась и уверенно произнесла, что именно лягушки просят капитана их прокатить, а ничуть не ее, не Люку. Я была горда успехом своей малышки.
Что касается рифмы, то абсолютная аберрация к ней осталась у Люси на всю среднюю школу. Я слышала, как она перед выпускными экзаменами учила письмо Татьяны к Онегину. Скорчившись в уголке тахты, Люка уже в который раз начинает монотонно бубнить: «Я Вам пишу, чего же более…чего же боле…? А!, – с облегчением, – вот… – Что я могу еще сказать… Так. (Пауза) Сказать? Что сказать?… Я Вам пишу, чего же боле, что я могу еще сказать… Ну? Что я еще могу сказать?! (Заглядывает в книгу). Фу, ты! Конечно! Теперь я знаю в Вашей воле… воле…воле… Ой! Ну, воле… А что «воле»? М-м-м… Ну, ладно. Я Вам пишу, чего же боле сказать… Нет, Господи, нет-нет! Не то! – читает по книге, – я Вам пишу, чего же боле. Что я могу еще сказать? Теперь я знаю в Вашей воле меня презреньем наказать… Боже, хоть бы не этот билет!!! – звучит вопль вконец заучившегося и замученного ребенка.
На экзамене по литературе ей попался билет без чтения наизусть, и она получила «отлично».
Но это было уже потом, а пока что мы находились в Рио-де-Жанейро и не уставали восхищаться этим необыкновенным городом. Здесь началась абсолютно новая жизнь, новые впечатления, новые знакомства, новые возможности.
Кстати, о новых знакомствах. Об одной такой встрече я вообще предпочитала не говорить, потому что до сих пор не могу понять, вызвала она у меня восхищение или недоумение, или отвращение. Да и встреча эта была какой-то скоропалительной, сумбурной и невнятной. Наш шеф, Леонид Александрович, умный и ироничный профессионал, был уже опытным резидентом, до Рио поработал в Штатах. Работа в Америке – довольно серьезная командировка, проверка на профессионализм, и в Рио он почти отдыхал, будучи первым секретарем посольства. Вот там, в США, каким-то образом он, в совершенстве владея умением очаровывать собеседника, познакомился с Сальвадором Фелипе Хасинго Дали. Да, да, тем самым великим Дали, художником, возмутителем спокойствия мира искусства, мастером эпатажа, «Великим мастурбатором», как он почему-то себя называл. Впрочем, ему виднее.
Познакомились они на какой-то очередной выставке знаменитого мастера. Наш шеф, как я тогда сразу заметила, был необыкновенно коммуникабельным человеком, умел познакомиться с любым и, самое главное, очень быстро понимал, чем тот интересуется. Кроме того, он был просто доброжелателен и всегда готов помочь ближнему, особенно если не нужно было в эту помощь вкладывать средства. Но согласитесь, что даже деятельно потратить свое время на благо другого человека и конкретно этим помочь ему – не каждому дано. Его жена Нелли, красавица и умница, прекрасно владеющая английским языком, всегда была рядом и тоже немало способствовала его знакомству с нужными людьми.
Чем наш шеф обаял Дали я не знаю, но, тем не менее, у Лени сохранился даже какой-то эскиз от художника. Представляете, какая это моральная и материальная ценность!
Как только мастер приехал в Рио, наш шеф тотчас же нашел его, возобновил знакомство и напросился в гости. В это время маэстро был уже в преклонном возрасте, со своей музой-Галой они жили раздельно, но на людях появлялись как попугаи-неразлучники (об этом я узнала уже очень даже потом). Такой вот был пиар. Жена Лени то ли приболела, то ли не захотела встречаться с такими неординарными людьми как Сальвадор и Гала, скорее всего, встретившись с ними Америке, в Рио возобновить знакомство уже не пожелала, я потом поняла почему. Леонид вдруг пригласил нас его сопровождать в гости.
Что до хозяина встречи, то теперь я уверена, ему захотелось просто посмотреть на экзотическую пару молодых коммунистов и, возможно, порезвиться на их счет. Дали был великим мастером смешивать людей с грязью. Взять хотя бы его встречу с Арамом Хачатуряном! Если кто-то не помнит или не знает, то это банальная история с пошлейшим и жестоким розыгрышем: композитора пригласили, обильно напоили соками и водами, а потом – ушедший хозяин, запертый в комнате Хачатурян и использование им какой-то вазы в виде ночной. Впоследствии известное и злое интервью Дали, где он садистски подло поведал журналюгам, как советский композитор мочится в хозяйский антиквариат. Уже только это может отбить охоту встречаться с «великим».
