Ситуация повторилась один к одному: тетки стали меня подначивать, что мол муж-то тебя в жёсткой уздечке держит, не забалуешься. Э! Что вы! Да я, да я, д-д-а я!
Очнулась «д-д-да я» уже почему-то вне дома, а во дворе. Витя держал меня за плечи, немилосердно тряс и приговаривал: «Открой глаза, слышишь, открой сейчас же глаза!», – и опять тряс за плечи. Я слышала его голос, и обеспокоенный голос стоявшей рядом Тони. Она была врач и понимала, что дело швах, поэтому уговаривала моего мужа: «Да не тряси её, не тряси! Ей плохо!» На что мой обозленный супруг свирепо огрызался: «Ну, придём домой, я ей покажу «плохо-хорошо!» На что я пыталась, честное слово, пыталась, не только открыть глаза, но даже сказать что-нибудь язвительное типа «Как же! Что это ты мне покажешь?!» или «Так я и позволю тебе показать!», но веки не поднимались, как у Вия, язык был чугунный, я мычала что-то невразумительное. Все это время меня качало-поднимало высоко-высоко, непостижимо высоко – вверх!, потом с уханьем и тошнотой швыряло – вниз! и повторялось снова.
Следующий этап помню – вот ту самую заснеженную улицу, по которой Витя, мой любимый муж, на плече просто волоком тащил меня, потом провал памяти, потом уже дома на кровати, с холодными каплями пота, скручивающимся желудком – Витя ничего мне «не показывает», а наоборот трогательно успокаивает меня, ухаживает, прикладывает ко лбу мокрое полотенце.
Только к утру я, более-менее, оклемалась-очнулась тоже с холодным компрессом, стала что-то соображать и увидела не злое, а обеспокоенное лицо мужа, который хотел предложить мне рюмочку водки: «Выпей, выпей, Галюня, легче будет!» От этого сердобольного предложения меня тут же начало со страшной силой тошнить. «А-а-а-а!, – подумала я, – Анафема! Витя, значит, знал, как поправляться после перепоя! А я, значит, недаром в Шахтах такой бенц устроила!», – промелькнуло у меня в голове, и тут же меня от глубоких умозаключений-воспоминаний и от вида рюмки и вытошнило. Спасибо ему, что вытащил из этого жуткого состояния. Противные бабы просто отравили меня, есть такой диагноз – алкогольная интоксикация, вот такое было и со мной, можно даже умереть, вот дряни какие! И поделом таким придуркам, как я, впредь наука. Ведь женщины привыкают к алкоголю гораздо быстрее.
Отходила я от похмельного синдрома весь день, лежала влёжку, ничего не могла есть, слабость была страшная – ни ногу, ни руку поднять невозможно, каждое движение вызывало тошноту, только пила клюквенный морс и капустный рассол, которого у нас при наличии бочки квашеной капусты было более чем достаточно.
Вот ведь какая история: муж-то помог мне выйти из похмелья, а я ему, вредина такая, не помогала! И, наверное, не зря. Интуитивно понимала, что отвращение к водке в мужском организме надо закрепить ещё и ещё жутким, трескораскалывающим похмельем. А у меня?
А что у меня! У меня получилось просто случайно, мило и смешно. Да? Конечно, мило и смешно, если не считать, что муж меня приволок домой в полной отключке, в бессознательном состоянии, большую часть ночи возился со мной, а утром отправился на работу, предварительно нацедив мне банку рассола. И еще хорошо, что я не дралась и не материлась.
Ведь это плюс? Ка-а-а-нечно, плюс! Судя по всему, свои ошибки и недостатки женщины считают изюминками, а у мужчин – пороками.
Да ладно, у нас, у женщин, так мало недостатков!
Так я на себе испытала, что такое алкоголь. А ведь у меня могло быть и предрасположение организма к нему, учитывая пристрастия папочки. Только вот я-то сразу сделала правильный практический вывод: водка для организма – яд, хотя теоретически знала об этом с малолетства. Почему же другие повторяют такое ужасное, жутко болезненное похмелье? Непонятно! По последствиям о-о-очень редких возлияний Вити, он испытывал именно нечто подобное, но ведь он повторял подобную ошибку ещё и раз, и два, и три. Непонятно!
