Гаргантюа и Пантагрюэль

ГЛАВА XXXII. Как Пантагрюэль покрыл языком целую армию, и о том, что автор увидел у него во рту

Когда Пантагрюэль вошел со всем своим войском в земли дипсодов, все обрадовались этому и тотчас же сдались ему и добровольно принесли ему ключи от всех городов, где он шел. Только альмироды вздумали сопротивляться ему и ответили герольдам Пантагрюэля, что они сдадутся лишь на хороших гарантиях.

– Как? – говорит Пантагрюэль. – Каких гарантий от меня они хотят, кроме неприкосновенности их домашних хозяйств? Идем – и пусть их разорят.

Тогда все стали строиться в боевой порядок, так как решено было нападать. Но по дороге, проходя по большому полю, они были застигнуты сильным ливнем, отчего начали трястись и жаться друг к другу. Пантагрюэль, видя это, велел им сказать через капитанов, что это пустяки, и что он хорошо видит над облаками, что это только небольшая роса. Но пусть на всякий случай солдаты выстроятся, потому что он хочет их покрыть. Тогда все стали в порядке, вплотную друг к другу.

Пантагрюэль высунул язык наполовину и закрыл их, как наседка цыплят.

Я, рассказывающий вам эту правдивую историю, спрятался под листом лопуха, который был не меньшей величины, чем арка моста в Монтрибле. Но, увидев, как хорошо они закрыты, я пошел к ним под их кров – но не мог туда попасть, потому что они, как говорится, набились как сельди в бочке.

Лучшее, что я мог сделать, – это забраться наверх и пройти хороших два лье по его языку, пока не вошел в его рот.

Но – о боги, о богини! – что я там увидел! Порази меня Юпитер своим молниеносным трезубцем, если я вру! Я путешествовал во рту, как внутри святой Софии в Константинополе, и видел большие скалы, величиной с датские горы – это, я думаю, были его зубы – и обширные луга, большие леса, укрепленные города – не меньше Лиона и Пуатье.

Первый, с кем я там встретился, был человек, сажавший капусту.

Весьма пораженный, я спросил у него:

– Друг мой, что ты здесь делаешь?

– Сажаю капусту, – сказал он.

– Зачем капусту? – сказал я.

– Ах, сударь, – сказал он, – не всем даны такие тяжелые ядра, как у мортиры, – не всем дано быть богатым. Так я зарабатываю себе на жизнь и ношу капусту продавать на рынок в город, вот здесь, позади.

– Иисусе! – воскликнул я. – Здесь целый новый мир!

– Совсем не новый, – сказал он, – но говорят, что не здесь, а там есть новая земля, с солнцем и луной и множеством хороших дел. Но наша земля – древнее.

– Пускай так, мой друг, – сказал я. – А как называется город, куда ты носишь продавать капусту?

– Он называется Асфаражем. Там живут христиане, хорошие люди. Они вас прекрасно угостят.

Одним словом, я решил туда пойти.

По пути я встретил молодца, который охотился на голубей. Я спросил у него:

– Друг мой, откуда эти голуби?

– Сударь, – сказал он, – они с другого света.

Тогда я подумал, что, когда Пантагрюэль зевал, голуби целыми стаями влетали к нему в глотку, принимая ее за голубятню. Потом я вошел в город, который оказался прекрасным, отлично защищенным и очень красивым. У городских ворот сторожа потребовали у меня пропуск, и я очень изумился этому и спросил их:

– Господа, нет ли здесь опасности чумной эпидемии?

– О, сударь! – сказали они. – Здесь поблизости столько умирает народу, что повозки разъезжают по улицам за трупами.

– Боже правый! – воскликнул я. – А где это?

На что был ответ, что это в Ларингии и Фарингии^[171] – в двух городах, больших, как Руан и Нант, богатых и очень торговых. А причиной чумы являются постоянные вонючие и заразные испарения, которые с недавних пор стали подниматься из пропасти, и от которых умерло уже больше двух миллионов двухсот шестидесяти тысяч шестнадцати человек в течение недели.

Тогда я подумал, сообразил и понял, что эта вонь шла из желудка Пантагрюэля с тех пор, как он съел столько чесночной подливки, о чем мы говорили выше.

Я ушел оттуда, и проходя между скал, то есть его зубов, я взобрался на одну из них и там нашел самые красивые места в мире: великолепные манежи для игры в мяч, галлереи, отличные луга, множество виноградников и бесконечное число мыз в итальянском вкусе, посреди полей, полных отрады: я там прожил месяца четыре, и никогда гак превосходно не питался.

