В том же храме вдруг три имени являются памяти: имена Джиотто, Микель-Анджело и Данте. Смотря на „Последний Суд“, кто не вспомнит о фреске пророка-художника? – Предмет один, понятие не то. Между двумя произведениями, которых нельзя сравнить в совершенстве исполнения, мы видим ту же разницу, какая есть между статуями первых времен резьбы греческой и века Фидиаса. Джиотто как-то боится дать слишком много движения своим фигурам. У него люди без страстей, и мудрая рука его рисовала „Последний Суд“ терпеливо, без страха, без порывов. Микель-Анджело, напротив, живописуя тот же предмет, живет и действует в своей картине, – сам протягивает скорую руку спасенным, сам поражает громом преступников, ведет барку Харона и сам ужасается лиц отверженных, явившихся под его кистью. Христа же, чтобы изобразить во всей силе, во всей красоте, он одарил чертами эллинского бога солнца, поэзии и гения. Христос у него походит на Феба. Мысль смелая, но изящная».
«Ниоба, во Флоренции. – Древние нам оставили два мраморных семейства: Лаокоона с сыновьями и Ниобу, гордую мать прекрасного племени. Ниоба стоит под дождем острых стрел; они со всех сторон впиваются в ее сыновей и в дочерей; каждая рана на драгоценном теле детей ее ранит глубоко ее душу; и она, подобно бессмертным, стоит нетронутая, и это одиночество ее терзает. Ниоба всех их ищет, зовет, обнимает взглядом, хотела бы всех спасти, за всех погибнуть или составить из роковых стрел для себя и для них одну смертную цепь. О! как бы она предпочла смерть Лаокоона! Он погибает, но вместе с детьми, он страждет за них и с ними; их вопль сливается в один вопль; змеи обвивают всех вместе и узлом вечным стягивают, утверждают их семейные узы. Как море после бури, чело отца еще носит следы ужасного страдания; но в нем попечения и заботы все погасли. А Ниоба в полноте жизни и силы любви все вокруг теряет. Красота и бодрость, которых она чаяла бессмертными в детях, валятся вокруг нее, как легкие цветы, свеваемые ветром. Несчастная! Венец лавровый, которым ты гордо украшалась, привлек на тебя внезапные перуны. Не скрывайся под покровом матери, невинная! Мщение, сладострастная радость бессмертных, тебя и твоих избрало целью их стрел. Серебристый лук, пославший смерть Пифону, теперь натянут на тебя. Богиня ловитвы угощает далекомещущего брата новою охотою; но девы и юноши заменили оленей и кабанов!
Дочь Ниобы! Не взывай к небу: ответ на твою молитву… стрела. Куда бежит сестра твоя? Легкие сгибы развевающегося хитона, как облако обвивающего стан ее, не останавливают ли стрелу? – Нет, взоры лучезарные устремились уже на нее, и она пала пронзенная.
Не поднимай своей руки, не скрывай главы, юноша неопытный! Хоть бы плащ был щит железный – и тут не спасти ему тебя от гнева бессмертных!
Но какая участь ожидает осиротелую мать после погибели детей? – Жить ей нельзя, умереть даже мало…
Живописный и глубокомысленный гений греков вообразил для нее конец, сообразный с ее беспримерным несчастием; вопль и нарекания долго текли из уст измученной матери, как кипучая лава; но вот все погибло, все молчит, уж стрелы не летят, и гордая Ниоба осталась осиротелою матерью… и замолкла, как погасший вулкан; все волнение, весь жар, весь огонь, все истощено ужасным извержением. Она стоит оцепенелая. Теплая любовь, взоры заботливые, страх и слезы, речи грозные и мука – все исчезло, окаменело. Одна гордость при ней: в образе горы, увенчанной пеплом, Ниоба скрывает в облаках свое пасмурное жерло. Какая участь была бы приличнее для Ниобы? Куда бы ей укрыться от Феба, от троеликой Гекаты? Дни, ночи, вселенная для нее наполнены пронзительными стрелами. Теперь, как курган, воздвигнутый в честь своих чад, она стоит одинокая, бесчувственная, бесплодная… Бедствия Ниобы напоминают мне приключение, случившееся на Черном море, недалеко от Одессы. Живое описание трогательного события раздается еще и ныне в моем сердце. Жена одного консула, окруженная своим молодым семейством, благословляла попутный ветер, надувавший белые паруса и стремивший корабль к желанному брегу. Уж скалы одесские желтелись перед глазами радостных путников; хутора зеленелись, и жизнь многоплеменного города встречала их после долгого странствования по пустынной дороге. Вдруг небо задернулось черною тучею; море посинело и факелы небесные засверкали вокруг подвижного катафалка, несшего осужденных на смерть… Но мне ли описывать вихри и кораблекрушение? – Арфа барда морей еще звучит над океаном, и эхо всех земель на всех наречиях повторяет его бурные звуки… Предмет моей повести – мать и дети; скажу я с Корреджио: anch'io son pittore! (так и я живописец!) – пишу смело. Уже несчастная знает близкую погибель; она выбежала на палубу, и дети за нею: ветер рвется в платьях, в шелковых власах невинных, и лица их поминутно ими застилаются, а мать, устремя на детей прощальный взор, удаляет то одежду, то власы, чтобы ни одна черта любимая не была скрыта от жадных ее взоров. Ужасное движение корабля бросает их на мель; все вокруг рвется, ломается, трещит; везде море, везде смерть; но опять семья соединилась на трясучих досках. Мать взглянула на чад своих, на пропасть, на небо – и в душе ее вдруг раздалось отчаяние, но в той же душе другой голос зазвучал и отвечает любовью, молитвой. Три взгляда на детей, на пропасть, на небо опять помирили ее с покорностью. „Умереть вмевте!“ – кричит она. Но вдруг роковая волна их разлучила; она бежит, ползет, бросается, хватает детей, хотела бы во второй раз запереть их в свое чрево. „Умрем вместе!“ – повторяет она, и вот шаль свою длинную сбросила с плеч, обвила ее детей вокруг себя, связала их крепко, опоясалась ими и улыбнулась. До последней минуты, до последней волны она молилась, и бурный мрак и гибель казались ей не страшны. Последние слова ее были: „Мы вместе“. Ее ангелы земные вознесли на небо к ангелам родным и к Матери небесной…»