Избранные сочинения. Великий Гэтсби. Ночь нежна. Загадочная история Бенджамина Баттона. С иллюстрациями

Человек в длинной куртке, выбравшись из потерпевшего аварию автомобиля, стоял теперь посреди дороги, переводя взгляд с машины на колесо, с колеса на зрителей с забавным озадаченным видом.

– Смотрите! – объяснил он. – Она въехала в канаву.

Этот факт казался ему бесконечно удивительным, и по необыкновенной манере удивляться, которая мне бросилась в глаза первой, я узнал и самого человека: это был последний клиент библиотеки Гэтсби.

– Как это произошло?

Он пожал плечами.

– Я вообще ничего не понимаю в механике, – сказал он решительно.

– Но как это произошло? Вы что, въехали в стену?

– И не спрашивайте меня, – сказали «Очки-велосипед», умывая руки во всем этом деле. – Я очень мало знаю о вождении – почти ничего. Это случилось – и это все, что я знаю.

– Но если вы такой плохой водитель, тогда вам не следовало пытаться вести автомобиль ночью.

– Но я даже не пытался, – сказал он с негодованием, – я даже не пытался!

Благоговейный ужас охватил присутствующих.

– Вы что, хотите кончить жизнь самоубийством?

– Вам еще повезло, что отлетело всего лишь колесо! Такой плохой водитель, и даже не старался вести автомобиль!

– Вы не поняли, – объяснил преступник. – Я не вел машину. В машине сидит еще один человек; он и вел ее.

Шок, который последовал за этим заявлением, нашел выражение в непрерывном «А-а-а-х! А-а-а-х!», и дверь машины начала медленно открываться. Толпа – а теперь это была уже толпа – невольно отступила на шаг назад, и когда дверь полностью открылась, последовала пауза, будто от появления призрака. Затем очень медленно, часть за частью, из машины вылез бледный, качающийся из стороны в сторону индивид, осторожно нащупывая землю большим дрожащим танцевальным туфлем.

Ослепленный ярким светом фар и сбитый с толку непрерывным воем рожков, призрак этот стоял, покачиваясь, какое-то время, пока в его поле зрения не вошел человек в куртке.

– В чем дело? – спросил он спокойным голосом. – У нас что, кончился бензин?

– Вот, смотри!

Полдюжины пальцев указали на ампутированное колесо; он уставился на него на мгновение, а потом поднял глаза вверх, будто всерьез подозревал, что оно свалилось с неба. – Оно отлетело, – объяснил ему кто-то.

Он кивнул.

– А я и н-не з-заметил сразу, что мы с-с-тоим.

Пауза. Затем, сделав глубокий вдох и выпрямив плечи, он твердым голосом спросил:

– Скажите мне, а где здесь заправка?

Уже с десяток человек, некоторые из которых были в состоянии не намного лучшем, чем он, объяснили ему, что колесо и машина больше не соединены между собой никакой физической связью.

– Надо сдать назад, – через какое-то мгновение предположил он. – Включить на ней задний ход.

– Так ведь колеса нет!

Он задумался.

– Попытаться не помешает, – сказал он.

Пронзительный рев клаксонов достиг крещендо, и я повернулся и пошел напрямик через газон к дому. Я оглянулся еще раз. Вафля луны сияла над домом Гэтсби, придавая, как и прежде, красоту ночи и оставаясь самым стойким свидетелем смеха и шума его все еще пылающего огнями сада. Какая-то неожиданная пустота, казалось, исходила теперь от этих окон и больших дверей, окутывая собой и погружая в полную изоляцию фигуру хозяина, который стоял на крыльце с поднятой рукой в формальной позе прощания.

Перечитывая то, что я до сих пор написал, я вижу, что создал у читателя впечатление, будто события этих трех вечеров, разделенных между собой несколькими неделями – все, чем я жил в то время. На самом же деле все наоборот: это были не более, чем случайные эпизоды насыщенного делами лета, и до какого-то момента, который наступил гораздо позже, они занимали меня бесконечно меньше, чем мои личные дела.

