Я не то чтобы планировала рождение ребенка, но и не противилась этому, и результат не замедлил сказаться. Витя был не в восторге, он просто был поставлен перед фактом. Я уже была достаточно опытной женщиной, чтобы решить самой, «быть или не быть» и вообще не собиралась слушать теперь ничьих советов, будь они хоть трижды разумные. Маме я ничего не сообщала, но, приехав к нам в гости и увидев пузатую, глубоко беременную фигуру дочки, она очень одобрила мое решение и пообещала помочь, когда я буду на очередной сессии и госэкзаменах.
Так все и получилось
Но на этот раз я надеялась, что месяц, как в первый раз, я больнице не задержусь. «Тю- у-у-у! Да ты шо!?! Шутишь!» Опять сам процесс был обычным для здоровой молодой женщины, но я чуть не стала инвалидом из-за полного невнимания или простого непрофессионализма врачей.
В процессе беременности неоднократно жаловалась, что стало очень трудно ходить, просто поднимать ноги, я их волочу и, поднимаясь по лестнице, подтягиваю руками. Долго осматривала и поддавливала мой живот наблюдающий врач, потом главный врач, потом начальник отделения и вынесли вердикт: ребенок-де давит на нерв, после родов всё пройдет.
Ан нет, не прошло! Как раз после родов ноги-то у меня и отнялись.
В организме не хватало кальция, тазовые кости разошлись, а ослабевшие связки не смогли их поставить на место и тем более сдвинуть кости. Всего-то и делов, что нужно было прописать кальцесодержащие препараты и бандаж. Может не точно по смыслу, но по сути именно так.
Я опять целый месяц в самую августовскую и сентябрьскую жару пролежала в больнице, спеленатая простынями с грузами на их концах. Хорошо, что в это время приехала мама, Алёнушка и Витя были присмотрены и накормлены, но я парилась в больничной палате и очень боялась остаться в таком лежачем положении навсегда. В это время меня сначала очень рассмешила, а потом расстроила записка, которую мне передал муж. Там было написано: «Дорогая Галюня…», и эти два слова обведены несколько раз чернилами: муж совершенно не знал, что можно еще написать жене в больницу, кроме обращения. Слава Богу, и здесь мой здоровый предвоенный, военный и послевоенный организм справился, и я приползла домой.
Все очень радовались новому человечку, я с самого начала была почему-то уверена, что родится девочка, а больше всех радовалась Алёна. Она буквально боготворила сестричку и не уставала находиться около неё любую свободную минутку, разговаривать, гулить, трясти игрушками и пританцовывать от восторга. Обязательно крутилась рядом, когда я пеленала, купала, кормила Люку, и смотрела на малышку влюбленными глазами. А Люка вредничала, морщилась и начинала орать, если её одевали, заворачивали в одеяльце, но недостаточно скоро выскакивали с нею гулять. Поэтому мне сначала нужно было одеться самой и уже в пальто, в шапке, в сапогах заворачивать принцессу, чтобы она, не дай Бог, не заплакала, не вспотела, не простудилась и бежать самой в испарине на улицу. Алёнушка уже училась в первом классе, училась с удовольствием и без труда, и была мне незаменимой помощницей. Мы с Алёнкой еще гораздо раньше играли в школу: когда гуляли, я ей задавала задачки-игрушки на развитие образного мышления «выше-ниже», «ближе-дальше», «короче-длиннее» и т.д., простенькие забавные задания на сложение-вычитание, больше-меньше, много читала ей, а потом ненавязчиво расспрашивала о прочитанном, но всё-таки просила её отвечать полными ответами. Купили фильмоскоп, смотрели диафильмы вместе, я ей с выражением читала титры, вырабатывая модулированный оттенок речи. Постоянно пополняли фильмотеку новыми пленками, обычно их покупал папа, и это был для Ленуськи лучший подарок. Она все это любила и даже просила поиграть в ученицу.