Потом я спустился по задним зубам, чтобы добраться до нижней губы; но по дороге был ограблен разбойниками в большом лесу, тянувшемся до ушей. После, этого я нашел небольшое местечко, расположенное в долине (забыл его имя), где меня кормили, как никогда, и я даже заработал немного денег на прожиток. И знаете как? Тем, что спал. Здесь нанимают людей на день для спанья и платят по пяти-шести су; а те, кто громко храпит, зарабатывают по семь с половиной су.

Я рассказал сенаторам, как меня раздели в долине, и они мне сказали, что, действительно, люди с той стороны – большие негодяи и прирожденные разбойники.

Из этого я заключил, что как у нас различаются жители «по ту» «по сю» сторону гор, так и там по ту и по сю сторону зубов; но по сю сторону – все гораздо лучше, и воздух чище.

И я начал думать, как это верно, когда говорят, что половина человечества не знает, как живет другая, если принять во внимание еще никто не описывал этих краев, в которых более чем двадцать населенных королевств, не считая пустынь и большого морского залива. Но я сочинил большую книгу, под заглавием «История глотчан», – так звал их потому, что они живут в глотке моего господина Пантагрюэля.

В конце концов я захотел вернуться и, пройдя по бороде, перескочил на его плечи, а оттуда скатился на землю и упал перед ним ниц.

Заметив меня, он спросил:

– Откуда ты, Алькофрибас?

Я ответил ему:

– Из вашей глотки, государь.

– А с каких пор ты там? – спросил он.

– С тех пор, – сказал я, – как вы выступили на альмиродов.

– Так ведь это больше шести месяцев. Чем же ты жил это время? Что ты ел, что пил?

Я отвечал:

– То же самое, сударь, что и вы: с наиболее лакомых кусков отправлявшихся через ваш рот, я брал себе дань.

– Хорошо, – сказал он, – но куда же ты справлял свои нужды?

– В ваше горло, сударь, – сказал я.

– Ха, ха, ха! Ты забавный малый, – сказал он. – С помощью божьей мы покорили теперь всю страну дипсодов; я жалую тебе поместье Сальмигонден.

– Большое спасибо, сударь, – говорю я, – вы меня жалуете не по заслугам.

ГЛАВА XXXIII. Как Пантагрюэль заболел, и как он вылечился

Спустя недолгое время добрый Пантагрюэль заболел: у него так схватило живот, что он не мог ни пить, ни есть, – а так как беда никогда не приходит одна, то к этому прибавилось еще мочеизнурение, мучившее его так, что вы и представить себе не можете. Но его врачи помогли ему, и очень хорошо, – при помощи мочегонных и слабительных средств выгнали болезнь мочеиспусканием. Его моча была до того горячей, что до сих пор она еще не остыла. В разных местах Франции, там, где она текла, образовались так называемые горячие купанья:

В Кодере,

В Лимоне,

В Дасте,

В Бальрюке,

В Нерике,

В Бурбонензи и в других местах.

В Италии: В Монс-грот,

В Аппоне,

В Сан-Пьетро в Падуе,

На Св. Елене,

В Казанова,

В Сан-Бартоломео.

В графстве Булонском, в Поррете и в тысяче других мест.

Я весьма изумляюсь, что целая куча глупых философов и докторов тратят время на споры, отчего происходит теплота вышесказанных вод: от буры? от серы? от селитры, находящейся в шахтах? Они просто бредят, и лучше уж терли бы себе зад перекати-полем, чем терять время на споры о том, происхождение чего им неизвестно. А решение вопроса очень легко, и доискиваться нечего: воды теплые, потому что произошли: от горячей мочи Пантагрюэля!

Итак, чтобы рассказать, как он вылечился от своей главной болезни, я сообщаю вам, что он принял в качестве болеутолительного: четыре квинтала колофонского скаммония, семьдесят восемь возов кассии, одиннадцать тысяч девятьсот фунтов ревеню, – и это не считая остальных лекарств.

Надо вам сказать, что, по совету докторов, было решено очистить желудок от веществ, причинявших ему боль. Для этого приготовили семнадцать больших медных шаров, как те, что на памятнике Вергилия в Риме, которые открывались и закрывались изнутри при посредстве пружины. В один из этих шаров вошел человек с фонарем и зажженным факелом. И Пантагрюэль проглотил шар как маленькую пилюлю.

В пять других вошли другие дюжие парни, каждый из них имел заступ на плече. В три следующих шара вошли три крестьянина с кирками.

В семь остальных вошли семь человек с корзинами.

Всех их он проглотил как пилюли.