Большую часть времени я работал. По утрам раннее солнце отбрасывало мою тень на запад, когда я спешил по белым каньонам улиц нижнего Нью-Йорка в сторону «Пробити Треста». Я знал по именам других клерков и молодых торговцев облигациями, часто обедал с ними в темных, переполненных ресторанах маленькими свиными сосисками с пюре и кофе. Я даже закрутил короткий роман с одной девушкой из Джерси-сити, работавшей в бухгалтерии, но ее брат начал бросать косые взгляды в мою сторону, так что когда она ушла в отпуск в июле, я тихо спустил все это на тормозах.

Обедал я обычно в Йель-клубе (по какой-то причине это всегда было самым скучным временем за весь мой рабочий день), после чего поднимался по лестнице в библиотеку и добросовестно в течение целого часа изучал там теорию инвестиций и ценных бумаг. Обычно всегда находилось несколько нарушителей тишины вокруг, но они никогда не заходили в библиотеку, поэтому здесь было хорошее место для того, чтобы поработать. После работы, если вечер выдавался тихим и приятным, я возвращался домой пешком по Мэдисон Авеню мимо старой гостиницы «Мюррей Хилл», далее по 33-й улице до Пенсильванского вокзала.

Мне начинал нравиться Нью-Йорк, его оживленный, тянущий на приключения ритм по вечерам и то удовлетворение, которое сообщает беспокойному глазу постоянное мельтешение людей и машин. Мне нравилось ходить по Пятой Авеню, присматривать себе в толпе романтического вида женщин и представлять в своем воображении, что через несколько минут я войду в их жизнь, и никто никогда об этом не узнает и не выскажет свое неодобрение. Иногда я мысленно провожал их до их квартир на углах неведомых улиц, и они оборачивались и улыбались мне, прежде чем просочиться через дверь и раствориться в теплой темноте квартиры. В завораживающих столичных сумерках меня иногда преследовало чувство одиночества, и я ощущал его в других: в бедных молодых клерках, слоняющихся без дела под окнами, ожидая, когда наступит время одинокого обеда в ресторане, молодых клерках, впустую проводящих сумерки – самые романтические мгновения вечера и жизни.

И опять в восемь часов, когда темные полосы пяти подряд сороковых улиц были забиты такси, тянущимися в направлении театра, я почувствовал, как у меня сжалось сердце. Фигурки наклонялись друг к другу в такси во время стояния в пробке, слышались пение и смех от неразличимых шуток, а огоньки сигарет описывали в воздухе траектории непонятных жестов. Представив и себя вместе с ними спешащим к веселой жизни и разделяя их внутренний восторг, я пожелал им хорошо провести время.

На какое-то время я потерял из виду Джордан Бейкер, но затем, в середине лета, я снова отыскал ее. Поначалу мне было лестно ходить с ней по разным местам, поскольку она была чемпионкой по гольфу, и имя ее было известно всякому. Потом в душе моей возникло нечто большее. Нет, это не была любовь, это было что-то вроде благосклонного любопытства. Скучающе-надменное лицо, которое она обращала к миру, скрывало что-то под собой, – большинство наигранных манер в конечном счете скрывают под собой что-то, даже если вначале это и не так, – и вот однажды я увидел, что именно. Однажды мы были вместе на одной дачной вечеринке в Уорвике; она оставила взятую напрокат машину под дождем, не натянув крышу, и потом солгала об этом, – и тут я вспомнил один случай с ней, о котором я услышал в доме Дэйзи, но как-то не обратил на него внимания тогда. На ее первом большом турнире по гольфу разгорелся один скандал, который чуть не достиг газетных полос: будто бы она сдвинула свой мяч из плохой позиции в полуфинале. Шум вокруг этого доходил уже до размеров скандала, но потом утих. Мальчик, подносящий клюшки, отказался от своих слов, а единственный второй свидетель признал, что мог ошибиться. Этот инцидент остался в моей памяти связанным с ее именем.