Время просмотра телевизора было регламентировано: по субботам и воскресеньям мультики, кстати, милые добрые мультяшки с нормальным понятным сюжетам и запоминающимися песенками, и детские кинофильмы. По будням – такие же лёгкие передачи не во вред прогулкам и обязательное «Спокойной ночи, малыши!» каждый вечер после ужина, гигиенических процедур, укладывания кукол спать и, в первую очередь, продуманный ритуал отхода ко сну любимого черненького Миньки, забавного и умилительного медвежонка. Минька появился у нас как временная подпольная игрушка: мы его попросту умыкнули из детского сада и думали, что ненадолго. Ко мне в малышовую группу передали несколько новых игрушек, в том числе и этого медвежонка из черного искусственно меха с маленьким красненьким фланелевым язычком и удивленно вытаращенными глазенками-пуговицами. Когда Алёна увидела мишутку, то настолько им очаровалась и полюбила, что крепко прижала к себе, не выпустила из рук при уходе из садика и умоляюще сказала: «Мамуля, ему же здесь холодно будет спать! Давай возьмем его домой! Я его одеяльцем укрою…» Ну, давай возьмем! Я не могла противиться дочке, но для очистки совести сказала, что возьмем, а потом, когда-нибудь, вернем
в детский садик. Видно, моё последнее объяснение звучало настолько фальшиво, что дочка быстро закивала головой и ещё сильнее прижала медвежонка к себе. С тех пор Минька занял привилегированную куклину кроватку с простынками, подушечками и одеяльцем, укладывался в первую очередь и чмокался на сон грядущий в клеенчатую пуговку носа. Потом он стал любимой игрушкой и у младшей дочки. Практически каждая игрушка имела свои имена: Минька, Лев Борисович, Мака, Тананайка, Сузи, Коала и т.д.
После рождения Люки я сначала «сидела» дома, муж зарабатывал на семью один, и приходилось скрупулезно рассчитывать финансовые возможности, хватало только на еду. Правда, продукты были качественные, свежие и вкусные, как в магазине, так и на рынке. Санитарные меры и нормы осуществлялись драконовские и, не дай Бог, если на рынке вдруг (да нет, это было невозможно), появилось бы тщательно не проверенное санитарным врачом мясо. Все деликатесные продукты: буженину, сырокопченую колбасу, икру (в приемлемых количествах и для детей) я покупала в магазине «Диета», расположенного достаточно близко от дома. Делала я это во время прогулки с Люданькой, обкладывала всего бедного ребенка бакалейными и колбасными изделиями, еще оставалось место в сеточке под коляской. Оставить коляску можно было у магазина совершенно свободно и безопасно, равно как саму коляску в подъезде дома или у поликлиники. За мясом ездили раз в неделю на Тишинский рынок, приобретался свежий окорок, дома порционно делился, и все мои домашние питались вкусно и обильно. Алёнке в школу обычно предлагались пара достаточно вкусных и калорийных бутербродиков с сырокопченой колбаской или с «баженинкой» и яблоко на перекус.
Кошмарные школьные завтраки, подозрительные даже на вид сосиски и синее пюре – эта забота государства о здоровье подрастающего поколения пришлись уже на пору обучения Люки и захватила старшие классы Леночки. Идея-то сама по себе хорошая, прекрасная! – горячие завтраки!, но доведенная до абсурда – съедай что-то неудобоваримое. Мне приходилось предоставлять справки о больных желудках дочерей, чтобы избавить их от несварения или пищевого отравления. Кстати, так делали многие родители, все знали об этом: и школа, и Министерство образования, и врачи, но делали вид, что «король не голый». Мусорные баки школьных столовых забивались несъеденными обедами, и такое безобразие никого не волновало. Радовало это только уборщиц и работников буфета, т.к. чаще всего они были из области и держали приусадебное хозяйство. Свинки прекрасно жирели на столовских горячих завтраках, а потом продавались родителям школьников на рынке – этакое обеспечение обедами наоборот.