Когда они очутились в желудке, все открыли свои пружины и вышли из своих хижин. Первым вышел человек с фонарем. Им пришлось бродить больше полумили по ужасной, вонючей пропасти, более зловредной, чем Мефитис, чем Камаринское болото, чем зловонное Сорбонское озеро описанное Страбоном. И если бы они не предохранили сердца, желудка и винного кувшина (именуемого башкой), все бы они задохлись и погибли от этих ужасных испарений.

Ощупью и принюхиваясь, они приблизились к испражнениям и очагу дурного воздуха и наконец нашли гору нечистот. Тогда саперы-землекопы стали ее разрушать, а другие наполняли заступами корзины. Вычистив все как следует, каждый вернулся в свой шар. После этого Пантагрюэль постарался, чтобы его вырвало, и шары выскочили наружу.

Тут они весело вышли из своих пилюль. Мне вспомнилось, как греки вышли из Троянского коня.

Благодаря этому средству Пантагрюэль вылечился, и его здоровье восстановилось.

Одну из этих медных пилюль вы можете видеть в Орлеане, на колокольне церкви св. Креста.

ГЛАВА XXXIV. Заключение сей книги и извинение автора

В заключительной главе первой части «Пантагрюэля» Раблэ говорит, что он решает на время прекратить на этом месте начатую им страшную историю Пантагрюэля. На следующей Франкфуртской ярмарке обещается продолжение истории, – как то: рассказ о женитьбе Панурга и о рогах, наставленных ему в первый же месяц после свадьбы; рассказ о нахождении Пантагрюэлем философского камня; плавание великана по Атлантическому океану; победа его над каннибалами (людоедами); женитьба его на дочери индийского царя; сражение его с чертями; поджог пяти адских камер и захват в мешок большой черной камеры ада; путешествие на луну, с целью разузнать, верно ли, что ущерб ее происходит от того, что три четверти ее прячут себе в голову женщины. И еще обещается тысяча других правдоподобных и веселых рассказов.

Раблэ называет их текстами французского евангелия. Считает, что писать и читать такие рассказы гораздо лучше, чем, наподобие ханжей и лицемеров или распущенных монахов, переряжаться в святош для того, чтобы обманывать людей.

На их красных мордах и толстых животах написано крупными буквами, что они притворяются богомольными, а на самом деле почитают только бога чревоугодия да пьянства.

А хорошие пантагрюэлисты, то есть люди, живущие радостной, мирной и здоровой жизнью, никогда не должны доверять обманщикам.

На этом кончается первая часть «Пантагрюэля».

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ О ПАНТАГРЮЭЛЕ

ТРЕТЬЯ КНИГА ГЕРОИЧЕСКИХ ДЕЯНИЙ И СКАЗАНИЙ ДОБРОГО ПАНТАГРЮЭЛЯ
СОЧИНЕНИЕ МЭТРА ФРАНСУА РАБЛЭ ДОКТОРА МЕДИЦИНЫ
ВЫШЕСКАЗАННЫЙ АВТОР УМОЛЯЕТ БЛАГОСКЛОННЫХ ЧИТАТЕЛЕЙ ПОБЕРЕЧЬ СВОЙ СМЕХ
ДО СЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ КНИГИ

1552 г.

Книга предваряется двумя стихотворениями. Одно посвящено «духу наваррской королевы», – Франсуа Раблэ предлагает покойной покинуть свою божественную обитель и спуститься на землю для того, чтобы «посмотреть третью часть веселых деяний доброго Пантагрюэля».

Второе стихотворение – Жана Фавра, в котором он рекомендует эту книгу читателю.

Затем идет

ПРОЛОГ АВТОРА

Вначале рассказывается история про осаду Филиппом, царем македонским, Коринфа. Жители последнего, предупрежденные шпионами о нашествии неприятеля, всемерно заботились об укреплении города и ни минуты не теряли даром. Один Диоген был невозмутим до поры до времени. Но вдруг и он словно вышел из себя и заразился воинственностью сограждан. Он препоясал свой плащ, оделся сборщиком яблок и передал свои книги на хранение товарищу. А затем покатил свою знаменитую бочку на высокий холм, поблизости от стен города.

Там он с большой яростью стал поворачивать бочку во все стороны, опрокидывать ее, толкать, пихать, трясти, колотить, сбрасывать вниз, снова вкатывать наверх и т. д., совсем как Сизиф со своим камнем.

При виде этой возни, один из друзей спросил Диогена, чем вызвано такое варварское обращение его с бочкой. Философ отвечал, что так как государство не использовало его ни для какого труда, то он трудится над бочкой, дабы не оставаться единственным праздным человеком среди столь сильно занятых сограждан.

