Я уверен, такого скандала не приключилось бы, если бы был жив Тимофей Николаевич Грановский, который ценил мои ранние опыты по разработке русской старины и народности и поощрял меня к дальнейшим успехам.
Университетская типография с самого начала своего учреждения состояла под ведением директора, назначаемого попечителем Московского учебного округа, покамест не была сдана вместе с «Московскими Ведомостями» на откуп частному лицу. Последним казенным директором, имевшим и помещение в здании типографии, был Осип Максимович Бодянский, а первым съемщиком – Михаил Никифорович Катков. Перемещение обоих должно было состояться в декабре, не помню которого года, с тем, чтобы Катков с 1 января мог начать издание «Московских Ведомостей». Но Бодянский затормозил дело и почему-то затруднял печатание газеты, так что несколькими днями она запоздала своим выходом. Вследствие этой батрахомиомахии тесная дружба Бодянского с Катковым перешла в непримиримую и озлобленную вражду.
Что касается меня, то, извиняя Леонтьева в его проделках, рассказанных выше, я не переставал находиться с ним в самых дружеских отношениях. Когда, в течение многих лет, в разное время, из-за границы посылал я свои корреспонденции в «Московские Ведомости» и «Русский Вестник», то всегда писал их в форме письма, и именно не к Каткову, а к Леонтьеву, будто веду с ним лично мою дружескую беседу, что придавало живость и свежесть моему изложению. Леонтьев же уплачивал мне и гонорар за мои работы. Я часто бывал у него в занимаемом им отделении типографской квартиры, состоявшем в связи с рядом комнат, занимаемых Катковым с его семейством, но сюда я ни разу и никогда не заглядывал, так что связь моя с Катковым поддерживалась только чрез Леонтьева.
Между тем, вражда Бодянского с Катковым и Леонтьевым не только не прекращалась, но завершилась пагубною катастрофою. Бодянский из-за ревностного служения славянским наречиям не в меру загромоздил числом лекций все курсы филологического отделения, а Леонтьев, с своей стороны, намеревался как можно более усилить преподавание древних языков, имея в виду водворение классицизма в русских учебных заведениях как высших, так и низших. Однако сломить Бодянского он никак не мог и прибегнул к решительной мере. Бодянский прослужил в университете 25 лет, и ему следовало баллотироваться на следующее пятилетие. Леонтьев так ухитрился, что его забаллотировали, и он должен был выйти в отставку. Это произошло в период самого полного в нашем университете преобладания партии баршевской перед соловьевской. В ту пору, именно в 1870-м году, я уезжал месяцев на семь за границу и, по возвращении в Москву, в начале октября, немедленно посетил Леонтьева. Когда я порассказал ему о своих заграничных похождениях, он удивил меня своим вопросом, кого бы я предложил выбрать в ректоры Московского университета, так как срок Баршева истекает в следующем месяце. «Какой странный вопрос предлагаете вы! – отвечал я. – Разумеется, выберут опять Баршева!» – «Все эти дрязги так мне надоели, что я умываю, наконец, свои руки: пусть делают, как хотят!» – отвечал Леонтьев. «И слава Богу! – вскричал я. – Дайте же мне хорошенько пожать их, очищенные наконец от прикосновения всей этой дрянной баршевщины!» И действительно, в назначенный срок вместо Баршева был избран в ректоры Соловьев.