Кроме всех забот с ребёнком-первоклассником, малышом-капризулей, заучившимся вдоску мужем, ну и таких «мелочей» как повседневные стирка-уборка-готовка, мне всё-таки надо было и закончить последний год учебы, не бросать же институт! На зимнюю сессию я не поехала, и нужно было выполнять работы в двойном объеме, впереди летняя сессия, а там и госэкзамены. Приходилось вертеться, и тут мне помогала моя маленькая старшая доченька. Придя из школы, сделав уроки, она с удовольствием и с большой ответственностью гуляла с Люляхой: упаковав ляльку в коляску – мне коллеги из детсада перед отпуском подарили очень милую колясочку нейтрального светло-бежевого цвета. Я отправляла дочек гулять, строго-настрого наказав Алёнке не отходить от коляски.
Сама же в это время быстро-быстро писала очередную контрольную работу или опять же на скоростях что-нибудь выполняла по хозяйству, приготавливала обед-ужин, стирала, убирала. Время от времени поглядывала в окно, как гуляют мои дочки, и наблюдала умилительную картину: Алёнушка, попрыгав некоторое время со скакалкой, подбегала к коляске, заглядывала туда и несколько раз по-хозяйски качнув колясочку и даже кое-что поправив там, удовлетворенно отходила и начинала опять прыгать, честно выполняя мою просьбу-приказ не отходить от сестрички ни не шаг. Алёна была еще в детстве ответственным ребенком. Заметив, что она несколько сутулится, я, во-первых, записала её в бассейн, во-вторых, сшив матерчатый тор, водружала его на голову дочери, клала на него книгу или мяч, и Алена по 20-30 минут в день ходила, сидела, читала с этим сооружением. Если оно падало, значит осанка в этот момент была неправильной. Леночка уже сама выравнивала балансировку и спокойно дожидалась окончания сеанса. И что же? Ребенок до сих пор не сутулится, что нельзя сказать о Люсе. Она ныла, не хотела носить корректирующий спинку пояс («давит! режет! неудобно!»), а уж о гимнастике и говорить нечего. Плавать, правда, любила. Люка не была проблемным ребенком, но одно в ней очень меня беспокоило: она практически не ела, вернее, ела чуточку-чуточку и выплевывала, не в пример Алёнке, грудь отталкивала с нескрываемым отвращением и даже отплевывалась, паршивка:
«Тьфу-тьфу!». Я пыталась её кормить детскими смесями, которые уже появились тогда в продаже, готовила смеси сама, т.к. магазинные были до отвращения приторными, но ничего не помогало: Люка съедала за одно кормление, примерно, по граммов 10-15 и очень мало прибавляла в весе, что меня ужасно огорчало, тем более в поликлинике врач вписала в её карту: «Ребенок пониженного питания». Получалось, что мать морила ребенка голодом, а посоветовать те же врачи мне ничего не могли, кроме как бросить небрежное указание: «Кормите, мамаша!» Впрочем, это безапелляционное заключение, «ребенок пониженного питания», было таким же нелепым, как и определение «ребенок пониженного развития», какое заслужила Алёна при собеседовании перед поступлением в первый класс, и только потому, что на вопрос: «Сколько у курочки ножек?» честно и ясно ответила: «Четыре». А видел городской ребенок эту пресловутую курочку только на столе в вареном или запеченном виде и всегда, как ей казалось, с четырьмя ножками. И это заключение она сделала, несмотря на все игры «в школу» и при очень хорошем словарном запасе! Не я пришла с Алёнкой на это тестирование, а бабушка, которая очень оскорбилась за свою ненаглядную внучку, но я её успокоила и объяснила, что «курячьими» и прочими тестами никогда ничего доказать и определить невозможно, в чём и сейчас убеждена, слишком велик процент случайностей. В настоящее время мое убеждение подтверждается нелепыми тестами-экзаменами – ЕГЭ.