Джордан Бейкер инстинктивно избегала умных, проницательных мужчин, и теперь я понял, почему: она чувствовала себя безопаснее с безупречной репутацией «леди», для которой любое отклонение от каких-либо законов морали считалось бы немыслимым. Она была неизлечимо нечестной. Она была неспособна выдержать несоответствие этой репутации и, учитывая это нежелание иметь дело с такими мужчинами, я думаю, она уже с самого раннего возраста начала прибегать к разным уверткам, чтобы сохранять эту свою холодную, дерзкую улыбку, обращенную к миру, и при этом удовлетворять потребности своего сексуального, энергичного тела.

Для меня это не имело значения. Нечестность в женщине – черта, за которую ее никогда нельзя осуждать всерьез, и я, немного посожалев, потом забыл об этом. Тогда же, на той дачной вечеринке у нас состоялся любопытный диалог на тему вождения автомобиля. Он начался из-за того, что она проехала настолько близко к группе рабочих, что боковиной нашего капота оторвало пуговицу на пиджаке одного из них.

– Ты никудышный водитель, – возмущенно заявил я. – Тебе следует или быть осторожнее, или вообще не садиться за руль.

– Я осторожна.

– Нет, не осторожна.

– Ну, так другие осторожны, – сказала она легкомысленно.

– Причем тут другие?

– Они будут держаться подальше от меня, – настаивала она. – Для аварии нужны двое.

– А если бы тебе попался такой же неосторожный, как ты: что тогда?

– Я надеюсь, этого никогда не случится, – ответила она. – Я ненавижу беспечных людей. Именно поэтому мне нравишься ты.

Ее серые прищуренные от солнца глаза смотрели прямо перед собой, однако она нарочно сдвинула с мертвой точки наши отношения, и на какое-то мгновение мне показалось, что я люблю ее. Однако я никогда не поддаюсь горячке и полон внутренних правил, которые действуют, как тормоза на мои желания, и я знал, что прежде мне нужно определенно вырваться из тех пут, которыми я был повязан еще дома. Раз в неделю я писал письма, заканчивая их словами: «С любовью, Ник», и все, о чем я мог думать при этом, было то, как на верхней губе этой девушки проступала полоска пота, похожая на тонкие усы, когда она играла в теннис. Тем не менее, в этих отношениях присутствовало какое-то неуловимое взаимопонимание, которое должно было быть тактично прекращено, прежде чем я буду свободен от них.

Каждый подозревает в себе присутствие по крайней мере одной из главных добродетелей, и у меня она следующая: я один из тех немногих честных людей, каких я когда-либо знал.

ГЛАВА 4

Утром в воскресенье, когда доносился звон церковных колоколов из прибрежных деревень, мир и его хозяйка вернулись в дом Гэтсби и весело поблескивали на его газоне.

– Он бутлеггер, – говорили молодые леди, сидя где-то между его коктейлями и его цветами. – Однажды он убил человека, который раскопал, что он племянник фон Гинденбурга и кузен самому дьяволу. – Подай мне вон ту розу, дорогая, и налей последнюю каплю вон в тот хрустальный бокал.

Когда-то я записывал на пустых строках расписания поездов имена тех, кто приходил в дом Гэтсби тем летом. Сейчас это расписание уже пожелтело, рвется на складках; вверху написано: «Расписание поездов на 5 июля 1922 г.», но я все еще могу прочесть на ней потускневшие имена; они дадут вам лучшее, чем мои общие описания, представление о тех, кто воспользовался гостеприимством Гэтсби и отдал ему утонченную дань незнания о нем ничего.

Итак, от Ист-Эгга приходили Честер Беккерс и семейство Лич, а также человек по фамилии Бунзен, которого я знаю еще с Йейля, а также доктор Вебстер Сивет, которого утопили прошлым летом в Мэне. А также семейство Хорнбим, Вилли Вольтэрс, а также целый клан по фамилии Блэкбак, члены которого всегда держались кучкой в углу и задирали свои носы, как козлы, на всех, кто приближался к ним. Также приходили семейства Измэй и Кристи (или же Хуберт Ауэрбах и жена мистера Кристи), Эдгар Бивер, волосы которого, как говорят, стали вдруг белыми, как снег, одним зимним вечером без какой-либо видимой причины.