При моём же озвучивании его состояния после опьянения муж мой заявлял, что это-де мои фантазии, а потом нелогичное высказывание, что у женщин отвратительная память – всё помнят. Э, нет, милок, никакие это не фантазии! Витя приходил в состояние сильного опьянения редко, но как-то внезапно: только-только был совершенно адекватный человек и вдруг раз! – моментальная отключка. Это иногда случалось на большие праздники: 1 Мая, 7 Ноября, т.е. для среднестатистического советского мужчины довольно редко.
НАЧАЛИСЬ БУДНИ АРМЕЙСКОГО БЫТА
Когда говорят «тяготы и лишения армейского быта», это вовсе не метафора. Уже ясно и по нам, и по нашим друзьям, как встречают прибывших в часть офицеров, как их мило устраивают с жильем, но больше всего достается их жёнам. Чаще всего они почему-то или педагоги, или врачи, вот как Тоня и я, или вовсе без специальности. Не успеет, не сможет жениться выпускник училища на месте, приезжает в гарнизон, в какую-нибудь глухомань и женится на местной девушке, обычно красивой, с восьмилетним или, в лучшем случае, со средним образованием сельской школы, т.е. без специальности. Имеющие же специальность супруги офицеров очень часто теряют свою квалификацию. Их образование, на которое они потратили время, ум, усердие, в гарнизонной глуши становится никому не нужным. Все подчиняется карьере, службе мужа. Жена должна всё время идти на большие и маленькие компромиссы, всё время кому-то обязана, обязана всем: мужу, детям, кошмарным чемоданам и ящикам, которые сопровождают её иногда всю жизнь. А между тем, с её стороны это жертва и немалая, но часто принимаемая как должное и не заслуживающая благодарности. Мужчины же, по крайней мере, большинство из них, во всём мире считают, что, получив штамп в паспорте, женщины просто обязаны тут же перенять образ жизни и привычки облагодетельствовавшего её «мачо». Сейчас это понимание брака постепенно, медленными темпами уходит. Женщины очень приспособляемы ко всяким обстоятельствам, становятся самодостаточными гораздо быстрее. Такая «вумен» скорее захочет родить детей не в браке, жить самостоятельно и иметь необременительные отношения с противоположным полом, мухи и бульон отдельно, дружить организмами. Лучше не иметь официально никакого мужа, чем такого, какой её не устраивает. Недаром в настоящее время так распространены гражданские браки. По старым «совковым» убеждениям мне такие отношения не нравятся. Но есть в них и какая-то логика, особенно, когда женщина обеспечена и независима. Тогда она рассуждает так: «Хорошо? Прекрасно, будем вместе». Нет? Спокойно, без взаимных скандалов, упреков, деления чемоданов разбежались и остались, дай Бог, друзьями. У нас этот процесс замедляется отсутствием жилплощади и общей культуры, а уж тогда!… «Бачiлы очi, шо купувалы? Йишьтэ, хочь повылазьтэ!» Причем это относилось как к женскому, так и к мужскому полу. Превалировал также Моральный кодекс молодого строителя коммунизма: семья – ячейка общества (вообще-то правильно, только хорошая семья)! В гарнизонах работы офицерским жёнам, как правило, не находилось. Девушки, даже имея природный ум, интеллект, закисали дома с детьми, с соседскими дрязгами, с перемалыванием одних и тех же новостей – все это приводило к душевному опустошению, к постепенной переоценке ценностей. Они начинали зацикливаться только на служебном положении мужа, точно высчитывая, сколько монет отмерено супругу за должность, звание, за выслугу лет, за пайковые и вещевые добавки и еще за чёрт его знает за что, когда он должен получить очередное звание и получит ли его… И не дай Бог, если её подсчеты не совпадали с реальностью, мужу не позавидуешь. Хорошо ещё, если женщина по характеру своему активна, понимает и правильно оценивает ситуацию – «держись на уровне, а то проиграешь», живи полноценной интересной жизнью сейчас – тогда она начинает много читать, идет заниматься не в кружок кройки и шитья, например, хотя и он мне в жизни очень пригодился, в кружки иностранных языков, в литературные, в изостудии. Организация таких семинаров, студий, кружков приветствовалась командованием, вездесущими замполитами, женсоветом. Работа некоторых руководителей подобных занятий и кружков иногда очень скудно оплачивались.