А мучение с кормлениями Люданьки продолжалось примерно до 8 месяцев, когда, отчаявшись, я однажды, уже ни на что не надеясь, предложила ей кусочек мякоти от жареной (!) камбалы. Схрумкав мякушек, Люля потянулась ручонками и четко произнесла: «Дай!» Она очень рано начала говорить, ещё раньше Алёнки, и это слово даже очень хорошо освоила. «Дай!», – так и слупила целый кусок рыбы. Наверное, ребёнку осточертенели молочные кашки в дисперсно-киселеобразном состоянии.
Я перестала беспокоиться, что дочка будет иметь малокровие
или отрицательный вес. Хотя ела она всегда немного.
Дни шли, все мы были заняты, распределение было ещё далеко, но у меня просто не было времени помечтать об этом, а наших мужей в академии, казалось, отучили разговаривать дома, и они даже на вполне невинные вопросы стали бурчать: «Меньше знаешь – лучше спишь».
И напрасно! Отсутствие общения очень разъединяет людей, они перестают понимать друг друга даже в мелочах, наступает отчуждение, дистанцирование. Видимо, такой важный аспект человеческих отношений выпал из-под контроля разных замполитов и психологов этого закрытого учебного заведения, хотя постоянные лицемерные заявления типа:
«Жены – незаменимые помощники в оперативной работе», «У женщин необыкновенное чувство понимания момента и инстинктивное чутье» (во! кинологи, блин! нашли ищеек!) и т.д. Понимание пониманием, но если знать хотя бы, кто есть кто из окружения мужа, то это помогло бы не допустить какого-нибудь ляпа, а мужчин так заморочили секретностью, что они даже пописать ходили оглядываясь. Опять по принципу «лучше перебдеть, чем не добдеть».
В 1969 г. я сдалала госэкзамены, получила наконец своё вожделенное высшее образование. В это время опять приезжала мама и оставалась с детьми. Она была всегда очень контактным человеком, с чувством юмора и любила поговорить, пошутить, посмеяться, но, когда я прибыла со своим дипломом, она искренне обрадовалась даже не тому, что я приехала и приехала с дипломом, а тому, что сама может вернуться в Ростов, сказав:
«И как ты можешь выдержать? Уходит – молчит, приходит – молчит. Просто обалдеть можно!»
Это она о моём муже, о необыкновенно «правильном и хорошем мальчике Вите», как она всегда его величала. Во время учебы в академии он стал еще более правильным! А я уже привыкала к тому, что муж как-то обособился, стал несколько зацикленным на себе, как-то отделил себя от нас. Уже не говорил «мы», а «я» и «вы», «вам» и «мне», может, и неосознанно. В семье всё постепенно подчинялось карьере, времени и настроению супруга. Я понимала, что старался супруг ради семьи, тянул лямку трудной и ответственной учебы, направленной, в конечном счёте, на улучшение нашего материального положении. Но общаться с ним стало тяжелее: молчаливая угрюмость стала его постоянным состоянием.
А ведь практически был идеальным мужем и отцом: уделял елико возможно внимание жене и детям, не скандалил и, Боже упаси! не пил, никогда не заныкивал деньги из зарплаты, а я, в свою очередь, никогда не считала
и не высчитывала, какие рубли муж принес и сколько себе оставил. Наоборот, всегда настаивала, чтобы в кармане у мужа был не нищенский рубль, выданный на обед, а столько, сколько нужно иметь мужчине. В конце концов, он их сам зарабатывал! Неприлично мужику быть без денег!
По выходным папа ходил с Алёнкой в кинотеатр «Баррикады», что на Красной Пресне, на мультфильмы. Алёнка однажды получила тройку и была наказана – поход на мультики отменили. Ребенок так переживал, что я уже была и не рада нашему решению, но по педагогическим соображениям наказание осталось в силе. Но что делать? Родительское слово – не воробей. Вот такие мы были правильные воспитатели-дурачки вместе с папой.