Клэренс Эндайв был из Ист-Эгга, насколько я помню. Он появился всего один раз, в белых бриджах, и подрался в саду с одним приживальщиком по имени Этти. Из более дальних мест Лонг-Айленда приезжали супруги Чидл и О.Р.П. Шредеры, а также Стоунволл Джексон Абрамс из Джорджии и супруги Фишгард и Рипли Снелл. Снелл был здесь за три дня до того, как отправился в тюрьму; он лежал на щебне аллеи пьяный до такой степени, что автомобиль миссис Улисс Светт переехал ему правую руку. Приходили также супруги Дэнси, и С. Б. Уайтбейт, которому уже далеко за шестьдесят, Морис А. Флинк, Хаммерхедс, импортер табака Белуга и его девочки.

Из Уэст-Эгга приходили семейства Поул и Малреди, а также Сесиль Роубак, Сесиль Шон, сенатор штата Гуликк, а также Ньютон Орчид, управляющий кинокомпанией «Films Par Excellence», Экгауст, Клайд Коэн и Дон С. Шварце (сын) и Артур Маккарти, – все, имеющие так или иначе отношение к киноиндустрии. Также бывали здесь супруги Кэтлип и Бемберги, а также Дж. Эрл Мальдун, брат того Мальдуна, который впоследствии задушил свою жену. Приходили сюда промоутер Да Фонтано, Эд Легрос и Джеймс Б. Феррет (по кличке «Ротгат»^[4]), а также Де Джонгс и Эрнест Лилли, – все они приходили, чтобы поиграть в карты, и когда Феррет направлялся в сад, это означало, что он разгрузился, и теперь компания «Associated Traction» будет осуществялть свои перевозки с прибылью весь следующий день.

Один человек по фамилии Клипспрингер бывал здесь так часто и так подолгу, что его прозвали «постояльцем», и я не уверен, есть ли у него вообще другой дом. Из театралов здесь бывали Гас Уэйз и Гораций Одонаван, Лестер Майер, Джордж Даквид и Фрэнсис Булл. Также из Нью-Йорка бывали здесь чета Кроум, чета Бэкхиссон, чета Денниккер, Рассел Бетти, Корригэны, Келлехеры, Дьюэры, Скалли, а также С. В. Белчер, чета Смэрк и молодожены Куинны, которые теперь в разводе, а также Генри Л. Пальметто, который покончил с собой, бросившись под поезд метро на площади Таймс-Сквер.

Бенни Маккленахен приезжал всегда с четырьмя девушками. Физически они, конечно же, отличались друг от друга, но по манерам и внешнему виду они настолько были похожи между собой, что неизбежно возникало впечатление, что раньше они уже здесь бывали. Я забыл их имена: одну, кажется, звали Жаклин, вторую Консуэла, потом Глория, потом Джуди, или Джун, а их фамилии звучали либо как мелодичные названия цветов и месяцев, либо как более строгие для слуха фамилии больших американских капиталистов, кузинами которых они бы себя признали, если их хорошенько допросить.

Кроме всех этих, я помню, точно приезжала еще Фаустина О’Брайен, а также девушки Бэдекер и молодой Бруэр, которому отстрелили на войне нос, и мистер Альбруксбургер со своей невестой мисс Хааг, а также Ардита Фитц-Петерс и мистер П. Джуэтт, в прошлом глава Американского Легиона, мисс Клавдия Хип с мужчиной, которого называли ее шофером, а также принц чего-то там, которого мы называли Герцог, чье настоящее имя я забыл, если вообще когда-либо знал.

Все эти люди приходили в дом Гэтсби этим летом.

Однажды в конце июля, в девять часов утра, роскошный автомобиль Гэтсби подкатил по каменистой аллее к двери моего дома и посигналил мелодией из своего трехнотного рожка. Это был первый раз, когда он пожаловал ко мне, хотя до этого я побывал уже на двух его вечеринках, катался вместе с ним на его гидроплане и по его настоятельной просьбе часто пользовался его пляжем.

– Доброе утро, старик. Сегодня ты обедаешь у меня, и я подумал, что было бы неплохо вместе прокатиться.