Зато некоторые жены офицеров не теряются в самых сложных житейских ситуациях, быстро приспосабливаются, многое умеют: белить, красить, клеить обои, забивать гвозди, чинить немудрящую электротехнику – утюги, электроплитки, фены, даже сколачивать и расколачивать ящики, сопровождающие военную семью иногда всю жизнь.
Приехав на новое место службы, офицер сбрасывал чемоданы, ящики, детей и уматывал докладываться начальству: «Служу Советскому Союзу!», а жена должна была быстренько разобраться с этим скарбом, расставить убогую мебелишку, если таковая имелась, и если ещё было куда её расставить, навести какой-никакой уют, приблагообразить своих отпрысков, хоть немного привести в пристойный вид и себя. Потом начинали осматриваться и убеждались, что ничего не изменилось: опять глушь, опять непролазная грязь весной и осенью, резиновые сапоги, опять отсутствие работы, а чаще всего квартиры и таких элементарных благ цивилизации, как воды и электричества.
Чему же удивляться, если, не выдержав этой монотонной серой жизни, многие женщины опускали руки, некоторые опускались сами и превращались в классических гарнизонных стерв, наблюдались даже случаи алкоголизма, а уж об адюльтерах и говорить нечего: от скуки перетрахивались с половиной гарнизона, а потом, сидя на лавочках, обсуждали эти волнующие события. В общем, зеленая тоска, сплетни, дефицит общения, остервенелое поведение в гарнизонных магазинах, т.к. и снабжение в частях не всегда блистало систематической доставкой продуктов, предметов быта и их качеством.
Но ни в коем случае нельзя стричь всех под одну гребенку!
Большинство женщин прекрасно понимали, чем грозит обыденщина закрытой гарнизонной жизни и прилагали титанические усилия, чтобы не утонуть в её трясине. Я видела много хороших, умных, трудолюбивых женщин, только вот руки им некуда было приложить. Знала необыкновенно милую и привлекательную женщину из далекой глубинки, Машу Барлину. Она имела четыре класса образования, доброго и спокойного мужа подполковника, безмерно любившего свою Машеньку. Она рано вышла замуж, рано родила двух сорванцов, успела помыкаться по ещё более глухим гарнизонам, чем Щучинский, но не потеряла ни оптимизма, ни доброты, ни природной интеллигентности. Ведь интеллигентность, прошу прощения за банальность, это действительно состояние души, доброжелательное отношение к людям, умение видеть, найти в них и в их поступках что-то хорошее. Она самостоятельно занималась грамматикой русского языка, читала огромное количество книг и имела словарный запас гораздо больший, чем некоторые дамы с высшим образованием, которым было лень им пользоваться. Работать Маша даже не пыталась устроиться, не хотела лишний раз заполнять анкету, светиться своим четырехклассным образованием и становиться мишенью для острот на тему «а читать-то она умеет», особенно когда несла очередную охапку книг из библиотеки.
Вот от неё я и узнала, что в бухгалтерии штаба освободилась вакансия счетовода у начпрода капитана Фёдорова. Ох, не хотел он меня, такую молодую фифочку, офицерскую жену, брать на работу, категорически не хотел. Прямо-таки клеймо! Вот тут поневоле вспомнишь азовского Юрия с его так возмутившей меня тогда фразой «Знаем мы этих офицерских жён»! Бедный начпрод небезосновательно предполагал: «Будет тут, понимаете ли, выкаблучиваться, фокусы выкидывать и сбивать с толку молодых офицеров!»