Придя поздно домой, когда Люка уже спала в своей кроватке, отец вытаскивал её из постельки и ходил с нею по комнате, что-то тихонько напевая, как бы восполняя свою отцовскую любовь, явно повзрослев как мужчина и как отец. В молодости с Алёнкой он так никогда не поступал. Мы даже иногда, уложив её спать, убегали потанцевать или в кино, пара молодых идиотов!
Иногда и вместе куда-нибудь ходили, но муж в музее откровенно скучал, в театре или особенно в кино (темно, тепло) впадал в сомнамбулическое состояние, плавно переходящее в сон, на выставке зевал, явно отрабатывая мероприятия. Сначала я сердилась, хотя понимала, что он безумно, ужасно устает, но удовольствия от совместного посещения с молчаливым спутником не имела: не с кем было поделиться впечатлениями, посмеяться, пошутить. Виктор и раньше был по характеру не особенно разговорчивым, – я разговаривала и тарахтела за двоих -, но этот пансион благородного офицерства отрицательно повлиял на его характер, окончательно превращал его в мрачного типа, унылого и ворчливого брюзгу, которому не нравится вся солнечная система, и превращал в закукленного человека не только его, но и многих его сослуживцев. Я же думаю, что одним из, я не говорю главных, но необходимых, качеств разведчика, кроме умения наблюдать и анализировать, остро и логически мыслить, должно быть умение слушать. Ведь объективная информация – хлеб разведчика и половина успеха его работы. Чтобы добыть её необязательно работать с ножами, револьверами и даже маленькими микрофончиками, тем более участвовать в перестрелках. Его задача – научиться целенаправленно общаться с нужным человеком и слушать, слушать, слушать и, конечно, анализировать услышанное. Умение подстроиться под собеседника, обаять, очаровать его, разговорить, найти интересующую его тему беседы, в ходе которой можно было бы и собрать нужную информацию, и даже подружиться на основе «одинаковых» взглядов на жизнь, родства душ, а там и пахать во благо Отчизны. Ну и содержание темы беседы знать хотя бы поверхностно, хотя бы в общих чертах. Ведь люди сами по себе, какие бы они ни были, очень интересны – и в первую очередь интересны самим себе – только разговори их, заинтересуйся ими на самом деле (фальшь чувствуется, если не войдёшь в роль как хороший актер) и сам заинтересуй их. И что?
У такого человека появится масса знакомых, друзей-приятелей. Это не так-то легко: нужно поддерживать отношения дружбы, знакомства, приятельства, что требует времени, терпения и даже просто денег. У Виктора, например, люди не вызывали интереса, но слушать он умел. А для разведчика – это уже большой плюс. В их работе постоянный напряг, струна, особое обостренное, даже болезненное внимание.
Статистика психических заболеваний секретных работников из-за подобного физического и психологического напряжения возможно не ведётся, а может быть попросту засекречена, и уж, конечно, не доводится до желающих овладеть специальностью этого уровня. Однако, по мнению профессиональных психиатров, паранойя занимает у них, т.е. у разведчиков, второе место после шизофрении и ранней болезни Альцгеймера.
Они находятся в постоянном сканировании поступающей информации, в состоянии повседневного, прямо скажем, почти патологического, стресса как среди своих, так и среди чужих. К сожалению, такие случаи бывают, но для студентов академии сведения такого рода замалчиваются. И напрасно: возможно, они бы и сами как-то корректировали свою психологическую и физическую нагрузку.
А самый важный аспект учебы, по моему дилетантскому мнению, – скрупулезная работа и обучение у психологов. Может, они и занимались с психологами, но все это было как-то несерьезно, «по-нарошку».
Ведь понятие психолог и психиатр в то время как-то сливались в одно целое. Было непривычно даже унизительно и подозрительно побывать у них на приеме. Человек казался ущербным и себе, и окружающим. Создавалось впечатление, что у него не всё в порядке с головой. А если не всё в порядке, то не далеко и до отчисления из престижного военного учреждения. Не надо думать, что в настоящее время что-то изменилось.