Он балансировал на приборной панели своего автомобиля, с той ловкостью в движениях, которая так характерна для американца и которую, я думаю, он приобретает благодаря тому, что в юности не поднимает тяжестей и не сидит на стуле с жесткой спинкой, но еще более благодаря щадящей физической нагрузке наших игр с их длинными паузами, наполненными напряженным ожиданием действия. Это качество постоянно прорывалось сквозь фасад его церемонной манеры держать себя в виде беспокойности. Он никогда не мог сидеть спокойно на месте: всегда то ногой стучит обо что-то, то от нетерпения сжимает и разжимает кулак.

Он заметил, что я смотрю с восхищением на его автомобиль.

– Красивая вещь, не так ли, старик? – Он спрыгнул с подножки, чтобы дать мне лучший обзор. – Неужели ты ее никогда раньше не видел?

Я видел ее раньше. Все уже видели ее. Это был автомобиль темно-кремового цвета, сверкающий никелем, с округлыми выпуклостями по всей своей огромной длине, со сногсшибательными отсеками для шляп, для свертков с ужином и для инструментов, с лабиринтом из ветровых стекол, отражавших с десяток солнц. Сев в нее и оказавшись за несколькими слоями стекла в чем-то наподобие оранжереи из сыромятной кожи, мы двинулись по направлению к городу.

Я беседовал с ним, наверно, уже раз шесть за прошедший месяц и обнаружил, к своему разочарованию, что с ним почти не о чем говорить. Таким образом, мое первое впечатление о нем как о человеке, обладающем каким-то влиянием неясного происхождения, постепенно улетучилось, и он превратился в простого собственника роскошной придорожной закусочной по соседству.

И потом случилась вот эта поездка, которая меня привела просто в замешательство. Мы еще даже не доехали до поселка Уэст-Эгг, когда Гэтсби начал оставлять свои элегантные фразы незаконченными и в нерешительности хлопать себя по колену в своем карамельного цвета костюме.

– Вот скажи мне, старик, – неожиданно сказал он, – что ты, все-таки, думаешь обо мне, а?

Немного ошарашенный таким вопросом, я начал говорить общие уклончивые фразы, которые такой вопрос заслуживает.

– Что ж, я тебе сейчас расскажу кое-что о моей жизни, – прервал меня он. – Я не хочу, чтобы у тебя сложилось неверное представление обо мне из всех этих историй, какие ты слышишь.

Он, оказывается, был в курсе всех тех странных обвинений, которые придавали пикантность разговорам в его апартаментах.

– Я расскажу тебе сейчас чистую правду, как пред Богом. – Его правая рука сделала властный жест, будто повелев божественному возмездию стать рядом. – Я сын богатых родителей со Среднего Запада: никого из них сейчас уже нет в живых. Я рос в Америке, но учился в Оксфорде, потому что все мои предки учились там много лет. Это семейная традиция.

Он посмотрел на меня искоса, и я сразу понял, почему Джордан Бейкер считала, что он врет об Оксфорде. Слова «учился в Оксфорде» он произнес очень быстро, скорее, проглотил их, или, точнее будет сказать, подавился ими, как будто это было то, что доставляло ему много беспокойства в прошлом. И вместе с этим сомнением правдоподобность этого его утверждения рассыпалась в прах, так что я даже начал подозревать в нем какую-то нечестность.

– Из какого региона Среднего Запада? – поинтересовался я без задней мысли.

– Сан-Франциско.

– А, ну да.

– Все мои близкие умерли, и мне досталась по наследству большая сумма денег.

Голос его звучал скорбно, будто память об этом внезапном вымирании целого клана еще была жива в нем. В какое-то мгновение у меня возникло подозрение, что он дурачит меня, однако, взглянув на него, я убедился в обратном.

– После этого я жил, как молодой раджа во всех столицах Европы: Париже, Вене, Риме; коллекционировал драгоценные камни, в основном рубины, охотился на крупных животных, малость рисовал – только для себя, все это время пытаясь заглушить память об одном очень грустном событии, которое произошло со мной много лет назад.

Мне стоило немалого усилия сдержать мой скептический смех. Сами фразы, которыми он говорил, были настолько избитые, что они не вызывали в моем воображении ничего другого, кроме образа некоего древнего раджи в тюрбане, настолько древнего, что из него изо всех дыр сыплется песок, когда он гоняется за тигром по Булонскому лесу.