Так мне передавали доброхоты, имеющиеся везде для сообщения неприятной новости, всегда готовые порадовать ближнего «хорошей» весточкой. «Не видать тебе работы, ох, не видать! Зря пойдешь, зря!», – с удовольствием «сочувствовали» они мне, утопая в сострадании и соплях.
И, правда, начпрод, смущенно отвернувшись в сторону, пряча глаза, бормоча нечто невразумительное, отказал мне в трудоустройстве. Видно у бедного капитана был опыт общения с жёнами сослуживцев. «Э, нет!», – сказала себе Галина Александровна. – «Вы меня не знаете!», – и потопала прямиком к командиру части. И потом, что я теряю? Это он своим подчиненным командир! А мне? Просто мужчина… Конечно, это было не совсем принято – жене офицера вламываться напролом со своими личными проблемамик командиру части. Да ну! Свинья не выдаст – волк не съест… Пойду!
Не знаю даже как назвать эту мою черту характера: целеустремленностью или упрямством. Не знаю… Все-таки я, действительна, привыкла доводить всё до логического конца. Если уж упрусь в стенку и не будет никаких возможностей её продолбить ни головой, ни ломом, тогда другое дело.
Было это ранней-ранней весной, и полковник, дюжий украинец, этакий батька-комбат, встретил меня приветливо и почти игриво спросил: «А что это за веснянки к нам пожаловали?» Веснянка, скромно опустив глазки долу, сказала что-де вот слышала, что в хозчасти нужен счетовод и чётко объяснила свою просьбу. Подкрепила ее клятвенным обещанием, что никакого неблаговидного поведения с моей стороны капитан не увидит, что я привыкла работать добросовестно и ответственно – а чего стесняться, этакое устное резюме! -, что вела бухгалтерские документы, работая в школе (поди, батяня-комбат, проверь!). В общем, умненько и скромно проведя пиар-акцию умильно попросила командира поговорить-попросить с предполагаемым боссом, не упоминая, что босс-то уже мне отказал. Памятуя, что мне с ним, возможно, придется работать, я всё-таки не заложила капитана… Что значит, когда в полку просит командир? – это надо выполнить и всё! Начальник встретил меня хмуро, почти зло, ещё бы! вот настырная зараза! И это ещё, наверное, не самое худшее, что он подумал обо мне, но не высказал вслух, я так справедливо предполагаю. Передал амбарную книгу, груду накладных, здоровенные счеты и арифмометр. Да! Арифмометр! Вот вы знаете, что такое арифмометр? Вот! Не знаете! Уже никто не знает! Это первый более-менее усовершенствованный ручной механический калькулятор после абака и бухгалтерских счет! Это такая объемная трапеция с одной выпуклой стороной в виде дамского бюста, на которой в прорезях находятся шпенёчки, вдоль шпенёчков цифирки и сбоку ручка. Арифмометр рассчитан на сложение и вычитание – переводишь шпёнечки на цифры, крутишь ручечку, и-и-и – раз! В окошке появляется результат. Красота! И ещё я научилась складывать и вычитать на счётах. Показал мне это действо сразу лично сам капитан и спросил: «Понятно?» Я кивнула головой и послушно, примерная девочка, ответила: «Понятно». «Понятно?!», – с недоверием переспросил начальник. «Да, понятно», – скромно подтвердила нежеланная работница. «Ну, ну!», – недовольно и недоверчиво буркнул работодатель и ушёл.