Себя Раблэ отнюдь не считает негодным к работе в то время, как все заняты посильною защитою родины. Но служить отечеству оружием он не может; однакоже его работа над Диогеновской бочкой не представляется писателю бесполезной, неважной. Он пишет. Подобно Эннию, он «пишет за питьем, пьет за писанием». И Эсхил, по Плутарху, творя выпивал и выпивая творил; и Гомер никогда не писал натощак, и Катон писал всегда только после выпивки. В своем лице Раблэ обещает воинам певца их подвигов.

Пантагрюэлизм, благодаря которому люди принимают все в хорошую сторону, – избавит автора этих похвал доблестным воинам от неудовольствия с их стороны в случае какой-либо неловкости в его изложении.

Раблэ приглашает читателей выпить. Пусть все мастера выпивки, все жаждущие пьют из его бочки полными стаканами, если хотят. А не хотят – не надо. Платы он никакой не берет. Пусть пьют не стесняясь.

И пусть не боятся, что вина не хватит, как это случилось на браке Кане Галилейской. Бочка его неисчерпаема. В ней бьет живой источник. Она настоящий рог изобилия и веселья.

– Только хорошенько заметьте, – продолжает Раблэ, – каких я приглашал людей: лишь первоклассных пьяниц и знатоков вина. Всякие паразиты и любители туманов пускай идут мимо; им тут нечем поживиться.

Разные спорщики и придиры пусть не разговаривают с автором. Также трусы и негодяи, как бы они ни были надуты, чванны, как бы они ни мучились жаждой и ни страдали от ненасытного аппетита.

Раблэ кончает пролог сильнейшей бранью:

– Долой, собаки! Прочь с дороги! К дьяволу! Ты, каналья, что застишь мне солнце!

«Как, вы явились сюда, чтобы украсть мое вино и мочиться в мою бочку!

«Назад, святоши! Вон, лицемеры!

«Прочь отсюда вы, пустосвяты, ко всем чертям!

«Как! Вы еще здесь!

«Я отказываюсь от своей доли в Папимании, если буду с вами иметь дело!»

ГЛАВА I. Как Пантагрюэль основал в Дипсодии колонию утопийцев

Окончательно покорив Дипсодию, Пантагрюэль переселил в нее колонию из утопийцев, числом 9 876 543 210 человек, не считая женщин и детей, мастеров всех ремесел и профессоров всех свободных наук, чтобы освежить, населить и украсить страну, мало обитаемую и в большей своей части пустынную.

Он переселил их не только из-за чрезвычайного многолюдия Утопии, в которой расплодились мужчины и женщины, как саранча. Вы понимаете сами, и нет нужды распространяться подробнее, что у утопийцев и утопиянок были такие плодоносные органы, так ладно устроенные, что через каждые девять месяцев от каждого брака у них рождалось по меньшей мере по семи ребят как мужского, так и женского пола – наподобие народа иудейского в Египте, если не бредит Лира.

А также не столько из-за плодородия почвы, здорового климата и изобилия угодий в Дипсодии, сколько из-за того, чтобы удержать зареванную страну в долге и повиновении, переселив в нее своих старых и верных подданных, которые не знали на своей памяти и не признавали и не служили другому господину, кроме него, и которые, со дня рождения и вхождения в этот мир, вместе с молоком кормилиц всосали сладость и доброту его правления, и в них были вскормлены и воспитаны. Поэтому была верная надежда на то, что они скорее расстанутся с жизнью телесной, чем откажутся от покорности, которой они обязаны своему государю, – где бы они ни были рассеяны и куда бы ни были переселены. И таковы будут не только они сами и дети, преемственно Родившиеся от них, – но в такой же верности и повиновении они будут поддерживать и вновь присоединенные к его империи народности.

Так, действительно, и случилось, и Пантагрюэль в своем решении отнюдь не обманулся. Если утопийцы до переселения были преданнейшими его верноподданными, то дипсоды, после общения с ними в течение нескольких только дней, стали такими еще более, в силу неизвестно какого, естественного для всех людей, пыла при начинании всякого дела, приходящегося по душе. Единственно, на что жаловались они, призывая в свидетели небеса, это – что раньше до них не доходило никаких известий о славном Пантагрюэле.

Замечайте же вы, бражники, что лучший способ для того, чтобы подчинить и удержать в повиновении завоеванную страну, вовсе не в том (как ошибочно думали некоторые тиранические умы, к своему же ущербу и бесчестию), чтобы грабить, насиловать, разорять и мучить население и править при помощи железных прутьев, – короче говоря – глотать и пожирать народ, на манер того царя, которого Гомер называет неправым Демовором, что значит «народоглот».