Мы же были в панике не из-за такого изуверского отношения к гостю, для этого мы посчитали себя слишком мелкими сошками. В биографии Дали прослеживались непредсказуемые выверты богатой фантазии как в искусстве, так и в общении с людьми. Его образ жизни всегда отличался, мягко выражаясь, экcцентричностью. Говорили, что в поведении он похож на азиата: мягкая походка, коварная улыбка, убаюкивающий тенорок, инквизиторский взгляд и стремительная смена приоритетов… Но неужели великий мистификатор будет тратить свою творческую энергию на двух молодых, ничем непримечательных людей? Да нет… Нас беспокоило другое: всего несколько месяцев в стране, португальским языком еще свободно не владеем, а испанский уже забывается, и вдруг идти на встречу с мировой знаменитостью! Как мы поддержим изысканную, как мы предполагали, беседу с такими рафинированными интеллигентами!? Леня нас успокоил и сказал, чтобы мы особо не трепыхались по поводу языка, Витя еще помнит испанский, а хозяин обычно говорит сам и в диалоге не нуждается. Кроме того, сама Гала знает русский язык, хотя и притворяется, что уже почти не помнит его. Это нас удивило, но и не напугало, как можно забыть родной язык? Встреча со знаменитостью обещала быть интересной и уж конечно неповторимой! Я надеялась стать причастной к высшим сферам бытия человека, отмеченного неким божественным знаком. Прочитала все, что нашла о Дали в консульской библиотеке. Там было немного, если не сказать практически ничего. Кое-что вспомнилось из разрозненных сведений еще по учебе в художественном училище, у нас там часто практиковались факультативы по истории искусства.
Больше всего меня, конечно интересовал даже не Дали, а Гала. Подумать только, обыкновенная дочка обыкновенного московского адвоката, самая заурядная внешность, а вот была вдохновительницей-музой и у поэтов, и у художников! Жена художника Пелюара, она бросила мужа, маленькую дочь, еще какого-то французского поэта, сделала безошибочный выбор в сторону тогда еще неизвестного и далеко небогатого испанца. Вот хватка и нюх у бабы! Вот бы поговорить с ней на такую животрепещущую тему! Щас! Разбежалась!
То немногое, что я знала о Дали, приводило меня в замешательство, особенно сведения о его непредсказуемости и экстравагантности. Но увидеть живую легенду хотелось безумно, ведь такой шанс не представится больше никогда в жизни, и из-за субординации отказаться от приглашения шефа было тоже невозможно, да и не хотелось… Мало того, мы были бесконечно счастливы, что выпал такой уникальный случай.
От волнений и внутренней напряженности я, было, зажалась в резиновый мячик и даже не заметила, какова же была гостиная у известного и супербогатого человека. Видела только большое пёстрое пространство, которое утопало во множестве шелковых драпировок, изломанных линий, малочисленной, но тяжёлой резной мебели. Во всей этой пестроте чувствовалось что-то искусственное, надуманное. Впрочем, скорее всего я не поняла изысканность дизайна.
Мы пришли. Хозяев не было и в помине. Нам в их отсутствие даже не предложили прохладительных напитков, что, обычно, обязательно в тропиках. Видимо, гению позволена такая откровенная невоспитанность. Хотя отсутствие напитков может было и к лучшему – вдруг повторится история происшедшая с композитором.
Выдержав нас, примерно, полчаса, а то и минут сорок, в гостиной, появился… нет! впорхнул обещанный сюрприз – невысокий худенький старичок, этакий хрупкий кузнечик, с прилепленными к черепу гладкими блестящими волосами и со знаменитыми нафабренными усиками стрелкой. Учитывая, что он родился в 1904 г., художнику тогда было около 66-67-ти лет, я с удивлением отметила, что знаменитость красится в кардинально черный цвет и явно молодится. Зажатость моя стала проходить. Я воочию поняла, что маленькие человеческие слабости присущи как нам грешным, так и великим людям. Леня представил нас художнику. Дали небрежно кивнул, пробормотав обычное: «Рад видеть», отдельно окинул меня внимательным оценивающим и, как показалось (или мне так хотелось!), одобрительным взглядом ярких агатовых и пронизывающих глаз, добавил: «Красивая сеньора». Не будучи никогда самовлюбленной, тогда я уже не сомневаясь в своей привлекательности для противоположного пола разбалованная вниманием бразильцев, я немного оторопела от такого весьма жидкого комплимента. Ну что ж, и на этом спасибо!