Ничего сложного в самих подсчётах продуктов, отпускаемых для кухни, не было, просто надо быть внимательным Солдатик или сам начпрод приносят накладные, ты их разносишь в амбарную книгу по наименованиям: мясо, крупы, овощи, мука, потом подшиваешь накладную, а в учётной книге снимаешь количество отпущенных продуктов и пишешь остаток на такое-то число. Я была бы не я, если бы не привнесла в простейшие расчеты ноу-хау. Попросила солдатика сделать мне угольник из широких планочек. С солдатами, что приносили мне накладные, я не сварилась, как это делала моя напарница, изображая из себя крутую штабную работницу. Если были какие-то неясности, разбирались спокойно вместе. Поэтому они тут же принесли мне простейший прибор, что я попросила, для аккуратного сшивания листков. Подшивая накладные, я равняла их этом угольнике – получалась аккуратная толстенькая книжица, вместо «капусты» или даже масляных блинов, бывших ранее. Остаточек в учётной книге писала остро отточенным красным карандашом, чтобы сразу было видно что, где и сколько. У капитана на складе тоже имелась такая же учётная тетрадь, и в каждые две недели необходимо было делать сверку с конкретными остатками на складе и записью в бухгалтерии. У меня – счетовода и у него – начальника, всё должно было совпадать. Кажется, ничего сложного, но, когда мы в первый раз начали проверять остатки, у капитана был какой-то безысходный и тоскливый взгляд. Уткнув нос в свои записи, он монотонно произносил позиции, а я называла количество остатка.
С каждым ответом он всё более удивленно посматривал на меня, потом попросил мою книгу и сам стал сравнивать записи. Наконец, отодвинув обе книжки, откинулся на стул и с изумлением произнес: «Сошлось!» Ну и что? А почему бы не сойтись? Весь процесс занял всего 15 минут. Я, собственно, на большее и не рассчитывала, но для Николая Ивановича это было удивительно. Оказывается, даже в таком простейшем учете, как здесь, вольнонаёмные девчата из посёлка так неверно записывали цифры или путали накладные, что бедному руководителю нужно было каждый раз брать амбарные книги и бумаги домой и там разгребать эту писанину, по сути дела, выполнять работу за липового счетовода каждые две недели.
Теперь он был приятно удивлен, а когда это повторилось дважды, трижды и т.д., он, уверовав в мои феноменальные способности, проникся уважением и предложил делать сверку не каждые две недели, а один раз в месяц. Да, пожалуйста! Хоть в два месяца!
Николай Иванович начинал потихоньку на свою помощницу молиться, у него освободились вечера для семьи и ушла заноза из головы, что при проверке склада комиссией из командира, начальника штаба и замполита что-нибудь не сойдется. Такие проверки изредка проводились. А рядом со мной в маленькой проходной комнате штаба, где мы вели эти подсчеты в накладных, сидела девушка из местных и вела вещевое довольствие у капитана же Кузнецова. Каждую сверку они сидели допоздна и выискивали в бумагах исчезнувшую пару сапог или портянок. Мой же начальник, плотно сбитый, почти толстый (всё-таки начальник продовольственного отдела!), краснолицый и высокий мужчина с широким и уплощенным задом, только довольно крякал, поглядывая теперь уже несколько снисходительно на своего коллегу. Вот только непонятно, почему бы начальству не предложить эту должность любой женщине, жене военнослужащего.
А кто предложит? Нужно самой подсуетиться!
И тут вдруг месяца через 3-4 выяснилось, что мне придется через положенное время отправляться в декретный отпуск. Конечно, я обрадовалась, потому что уже поняла, на что я могла обречь себя, да и муж всё с большим недовольством интересовался моим состоянием, повторяя с недоумением: «Странно!» А что же странного – целый год организм перестраивался после такой встряски, какую мы с ним проделали.
Я не говорила на работе о моем состоянии, но когда мой животик уже заметно округлился, Николай Иванович стал сокрушаться, что теряет такой ценный кадр, хотя и поздравил меня. Он относился ко мне по-отечески, как к дочери, и, когда однажды я сказала, что окрошки очень «хоцца», стал втихаря приносить для меня из теплицы части свежие огурчики для окрошки, которую я поглощала в таких количествах, что булькало в горле. В это время строители уже заканчивали дом для семей офицерского состава – ДОС – и нам пообещали в нем квартиру. Для этого были основания: долго ждали, офицер с высшим академическим образованием (вот именно, Витя в части был единственный с «поплавком» – ромбиком Академии), предстоящее рождение ребенка, опять же супруга работает в штабе воинской части и все такое.