Конечно, принципы и технику оперативной работы офицеры в своей академии досконально прорабатывали и основы этикета ими изучались, но вот культурная программа явно имела погрешности. Ребята уставали до изнеможения, не имели ни сил, ни энергии, ни возможности попытаться изучить хотя бы поверхностно, элементарно культурную жизнь столицы, памятники искусства, классическую литературу, чтобы не путать Бабеля с Бебелем. Я и теперь считаю, что для классического шпиона-разведчика, т.е., простите, нашего разведчика, а их шпиона, должна быть более тщательная и длительная подготовка и более разнообразная программа обучения, уж по крайней мере хотя бы лет пять. Здесь ведь качество нужно, а не количество. Правда? И потом, каждый из них должен был обладать хотя бы небольшим актёрским талантом, а лучше быть прирожденным артистом, даже лжецом. Ведь именно из настоящих лжецов получаются замечательные адвокаты, политики, шпионы, дипломаты, продавцы, артисты. Но я не думаю, чтобы им преподавали специальные актерские дисциплины – умение лгать в человеке предполагается врожденным изначально, от природы. Зачем же ещё этому и учить? Все эти мои крамольные внепрограммные мысли по количеству и качеству обучения разведчиков не озвучивались даже дома и, естественно, дальнейшего развития не получали.
Наконец, экзамены сданы, роли распределены Ура! Витя становится «работником» Внешторга и нас направляют в торгпредство Советского Союза в Рио-де-Жанейро. Название этого города воспринималось как что-то нереальное: слишком далеко, непонятно, заоблачно, хотя и очень экзотично. В первую очередь приходили в голову банальные слова знаменитого и всем известного литературного героя, то единственное, что он, по сути, и мы, знал о городе: есть далекая весёлая страна Бразилия и счастливый город Рио-де-Жанейро, где все ходят в белых штанах.
В принципе это так и было. Впоследствии все приезжающие в страну работать или в вожделенную краткосрочную командировку повторяли заезженную фразу о белых штанах. Это потом уже, после фильма «Здравствуйте, я ваша тётя», добавляли не менее заезженное: «Где много диких обезьян».
Конечно, Витя стал знакомиться со справочными материалами геополитического, экономического и социального положения страны по данным в самой академии – «стекляшке», как её называли между собой слушатели, и в гражданских библиотеках. Для меня осталась только библиотека, но там до смешного было мало о самой Бразилии: как-будто специально складывали мнение о ней как о красивой, яркой, но отсталой и бедной стране. Те же самые политические варианты и навязшие в зубах сведения об успешной деятельности Коммунистической партии, о беспредельной любви простого народа к Советскому Союзу, о «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» Потом выяснилось, что пролетариям Бразилии, за исключением, конечно, профсоюзных и партийных деятелей – в конце концов, это был их кусок хлеба с маслом – глубоко начхать и на Коммунистическую партию, и на Советский Союз. Все это навязанная нам пасторальная, иллюзорная видимость о братской и всеобъемлющей любви к Великому Советскому Союзу рассыпалась, т.к. не только негры «преклонных годов», но и вполне цивилизованные люди недоуменно приподнимали брови, узнав, что мы из «Soviet Union». В лучшем случае, предполагали, что это где-то в Европе и что там очень холодно и по улицам ходят медведи. Они совсем не были похожи на хрестоматийных граждан-пролетариев, освободившихся от колониального ига. Что ни говори, а Бразилия именно таким государством и была, но умиления перед братским пролетариатом СССР не испытывала… Где расположен этот СССР, не знаю… В социалистическую ориентацию не верю… Это все наша российская чванливость и гипертрофированное самомнение: мы были убеждены, или скорее нас убедили, что все в мире только о нас и нашей неповторимой стране развитого социализма и думают. Как же! Только и дел у заграничных пролетариев думать о нас и нашей неповторимой стране развитого социализма! Где та Москва! Где Ромео, а где Джульетта?
Где имение, а где вода?