Не буду приводить вам по этому поводу примеров из древней истории, а только напомню о том, чему свидетелями были ваши отцы, да и вы сами, если не были слишком молоды.

Как новорожденного младенца, народ надо питать молоком, убаюкивать и развлекать. Как вновь посаженное деревцо, его нужно подпирать, беречь и защищать от всяких повреждений, обид и несчастий. Как человека, спасенного от тяжелой и продолжительной болезни и выздоравливающего, следует лелеять народ и беречь и помогать восстановлению его сил, чтобы он пришел к убеждению, что на свете нет другого короля или принца, которого он хотел бы меньше иметь своим врагом, а больше желал бы иметь своим другом.

Так Озирис, великий царь египтян, покорил всю землю не столько силою оружия, сколько помощью угнетенным, учением, как следует здраво и хорошо жить, разумными законами, милостями и благодеяниями. За это ему было дано прозвание: «великий царь Эвергет», то есть «благодетель», о чем сам Юпитер дал повеление некоей Памиле.

Действительно, Гезиод в своей «Иерархии» помещает добрых демонов (называйте их, если хотите, ангелами), как посредников и передатчиков между богами и людьми: выше людей, ниже богов. И так как через их руки получаем мы сокровища и дары неба, и так как они по отношению к нам всегда благодетельны и оберегают нас от всякого зла, – то он, Гезиод, говорит, что они несут царскую службу: ибо всегда творить благо и никогда не творить зла есть деяние исключительно царское.

Таким был повелитель вселенной Александр Македонский. Так владел всем материком Геркулес, помогая людям против чудовищ, спасая их от угнетения, насилий и тиранств, управляя ими милостиво, справедливо и правосудно, издавая законы, соответствующие особенностям различных областей, добавляя то, чего недоставало, и сокращай то, что было излишним, великодушно прощая прошлое, предавая вечному забвению обиды, как было, например, с амнистией афинян, когда, благодаря доблести и ловкости Тразибула, была искоренена тирания; затем в Риме, как изложено Цицероном, и при императоре Аврелии.

Таковы любовные напитки и волшебные чары, при помощи которых можно мирно и спокойно удержать в руках то, что покорено с большим трудом. И счастливо царствовать может завоеватель, будь он король, или князь, или философ, только если заставит храбрость уступить свое место справедливости. Храбрость его проявилась, когда он побеждал и завоевывал. Справедливость проявится в том, что он сумеет издать законы, в согласии с волею и склонностями народа: обнародует законы, установит вероисповедания, даст права каждому, как благородный поэт Марон говорит про Октавиана Августа:

Он победитель был, и он в своих законах считался с волею народов покоренных.

Вот почему Гомер в своей «Илиаде» называет добрых и великих царей «красою народов». Таковы были соображения Нумы Помпилия, второго царя римлян, справедливого политика и философа, когда он, устанавливая праздник в честь бога Терма, названный «Терминалиями», – повелел, чтобы в этот праздник не приносилось в жертву то, что было убито, этим как бы уча нас, что в пределах своего государства, а равно и соседних с ним, следует хранить мир, дружбу и благоволение и править, не пачкая рук кровью или грабежом. А кто поступает иначе, тот не только потеряет приобретенное, но навлечет на себя стыд и позор и осуждение: и все будут считать, что он приобрел это нечестным путем, вследствие того, что его завоевание уплыло из рук. Дурным путем приобретенное бесславно теряется. И пусть он сам всю жизнь покойно наслаждается своею добычею: если даже наследники его потеряют приобретенное им, – позор все-таки падет на покойного, и память его будет предаваться проклятию, как завоевателя несправедливого. Вы сами говорите пословицу: «Дурно приобретенное третий наследник не получит».

И вы, записные подагрики, заметьте, что таким способом Пантагрюэль из одного ангела сделал двух: случай, противоположный тому, что вышло из замысла Карла Великого, который из одного дьявола сделал двух, когда переселил саксонцев во Фландрию, а фламандцев в Саксонию. Не будучи в состоянии удерживать в таком повиновении саксонцев, присоединенных им к империи, чтобы они не возмущались при каждом случае, когда он отвлекался событиями в Испании или в какой-нибудь другой отдаленной стране, – он переселил саксонцев в верную ему страну – во Фландрию, а ганноверцев и фламандцев, природных своих подданных, переселил в Саксонию, не сомневаясь в их верности и после переселения в чужие страны.

А случилось так, что саксонцы на новом месте продолжали упорствовать в своих мятежах и неповиновении, а фламандцы, поселившись в Саксонии, впитали в себя характер и свойства саксонцев.