«Милые» гарнизонные дамы, особенно те, кому ничего не светило и которые жили ещё на сельских квартирах, злопыхательствовали: «Подумать только, всего полтора года в гарнизоне, а им уже обещают квартиру! Неизвестно ещё, что у нее родится!» Это же надо, такие слова было говорить и, я уверена, желать беременной женщине, чтобы у неё родилось «что-то»!
Опять же все эти сплетни передавались только исключительно из «любви» к ближнему и по мере приближения к адресату напитывались всё большим количеством яда.
Так, до меня дошли слухи, что я скопидомка, жмот, женщина хоть и молодая и даже внешне «ничего» (а?), но совершенно не «комильфо»…
Что же под этим подразумевалось? Дело в том, что, приехав на новое место жительство без плошки и ложки, я все наличествующие средства, т.е. зарплату мужа, пускала на минимализованное обустройство нашего быта. Кроме того, нам постоянно шли письма от родителей Вити с самыми различными просьбами: пришлите сахар, обои, мыло, утюг… В Шахтах были уверены, что их сыну-офицеру просто сыпятся банкноты на его лейтенантские погоны.
Когда мы уезжали, то сын предложил присылать им малую толику денег ежемесячно. «Нет, нам ничего от вас не надо!» Но просьбы о посылках съедали наш месячный бюджет почти на четверть. Я исправно покупала сахар, обои, утюг и т.д., паковала, отправляла по почте и даже считала это вполне нормальным – родители ведь. Тем более своей маме я сразу же стала переводить небольшую сумму, она ведь, спасая нас в голодные годы, даже не заработала пенсию. Посылки, переводы – все это превышало наши финансовые возможности … Виктора одевала армия, сама я ходила в своём «приданом», разнообразя его как могла: были длинные рукава – станут короткие, закрытое платье – теперь открытое, а тут приделаем пикейный воротничок с кружавчиками и такие же манжеты. Вдруг старое пройдет за новое! Нет! Не пройдет, извините! Гарнизонные дамы были гораздо внимательнее, чем я думала. Вот мне и передали их общее мнение о моих потугах придать изысканность ветоши. Передали это в виде известной и злой русской пословицы – «…делает конфетку». Тогда я ещё не умела пресечь неприятный мне разговор или поставить сплетницу на место, или просто сделать вид, насколько меня это не волнует. Но мнение это было не в мою пользу и было в какой-то мере справедливо. Я огляделась и поняла, что действительно хожу в старье. А тут ещё пришло очередное письмо с предложением купить Юлечке (младшая сестра мужа) белого и тогда очень дефицитного капрона на выпускное платье. Это меня доконало. Я, только что выслушав соболезнующий рассказ о моих «нарядах» и какую «конфетку» я пытаюсь из них сделать, была не в очень приятном расположении духа и настроении. Задумалась и разозлилась. По горячим следам написала ответ. Всю переписку со своими родственниками муж перепоручил мне, т.к. не любил и не умел писать письма, они получались у него слишком короткими и сухими: «Здравствуйте, как дела, у нас все хорошо, погода хорошая, до свидания». Мой ответ Керзону был лаконичен и, каюсь, может несколько грубоват, но четок – сначала «Здравствуйте, у нас всё хорошо и погода нормальная…», а потом «Когда у меня будет возможность купить себе капрону хотя бы на блузку, тогда мы постараемся помочь и Юлечке». Письмо, как всегда, дала на цензуру Виктору. Прочитал, помолчал… и одобрил. «Отправлять?» «Отправляй!» Но виновата, конечно, осталась скупая невестка, письмо-отказ написала-то я. Переписка на время затихла, а потом возобновилась вновь, об этом инциденте даже не вспоминали, но просьбы прислать очередную посылку практически прекратились.
Я же, на освободившиеся деньги соорудила себе обновку: широкое лёгкое пальто-колокол из тонкого светло-сиреневого драпа. Довольна была безумно, как же! первый самостоятельно купленный наряд! У меня вообще было нечего надеть в том положении, в котором я находилась, а нужно было чуть прикрыть свой животик и ехать в обновке к мамочке.