– Потом пришла война, старик. Это стало большим облегчением для меня, и я усиленно пытался умереть, однако, как оказалось, жизнь вцепилась в меня очень прочно. Я записался в армию первым лейтенантом, когда она началась. В Аргоннском лесу я настолько продвинулся вперед с двумя пулеметными расчетами, что на обоих наших флангах образовалась брешь в полмили, которую наша пехота не могла долго закрыть. Мы продержались на наших позициях два дня и две ночи – сто тридцать человек с шестнадцатью ручными пулеметами Льюиса, и когда подошла, наконец, пехота, посреди горы трупов они нашли эмблемы трех немецких дивизий. Меня повысили до майора, и главы всех государств-союзников лично вручили мне каждый свою награду, даже глава Черногории, этой маленькой страны Черногории на Адриатическом море!

Маленькой Черногории! Он произнес эти слова высоким голосом и кивнул в подтверждение, улыбнувшись своей особенной улыбкой. Улыбка эта заключала в себе понимание мятежной истории страны Черногории и сочувствие черногорскому народу в его отважной борьбе. Она выражала полное понимание его вклада в народно-освободительную борьбу, который пробудил такую благодарность в маленьком теплом сердце Черногории. Теперь мой скептицизм захлестнула волна очарования; у меня было такое чувство, будто я бегло ознакомился с десятком журналов.

Он засунул руку в карман, и кусок металла на ленточке упал мне в ладонь.

– Это медаль от Черногории.

К моему удивлению, вещь выглядела как подлинник. На ней по кругу была выбита надпись: «Orderi de Danilo, Montenegro, Nicolas Rex».

– Переверни ее.

– «Майору Джею Гэтсби», – прочитал я вслух, – «За Отвагу».

– Вот еще одна вещь, которую я всегда ношу при себе. Сувенир со времен Оксфорда. Фотография была сделана в Тринити-колледже: человек слева от меня – это теперь герцог Доркастерский.

На этой фотографии полдюжины молодых людей в спортивных пиджаках вальяжно прохаживались в арочном проходе, за которым виднелась группа шпилей. Среди них был Гэтсби, по виду не намного моложе их, с битой для крикета в руке.

Тогда все было правдой. Я видел пламенеющие шкуры тигров в его дворце на Большом Канале; я видел, как он открывает сундук с рубинами, чтобы созерцанием их темно-красных глубин облегчить терзания своего разбитого сердца.

– Я собираюсь попросить тебя сегодня об одном большом одолжении, – сказал он, с удовлетворением кладя свои сувениры обратно к себе в карман. – И поэтому я подумал, что ты должен узнать кое-что обо мне. Я не хотел, чтобы ты думал обо мне, что я один из тех, имя которых «никто». Дело в том, что я часто нахожусь в обществе незнакомых мне людей, потому что я переезжаю с места на место, стараясь забыть о том горе, которое случилось со мной. – Он задумался. – Ты узнаешь о нем сегодня вечером.

– За обедом?

– Нет, вечером. Я случайно узнал, что ты придешь с мисс Бейкер на чай.

– Ты хочешь сказать, что ты влюблен в мисс Бейкер?

– Нет, старик. Просто мисс Бейкер любезно согласилась поговорить с тобой об этом деле.

Я не имел ни малейшего представления, о каком таком «деле» идет речь, и меня это больше раздражало, чем вызывало во мне интерес. Не для того я пригласил Джордан на чай, чтобы обсуждать с ней мистера Джэя Гэтсби. Я был уверен, что просьба эта будет какой-то совершенно фантастической, и на какой-то миг даже пожалел, что вообще ступил на его перенаселенный газон.

Больше он не сказал ни слова. Маска корректности опустилась на его лицо, когда мы приблизились к городу. Мы проехали Порт Рузвельт, где стояли впечатляющего вида океанские лайнеры с красной полосой, и помчались по булыжной мостовой через трущобный квартал с его мрачными, потускневшими, но далеко не пустыми барами девятисотых годов постройки по обеим сторонам. Затем долина угольной золы открылась перед нащими глазами по обе стороны, и я увидел миссис Уилсон, которая с пыхтящей жизненностью усердно качала насос гаражной бензоколонки, когда мы проезжали мимо.