Маэстро затараторил с Леней по-испански, часто перемежая свою невнятную речь английскими словами. Еще одна бестактность гения. Но мне понравилось, что гений, хоть небрежно и мимоходом, но все-таки заметил меня, все-таки было приятно услышать от знаменитости и такой незамысловатый комплимент.
Вдруг вспомнилось, и не без основания, изречение, что гениальность связана с эксцентричностью, и еще более глубокая мысль, что гений и шизофрения понятия почти совместимые. Это настораживало. Мы сидели, как болванчики, постепенно приходящие в себя, раскрепощаясь, натужно излучая радушие и внимательность. Я же стала рассматривать (он и не замечал, к счастью, этого просто неприличного разглядывания) знаменитость со сложным чувством восхищения и жалости. Восхищала сама атмосфера – нахожусь в обществе самого великого Дали! Но хрупкость и сухощавость всей фигуры, усики длинной стрелкой, глаза огромные, блестящие и широко расставленные, быстрота и даже резкость жестикуляции, руки длинные с совсем не аристократическими крупными кистями, ноги тонкие – все это вызывало странную мысль, что он все-таки – напоминает саранчу. Я пыталась в корне задушить такую кощунственную мысль, но так и не додушила ее до конца.
Во время нашего ожидания, достаточного долгого, я высказывала шефу крамольную мысль, что, может, откланяться разноцветным стенам и тихо уйти по-английски, это, мол, просто оскорбительно заставлять так долго ждать гостей, на что Леня мне напомнил, что мы ждем не кого-нибудь, а живую легенду и что я еще внукам буду рассказывать, как встретилась с великим Сальвадором Дали. Я и замолчала со своими понятиями политеса и предложением трусливо смыться по-английски.
Великий маэстро явно «интересничал». Конечно не потому, что мы были такими важными для него визитерами. Смешно и нелепо было бы сравнивать себя со знаменитостью. Но насколько я знаю из немногочисленных известных мне историй о нем, Дали всегда вел себя более-менее необычно, скорее более. Просто есть, есть такие люди, что с младых ногтей надевают маску то «неприспособленности», то «растерянности», то некоторой доли «брутальности». Впоследствии маска прирастает к ним как вторая кожа, подбивается под характер как шелковая подкладка – вот он уже и «с изюминкой». Начинает «интересничать» или хамить, кокетничать, быть томным, экстравагантным.
Гений тарахтел, как заведенный, и, даже сидя в кресле, производил впечатление двигающегося и суетящегося. А уж, когда вставал, тем более ходил, то просто кружилась голова. Они с Леонидом Александровичем вспоминали встречи в Нью-Йорке, каких-то знакомых, выставки. Различались лишь отдельные знакомые слова. Говорил, в основном хозяин, быстро и азартно, участвовать в диалоге не требовалось, его нужно было слушать и понимающе кивать головой в подходящих местах. Леня посмеивался, поддакивал и изумлялся. Мы продолжали изображать молчаливых статистов, но время от времени тоже изображали изумление, граничащее с восторгом.
Я начинала понемногу злиться, но тут выплыла, наконец-то, и сама сеньора Гала, хозяйка, Градива, в коротеньких шортиках и топике с неимоверным количеством бус, намотанных на шею. Вошла поистине королевской походкой, несмотря на шортики и топик, вроде бы в неподходящем для королевы убранстве, словно всем оказывая неслыханную честь своим присутствием. Я жадно ее рассматривала и воспряла духом: вот смогу хотя бы поговорить с известной женщиной, почти землячкой. Что за провинциальная надежда на задушевный разговор! Женщина, небрежно кивнула и еще более небрежно поприветствовала кого-то в воздухе, голос ее прозвучал исключительно корректно-коротко, но невнятно, явно лениво цедя слова.. Мой восторженно-наивный настрой на интеллектуальную и тем более задушевную беседу тут же тихо угас… Хозяйка, ни на кого не глядя, проплыла к какой-то драпировке. Там она с необыкновенным изяществом устроилась в кресле, закинув стройную ногу за ногу, но, тем не менее, умудряясь, как говорят, «держать спину». Таких дам, неправдоподобно прямо держащихся, можно было бы отыскать в старых журналах мод. Я их видела еще у мамы в послевоенных трофейных альбомах модной одежды, жадно рассматривала «красивых тетенек», мечтая быть похожей на одну из них.