Только вот мое удовольствие от обновки немного поубавилась, когда мой муж из очередной командировки в Ригу заботливо привез мне в подарок туфли-лодочки без каблука яркого, пронзительно голубого цвета. Виктор решил, что голубой цвет будет прекрасно сочетаться с сиреневым. Я была на самом деле очень благодарна ему за внимание, преувеличенно восторженно приняла подарок, чтобы не обидеть, восторгалась мягкостью кожи и отсутствием каблуков. У меня жутко отекали ноги, что, поверьте, не каждый муж запомнит! Вот он и присмотрел подходящие туфельки, не поленился потратить время в командировке. Я даже надела обновку в дорогу. Витя был очень доволен, что мог угодить беременной жёнушке своим подарком, но так и не узнал, что я в Ростове скоренько реализовала эти цирковые голубые тапочки. Он просто забыл о туфлях.
Рожать я уехала в Ростов, скорее всего потому, чтобы в метрике у ребенка не проставили «Место рождения г.Щучин». Глупо, может быть, такое непонятное эстетство, но я убедила себя, чтобы не казаться снобкой в собственных глазах, что просто хочу иметь с ребенком общее место рождения. А теперь даже и в масть – моя дочь не уроженка Белоруссии.
Алёнушка родилась большой девочкой, весом в 4100 г и ростом 52 см, для первенца слишком крупноватой. Все обошлось бы благополучно, если бы перед родами я не наелась (налопалась, нажралась) мороженого: вдруг молодая мамаша сразу затемпературила – 37.2 и опять на следующие дни 37,2. Что такое? И начали меня наши доблестные медики мытарить, таскать на разные обследования, анализы вплоть до туберкулезного, искать причины температуры, а пока не нашли, стали колоть (а почему и не поколоть?) антибиотики. Накололи мне их такое количество, самых разных и жестких, что хватило на всю оставшуюся жизнь – теперь мне болеть нельзя, т.к. лечиться нечем – аллергия на антибиотики, а потом уже по моей собственной дурости и на сульфамиды. Когда же они решили на всякий случай!? еще и почистить роженицу и сделали это по-живому, я опомнилась, поняла, что надо выбираться из этого «дома призрения» как можно быстрее, пока мне ещё какую-нибудь операцию не сделали и что-нибудь не отрезали «на всякий случай», стала сбивать температуру. Через два дня нормальной температуры меня быстренько вытурили из лечебницы. Оказалось, что у меня была банальная ангина, вот в горло врачи и не посмотрели, а пробыла из-за этого я в роддоме почти месяц и настрадалась ужасно. Антибиотики сыграли свою «положительную» роль в залечивании ангины: уже дома, гуляя с ребеночком, я вдруг закашлялась и выкашляла давно закапсулированные гнойные фолликулы. Это было ужасно!
И Алёнку я принесла из этого «богоугодного» заведения в жутком состоянии: за ушками, под мышками, в паху – везде гнойные пролежни, не мыли ребенка, собаки, и мне не разрешили посмотреть при выписке.
Я расплакалась, казалось, что эти болячки не у малышки, а у меня. Но мама меня успокоила и буквально за два дня привела все в норму, у нас был чистенький, розовенький и толстенький поросёночек. И никакой не «Джонсонс-бэби», а обыкновенное подсолнечное масло, стерилизованное в бутылочке на водяной бане. Да-а! Когда дома мы развернули Алёнку, мама воскликнула: «Вы посмотрите! У неё уже фигура!» И действительно, Алёнушка была удивительно складненьким младенчиком даже с наметившейся талией. Наверное, из-за этих проклятых уколов у меня было мало молока, Алёнка не наедалась и, буквально, как маленькая пьявочка, присасывалась к груди, молоко шло пополам с кровью, девчушечка сама плакала и меня доводила до слёз. Было лето и прикармливать искусственно ребенка не рекомендовали. Совершенно случайно я встретила свою соученицу Валю Манило, у неё тоже была новорождённая дочка.