Многие бразильцы даже не знали, что наша страна, практически одна, воевала с фашистами и с огромным числом их союзников и победила в Великой Отечественной войне. Они иногда даже не знали и о самой стране. А где находится Москва? Где-то недалеко от Парижа? А на каком языке вы, русские, говорите? Это уже был полный абзац…
Так думали не невежественные аборигены, а даже и жёны некоторых дипломатов. Но ведь и у нас кое-кто уверен, что в Бразилии говорят на чистом бразильском языке. Почему бы русским не говорить на каком-нибудь тарабарском? Тем более он таким постепенно становится.
Именно со времен Остапа Бендера Бразилия для нас – это Рио-де-Жанейро. И это полностью справедливо: Остап угадал с выбором города своей мечты – средоточием и кульминацией всего бразильского, что есть в Бразилии. И мы туда, ура! скоро отправляемся!!! А я знаю об этой экзотической стране ничтожно мало. Ведь о компьютерах и «Википедии» тогда и слыхом не слыхивали.
Но сначала Виктору нужно было пару-тройку месяцев поработать, показаться непосредственно в Министерстве внешней торговли, пообщаться с работниками Внешторга, чуть войти в шкуру торгового инженера, притереться на взаимодействие, кое-что понять внешторговский сленг,хотя бы, что такое «реквизиты». Его направляли в торгпредство Рио как представителя компании «Авиаэкспорт». Ну что ж, в самолетах он точно разбирался, теперь нужно было разобраться в торговле ими, и нужны ли наши самолеты бразильцам. Ведь ни для кого не было секретом, что наши технологии, в том числе и в самолетостроении, отставали от ведущих капиталистических стран да и дорожилась наша сторона безмерно. Что уж там продавать! Свою бы основную работу выполнять!
Нас постоянно прописали в Москве, это уже было неплохо, и предоставили роскошные апартаменты в виде однокомнатной квартиры в Текстильщиках, в одном из самых экологически грязных районов Москвы, на Шоссейной улице. Странно, кому только в голову приходило давать такие названия: города Электросталь, Каменный уголь, Железный, Асбест, улицы Монтажная, Шарикоподшипниковская (попробуй выговорить!) Коммунистический тупик 1-й, 2-й, 3-й (просто враги народа, честное слово!), Метростроевская и наша бесподобная Шоссейная.
Так вот, сама комната была в 20 кв.м с нишей для нашей милой белорусской тахты и кухня в 19 кв.м(!). Головы бы поотрывать таким архитекторам! Собственно, кухня играла роль второй комнаты, где мы оборудовали очень уютное местечко для занятий нашей старшей дочери-школьницы, смогли поставить шкаф и даже это наполнение не помешало ещё иметь место для столовой и самой кухни. Для девочек купили два кресла-кровати, было удобно, достаточно места и уютно.
Приехала мама. Она очень радовалась, что у нас всё постепенно сложилось, стабилизировалось, что мы теперь москвичи, ведь это всегда было и есть престижно, что тогда, что сейчас. Мама всегда так за нас беспокоилась, постоянно приезжала на наши новые места жительства, чтобы чем-нибудь помочь, подбодрить, устроить, привозила соленья-варенья, которым мы радовались, пекла очень вкусные пироги-пирожки, что-то шила нам и нашим детям, но все мы принимали как должное и обычное.
Да, все заботы и внимание мамы принимались как нечто не прекращающееся и обязательное.
Приехала мама, чтобы нас проводить, оказалось, что она приехала, чтобы проводить себя в последний путь. Мамочка умерла. Инсульт. 3 июня 1970 г. Это было как дурной сон… И во сне и наяву мне все казалось, что это неправда, не может быть! Сознание вытеснило этот ужас смерти куда-то далеко-далеко в мозжечок, в подсознание. Во сне я не видела её мертвой, только живой, разговаривала с ней: «Мамочка, ты жива!
