Еще со времен Петра Великого, в течение всего XVIII века, русское православие, особенно в высших слоях общества, значительно подпало под иноверческие влияния пришлых и водворившихся в России иноземцев. У нас возникли тогда секты иллюминатов, масонов и разных других. На подготовленную таким образом зыбкую почву религиозного блуждания французские эмигранты, спасаясь от гильотины, в конце прошлого столетия принесли к нам с собою изящество французских нравов и католическую пропаганду с подкладкою иезуитской морали. Эти французские выходцы, кавалеры и дамы высшего сословия, бежали в Россию, дочиста ограбленные во время революции, и должны были снискивать себе у нас пропитание в качестве домашних секретарей, гувернеров и гувернанток. В пятидесятых и даже шестидесятых годах мне приводилось еще встречать вельможных старичков и старушек, воспитанных французскими эмигрантами и эмигрантками.

История католической у нас пропаганды подходит близко даже к нашему времени. В тридцатых годах жил в Москве известный Чаадаев, прозванный «католическим аббатиком»; в 1834 году в Московский университет поступил профессором греческого языка только что возвратившийся из-за границы очень молодой человек по фамилии Печорин (имени и отчества его теперь не могу припомнить). Он пробыл у нас не больше полугода и удалился за границу, где принял католичество и постригся в монахи. В 1874 году в Париже я познакомился с двумя русскими, постригшимися в монахи Иезуитского ордена; это были Мартынов и князь Гагарин, проживавшие тогда в так называемой «иезуитской резиденции», находившейся на Rue du Вас, близ многоэтажного магазина «Au petit St. Thomas».

Католическое увлечение княгини Волконской кажется мне еще извинительным: она по складу своей поэтической натуры пленилась не сущностью католического учения, а его красивой и заманчивой обстановкой.

Когда княгиня покинула навсегда родину и водворилась в Риме, ее друзья из поэтов того времени громко приветствовали ее.

Павлов:

Как соловей на зимние квартиры
Под небо лучшее летит,
Так и она в отчизну сладкой лиры
Воскреснуть силами спешит.
И далеко от родины туманной
Ее веселье обоймет;
Как прежний гость, как гость, давно желанный,
Она на юге запоет.
Там ей и быть, где солнца луч теплее,
Где так роскошны небеса,
Где человек с искусствами дружнее
И где так звучны голоса.
Но здесь и там тропою незабвенной
Она прорезала свой путь:
Где ни была, восторг непринужденный
Одушевлять поэта грудь;
Где ни была волшебница искусства,
Спешили дань ей принести,
И на земле без горестного чувства
Никто ей не сказал: прости!
Ее хранит в странах различных света
И память сердца и ума.
Ах! для чего в Италии все – лето,
И для чего у нас – зима!

Москва. Январь 1829 г.

Баратынский:

Из царства виста и зимы,
Где под управой их двоякой
И атмосферу, и умы
Сжимает холод одинакой,
Где жизнь какой-то тяжкий сон,
Она спешит на юг прекрасный
Под Авзонийский небосклон,
Одушевленный, сладострастный,
Где в кущах, портиках палат
Октавы Тассовы звучат;
Где в древних камнях боги живы,
Где в новой, чистой красоте
Рафаэль дышит на холсте;
Где все холмы красноречивы,
Но где не стыдно, может быть,
Герои, мира властелины,
Ваш Капитолий позабыть
Для Капитолия Корины,
Где жизнь игрива и легка…
Там лучше ей: чего же боле?
Зачем же тяжести тоска
Стесняет сердце поневоле?
Когда любимая краса
Последним сном смыкает вежды,
Мы полны ласковой надежды,
Что ей открыты небеса,
Что лучший мир ей уготован,
Что славой вечною светло
Там заблестит ее чело;
Но скорбный дух не уврачеван:
В груди стесненной тяжело,
И неутешно мы рыдаем.
Так сердца нашего кумир –
Ее печально провожаем
Мы в лучший край и в лучший мир.

Шевырев:

К Риму древнему взывает
Златоглавая Москва
И любовью окрыляет
Хладом сжатые слова.
Древней славой град шумящий!
Приими привег Москвы,
Юной славою гремящий
В золотых устах молвы.
Я в покров твой благосклонный
Доверяю, царь градов,
Лучший перл моей короны,
Лучший цвет моих садов.
Я не с завистью ревнивой
Цвет тебе передала.
Нет! С тоской чадолюбивой
От себя оторвала.
Нежно я его растила
С бескорыстием любви,
На него я расточила
Все сокровища свои.
Но не может, ненаглядный,
Он на севере блеснуть:
Руки матери так хладны,
Льдом моя одета грудь.