С поднятыми, будто крылья, боковинами капота мы пролетели половину Астории, – но только половину, так как, когда мы виляли между столбами надземки, я услышал знакомое «чух-чух-тьфу!» мотоцикла и увидел рядом с нами разъяренного полицейского.

– Не переживай, старик, – крикнул Гэтсби. Мы притормозили. Вынув белую карточку из своего бумажника, он помахал ею перед глазами полицейского.

– Все верно, – согласился полицейский, взяв под козырек. – Буду знать вас в следующий раз, мистер Гэтсби. Извините меня!

– Что ты ему показал? – поинтересовался я. – Фотографию из Оксфорда?

– У меня была возможность однажды оказать услугу комиссару полиции, и он присылает мне теперь каждый год рождественскую открытку.

По ту сторону большого моста, между балками которого проникает солнечный свет и, отражаясь от движущихся машин, постоянно сверкает, за рекой высится громада большого города в виде белых скоплений домов, похожих на куски сахара, каждый из которых построен по желанию его владельца на чистые, тогда еще не пахшие грязью деньги. Город, который открывается с моста Квинсборо, – это всегда тот город, который открывается перед прибывающим в него впервые в своем первом сногсшибательном обещании всей тайны и прелести мира.

Мертвец проследовал мимо нас в катафалке, обсыпанном цветами, за которым следовали две кареты с опущенными шторами и за ними – более яркие кареты для друзей. Друзья умершего, увидев нас, выглянули из своей кареты, проводив нас своими скорбными глазами и с закушенной верхней губой по обычаю юго-восточной Европы, и я был рад тому, что шикарная машина Гэтсби попала в поле их зрения в этот мрачный для них выходной день. Когда мы проезжали остров Блэкуэлл, нас обогнал лимузин, которым управлял белый шофер, а в салоне сидели три модно одетых негра: два парня и девушка. Я громко рассмеялся, когда желтки их белых глазных яблок медленно и надменно переместились в нашу сторону – в сторону своих конкурентов.

«Что угодно возможно сейчас, когда мы перелетели через этот мост, – подумал я про себя, – все абсолютно…».

И даже Гэтсби возможен, и это не вызовет какого-либо особенного удивления.

Ревущий полдень. В хорошо проветриваемом подвальчике на Сорок второй улице меня уже ждал Гэтсби на обед. Моргая ослепленными от залитой ярким солнечным светом улицы глазами, я различил его темный профиль в передней и увидел, что он с кем-то беседует.

– Мистер Каррауэй, это мой друг мистер Вольфсхайм.

Маленький, с приплюснутым носом еврей поднял свою большую голову и навел на меня два своих густых пучка волос, колосящихся в обеих его ноздрях. Через мгновение из полутьмы показались его маленькие глазки.

– И я посмотрел ему в глаза, – сказал мистер Вольфсхайм, усердно пожимая мне руку. – И что, как вы думаете, я сделал?

– Что же? – спросил я вежливо.

Но этот вопрос, очевидно, был адресован не мне, потому что он бросил мою руку и покрыл Гэтсби своим выразительным носом.

– Я вручил деньги первому встречному и сказал ему: «Не давай этому ни пенса, пока он не закроет рот». И он тут же закрыл свой рот.

Гэтсби взял каждого из нас за руку и повел в зал ресторана, и мистер Вольфсхайм проглотил новую фразу, которую начинал говорить, и тут же погрузился в сомнамбулическую задумчивость.

– Виски с содовой и льдом? – спросил метрдотель.

– Миленький здесь ресторанчик, – сказал мистер Вольфсхайм, глядя на пресвитерианских нимф на потолке. – Но мне больше нравится тот, что напротив!

– Да, виски с содовой и льдом, – согласился Гэтсби, потом в сторону мистера Вольфсхайма:

– Там очень жарко.

– Да, там жарко и тесно, – сказал мистер Вольфсхайм, – зато сколько воспоминаний!

– Что за ресторан? – спросил я.