Мы обрадовались встрече, разговорились, и она стала молочной матерью для Алёнки, а Ирочка, соответственно, сестрой. Впоследствии, по обычаю, как кормилице, я преподнесла Валентине подарок, полдюжины серебряных ложечек.
Появились совсем другие, главные приоритеты: ребенок, его здоровье, самочувствие. Аппетит у дочки был что надо: попробуй задержать кормление, ору не оберешься. Чтобы Алёнчик кушала грудное молоко, я два раза в день с колясочкой плелась к Валентине, а жила она далеко, транспорта не было никакого, когда возвращалась домой, нужно было идти обратно, пока не сообразила брать у подруги бутылочку, а на третье и четвертое кормление меня уже самой хватало. Потом пошли прикормки, которые дочка восприняла с восторгом и лопала даже лучше, чем мамино молочко, только давай! Подкормки тоже приходилось делать самостоятельно, в магазинах ничего такого для младенцев не продавалось.
Но себя я тоже не забывала, старалась привести в норму немного пополневшее тело, делала зарядку, вдруг обратила внимание, что девушки подкрашиваются по-другому: появились тени для век, стрелки у глаз, другой мягкий тон губной помады. Все взяла на вооружение и, как мне говорили, расцвела. Не знаю, насколько правду мне говорили, но уставала я ужасно, хотя и выглядела хорошо. Это потому, что первые 3-4 месяца я была у родной мамочки, которая без памяти любила и своих дочек, и своих внучек. Ведь была еще Галочка-Галюнюшка, дочка моей старшей сестры, которая жила у бабушки и воспитывалась до 12 лет. Мы её обожали, она родиласьу Люси, когда мне было 18 лет, и я страшно гордилась и радовалась тому, что меня принимали за её маму, когда я с непередаваемой гордостью катила колясочку с прелестным ребенком. Она и правда была прелестным ребеночком: яркие синие глазки, точёный носик, ножки стройные, как сосновые иглы. Правда и у мамы, и у Люси было свое представление о здоровье и красоте маленького ребенка: они стали раскармливать девочку, чтобы Галюня вся была, как они хотели, в «перевязочках». Особенно на этом настаивала сестра, она приготавливала очень жирную и калорийную еду и впихивала всё это в девочку: густое и сладкое какао, предпочтительно растопленный шоколад, «пюрочку» обильно сдобренную сливочным маслом, свиные котлетки, мясинки (мелко порубленное мясо тушеное опять же на сливочном масле) и т.д. Удивляюсь, как они не посадили ребенку печень. А может, и посадили. Но, опять-таки, я смотрю на это уже как бы с обратной перспективы, а тогда тоже считала, что ох! как надо иметь толстенького упитанного ребеночка, что это несомненный признак здоровья и вслед за мамой и сестрой скармливала своей любимой племяшке все эти блюда. Бедный ребенок отбрыкивался как мог, но напрасно – от нашей любви ему было некуда деться. Вот это как раз и называется «испытание любовью».
Я с удовольствием вышивала племяннице распашоночки, рубашечки, стирала пеленки, купали мы её с мамой, а потом спеленутую передавали Людмиле, которая с царственным видом, усевшись на кровать, принимала ребенка и прикладывала её к роскошной груди. Галюнька родилась в апреле, когда я ещё училась в Азове, поэтому практически все лето на каникулах я возилась с маленькой племянницей, набиралась опыта. Но этот опыт благополучно забылся, когда через 6 лет родилась ещё одна девочка, Алёнчик, которую теперь Галочка любила и даже гуляла во дворе с колясочкой и тоже была горда, что ей доверили такую серьезную миссию.
В Щучине, когда мы приехали уже с ребенком, дом, конечно, не был достроен, мы поселились опять в своей комнатушке и даже нашли местечко для детской кроватки у окошка, благо было лето. Витя опять был в командировке, теперь уже не долгосрочной, в Москве, и притащил оттуда стиральную машину, такую круглую цистерну-дурынду с резиновыми валиками, ручкой для выжимания и высокий раскладывающийся стульчик для дочки.