Как хорошо! А мы подумали, что ты умерла!». Просыпалась, считая, что кошмар о смерти мне приснился…
И только на кладбище, когда гроб уже должны были опустить в могилу, я вдруг поняла – НИКОГДА – никогда – никогда я уже больше не увижу свою маму. Это был самый страшный момент и самое страшное слово. Оно жгло ужасным смыслом мозг и ему нельзя было сопротивляться. Оно не отступало и выжимало новые и новые потоки слез.
Что-то не досказала, чем-то обидела (и обижала), не поняла, что она больна, не говорила, что люблю её, не купила ей пуховый платок, много чего
не сделала… И вот не стало самого родного человека, которому можно было бы доверить всё, излить душу. Который от чистого сердца порадовался бы за тебя. Стоило чуть успокоиться, но это «никогда» камнем лежало в груди и не давало как следует вздохнуть. Мне в это время ничего не было нужно: ни наших мечтаний, ни заграницы, ни мужа, ни детей… Мама, мамочка… Если бы ты была жива…
Это бесконечное «если бы» … Оно преследует меня и до сих пор. Проклятое сослагательное или условное наклонение…
Витя тогда очень морально поддержал меня, обо всем позаботился.
В такие моменты ведь нужно было решать множество бытовых проблем, и Виктор всё взял на свои плечи, ведь мама была не москвичкой и проблемы удваивались. Я ничего не соображала и медленно приходила в себя, а отъезд на работу был очень близок. Я уже не радовалась как раньше предстоящей заграничной жизни. Какая уж тут радость! Нужно было решить множество прозаических вещей: обязательно поставить оградку, чтобы могилку не затоптали, цветничок, я ездила взад-вперед на кладбище и обратно; решить что-то с бронью квартиры, с пропиской-выпиской, да массой дел.
А тут еще Люляха приболела, надо и с ней возиться, Алёнку как-то отвлечь. Подготовка к отъезду механически загрузила мой мозг, но мысль, что я многое не сделала для мамы, откладывая на потом: не поняла, не предусмотрела, не поговорила, ни разу не сказала: «Мамочка, я тебя люблю» (лирические отступления не культивировались в нашей семье) – тупо преследовали меня тогда и даже сейчас.
От приехавшей сестры было мало толку. Она была экзальтированный человек, только валерьянку пила, заламывала руки и причитала, её тоже надо было успокаивать. Денег не было ни гроша, всё было потрачено на похороны. Может быть, такой напряженный ритм дал мне возможность отвлечься от горя. Но это сейчас так кажется, а тогда, машинально делая всё эти неотложные дела, я все время думала, думала, думала: «Никогда! Никогда!».
БРАЗИЛИЯ – ВОЖДЕЛЕННАЯ ЗАГРАНИЦА
В конце августа 1970 г. Мы, наконец, отправились в Рио-де-Жанейро.
Я очень беспокоилась, что мы будем казаться провинциальными и смешными, поэтому продумала, как одеться самой, мужу, детям, что нужно взять как можно меньше сумок, сумочек, узелков, т.е. ручной клади. Хотела, чтобы наше семейство выглядело «комильфо-кутюрно-бомондно». Единственное, что мы смогли для этого сделать – купить новую красивую и дорогую дорожную сумку. Она стоила, как сейчас помню, 150 рублей, огромная сумма по тем временам. Мама ещё меня пожурила тогда, как можно выбрасывать такие деньги за какую-то сумку, но я понимала, что нужно выглядеть всё-таки не такими дремучими – с разнокалиберными чемоданчиками и тюрючками. И я оказалась права.
Всё было бы нормально, если бы Люка уже оклемалась от болезни: у неё был заложен носик, и весь перелёт она не могла хорошо дышать и капризничала ужасно: вертелась, хныкала, откровенно орала и брыкалась попеременно то у меня, то у отца на коленях. Конечно, мы не смогли заснуть, по крайней мере я. Я вообще не могу спать сидя, пусть даже в самом удобном кресле. Полёт в общей сложности длился около 25 часов с частыми посадками: во Франкфурте, в Марокко, Дакаре. Дакар – была последняя самая длительная, почти 12 часов, остановка перед Рио.