– Старый Метрополь.

– Старый Метрополь, – грустно растягивая слова, сказал задумчиво мистер Вольфсхайм. – Полный лиц, уже умерших и ушедших. Полный врагов, теперь уже исчезнувших навсегда. Никогда не забуду, сколько буду жить, ту ночь, когда там убили Рози Розенталя. Нас было шестеро за столом, и Рози много ел и пил всю ночь. Уже перед самым утром официант с веселым видом подошел к нему и сказал, что кто-то хочет поговорить с ним на улице. – Хорошо, – говорит Рози и начинает вставать, а я тяну его за руку, чтоб он сел на свой стул.

– Пусть эти негодяи сами войдут сюда, если они хотят тебя, Рози, но ты не выходи; прошу тебя, помоги мне, выйди из этой комнаты.

– Было уже четыре часа утра, и если бы подняли шторы, можно было бы увидеть дневной свет.

– И он вышел? – спросил я невинным тоном.

– Конечно, вышел! – Нос мистера Вольфсхайма сверкнул на меня негодующе. – Дойдя до двери, он повернулся ко мне и говорит: «Не давай официанту унести мой кофе!» Потом он вышел на тротуар, и они всадили ему три пули в его полный живот и уехали.

– Четверо из них были казнены на электрическом стуле, – сказал я.

– Пятеро – с Беккером. Его ноздри повернулись ко мне заинтересованно. – А вы, как я понимаю, хотите установить деловой гонтагт?

Непосредственное соседство двух его последних фраз было ужасающим. Гэтсби ответил за меня:

– О, нет! – воскликнул он. – Это не тот человек!

– Не-ет? – повторил мистер Вольфсхайм разочарованно.

– Это просто друг. Я говорил вам, что мы поговорим об этом в другой раз.

– Тогда прошу прощения, – сказал мистер Вольфсхайм, – я принял вас за другого.

Прибыло блюдо с сочным рубленым мясом и картофелем, и мистер Вольфсхайм, забыв о более сентиментальной атмосфере старого Метрополя, начал есть со свирепой деликатностью. Его глаза тем временем очень медленно совершали осмотр всей комнаты, завершив в итоге круг поворотом головы в сторону сидевших прямо позади него. Я думаю, что, если бы не мое присутствие, он не преминул бы заглянуть на мгновение и под наш стол.

– Послушай, старик, – сказал Гэтсби, наклонившись ко мне. – Боюсь, я немного рассердил тебя сегодня утром в автомобиле.

На его лице снова отразилась эта его улыбка, но на этот раз я устоял против нее.

– Я не люблю загадок, – ответил я, – и я не понимаю, почему ты не можешь прямо и откровенно сказать мне, чего ты хочешь. Для чего нужно, чтобы все это проходило через мисс Бейкер?

– О, не волнуйся: здесь нет никакой двойной игры, – заверил он меня. – Мисс Бейкер – великая спортсменка, как ты знаешь, и она никогда бы не стала ввязываться во что-то нечистое.

Вдруг он глянул на часы, подскочил и выбежал из комнаты, оставив меня за столом наедине с мистером Вольфсхаймом.

– Ему нужно позвонить, – сказал мистер Вольфсхайм, провожая его глазами. – Прекрасный парень, вы не находите? Стройный на вид и настоящий джентльмен.

– Да.

– Он выпускник Оггсфорда.

– Вот как?!

– Он посещал Оггсфордский колледж в Англии. Вы знаете Оггсфордский колледж?

– Слышал о нем.

– Это один из самых знаменитых колледжей в мире.

– Вы давно знаете Гэтсби? – поинтересовался я.

– Несколько лет, – ответил он удовлетворенно. – Я имел удовольствие познакомиться с ним сразу после войны. Но после часовой беседы с ним я понял, что нашел человека аристократического происхождения. Я сказал тогда себе: «Это тот человек, которого ты захотел бы привести к себе домой и представить своей маме и сестре». Он сделал паузу. – Я вижу, вы смотрите на мои запонки?

На самом деле я не смотрел на них, но теперь посмотрел. Они состояли из кусочков слоновой кости странной, но чем-то очень знакомой формы.