Наблюдатель

5
Лия

Погода в первые недели лета была ужасной, а политическая ситуация – и того хуже. Все как заведенные повторяли одно и то же: такой сырости не было с самого 1882 года. В редкие солнечные дни стояла ужасная духота, а в воздухе висел смог. Всю Европу накрыло почти осязаемое ощущение тревоги, а парижане все будто бы ссутулились и съежились, как улитки в своих раковинах. Единственными, кто не терял присутствия духа, были английские футбольные болельщики, стаями шатающиеся по улицам, несмотря на дождь, и пьяно горланящие песни, в которых даже слов не разобрать.

Пару дней назад из тюрьмы после полугодичного заключения вышел студент Стэнфорда, получавший стипендию по плаванию и угодивший за решетку за то, что затащил потерявшую сознание первокурсницу за мусорные баки и там попытался ее изнасиловать. Теперь он собирался отправиться на все лето в тур по Штатам, чтобы пропагандировать воздержание. У меня из головы никак не шел его образ: голубые глаза навыкате, вечно влажные губы и оскаленные в ухмылке зубы. Во всех газетах печатали не те снимки, что в полиции сделали после ареста, а фотографию из ежегодного альбома выпускников. У него было мясистое, покрасневшее лицо. Должно быть, алкоголь положил конец его мечтам стать олимпийским чемпионом.

Однажды вечером, когда мы с Эммой парковали велосипеды у нее во дворе, она вдруг повернулась ко мне и сказала:

– Ощущение такое, что мы свидетели не просто конца света, но целой череды апокалиптических событий – выбирай не хочу!

По пути сюда мы молча проехали через палаточный городок, раскинувшийся под железнодорожным мостом у станции Жорес. Велодорожку оккупировали босоногие мужчины, которые курили, сидя прямо на бетоне. Никто из нас не произнес ни слова.

За неделю до отъезда в Сен-Люк Майкл объявил, что в Париж вот-вот «заявится» Кларисса. Настроение у него явно было паршивое.

– Анна подумала, что ты, возможно, захочешь с ней познакомиться, – буркнул он.

Почувствовав, как к горлу подкатывает комок, я ответила нарочито беззаботно, что было бы здорово и что обязательно постараюсь освободить вечер вторника.

Весь день, предшествовавший ужину, меня не отпускала легкая паника. А вдруг я ей не понравлюсь (что было весьма вероятно, если вспомнить пару весьма колких замечаний Майкла на ее счет)? В то же время я с дерзким предвкушением ожидала знакомства с Лоуренсом (с мальчишками всегда проще, думалось мне). Может быть, он даже симпатичный, с надеждой гадала я, к стыду своему пытаясь найти его, как и сестру, в соцсетях, – но поиски не увенчались успехом. Наверное, он из тех, кто скрывается под вымышленным именем или и вовсе считает себя выше общения в интернете. Может быть, у него псевдоним типа Law Rence, или Man Go, или Laurent Jeune, или что-то в этом роде. Или он вообще не зарегистрирован в соцсетях. Скорее всего, последнее.

К Янгам я заявилась не то чтобы навеселе, но во всяком случае пропустив бокальчик для храбрости. Как обычно, прибыв в 14-й квартал до смешного рано, я отправилась скоротать время в букинистический на улице Булар. Этот магазинчик был чудесным реликтом того Парижа, каким люди рисуют его себе в воображении. Его хозяин Лео, ветеран «Красного мая»^[43], – жилистый старичок, истый галл с седой шевелюрой и неизменной сигаретой в зубах. Я рассеянно перебирала потрепанные книги – ин-фолио, карманные издания, детективы в мягких пестрых обложках. Наконец, чувствуя себя обязанной хоть что-то купить, дабы не показаться мещанкой, юной позеркой или, того хуже, англофонкой, взяла в руки роман в твердом переплете – «Моряк из Гибралтара» – и протянула его Лео, который, прислонившись к стене рядом с дверным проемом, равнодушно глядел на меня сквозь облачка дыма. Он перевернул книгу и произнес:

– C’est pas mal^[44].

Потом поведал, что ходил на фильм по этой книге в кинотеатр Латинского квартала, когда был (тут он оценивающе меня оглядел) примерно моего возраста.

– Z’avez un accent, mademoiselle. Z’êtes d’où?^[45]

Частота, с которой парижане высказывались по поводу моего явно иностранного происхождения, не переставала меня поражать. Хотя, поскольку я была британкой, да еще и белой, их замечания скорее были вызваны любопытством, чем враждебностью. С другой стороны, акцент служил мне своего рода спасательным кругом, позволяя не вступать в нежелательные разговоры, когда я была слишком пьяной или уставшей, да и вообще избегать излишнего погружения – и это не раз выручало меня в прошлых отношениях. Благодаря французскому я раскрыла множество новых граней своей личности. Прежде всего – нежная, податливо-женственная, не таящая в себе ни намека на угрозу. Именно эту мою ипостась предпочитали мужчины – что, впрочем, было совсем не удивительно. Позднее я научилась использовать ее и как плащ-невидимку, и как коронный номер – по обстоятельствам. Когда же я обрела уверенность в себе и перестала отчаянно пытаться понравиться или доказать, что чего-то стою, то по достоинству оценила ту отстраненность – и связанную с ней свободу, – которую давало мне общение на другом языке. Вполне естественно и то, что даже ругаться мне было легче по-французски, чем по-английски, или что на французском у меня куда лучше получалось разрывать нежелательные отношения и гневно высказывать людям все, что я о них думаю, во время велосипедных прогулок. В общем, не так давила ответственность: французские слова имели для меня гораздо меньший вес, а значит, и относилась к ним я более беспечно.

Поделившись со мной своим Сamel без фильтра, Лео принялся рассказывать о том, как когда-то жил в Оксфорде и занимался греблей. Бывала ли я когда-нибудь на лодочной гонке Оксфорд – Кембридж? Пришлось признаться, что нет, и тогда он, проявляя недюжинный литературный талант, начал в красках описывать это действо, отвлекшись лишь для того, чтобы предложить мне бокал вина (время было уже подходящее) и, исчезнув ненадолго в глубине лавки, вернуться с пыльной бутылкой и тремя бокалами. Поставив их на импровизированную барную стойку (которой служила кипа толстых томов о пещере Ласко^[46]), он разлил вино: мне, себе и своему другу Франсуа, который вот-вот должен был прийти и принести колбасы на закуску. В голове у меня и без того уже затуманилось от табачного дыма, беспрепятственно пробиравшегося по горлу. «Зато буду раскованнее за ужином», – утешила я сама себя.

– Привет! – восторженно прощебетала Анна, порывисто обняв меня прямо на пороге. – Выглядишь потрясающе! Отличная прическа.

На самом деле волосы у меня были такие же, как и всегда.

– Смазала вчера вечером кокосовым маслом.

– Да! Точно! Ты похожа на циркового пони!

«Это что, комплимент?» – гадала я про себя, проходя вслед за ней в тепло. На диване лениво развалилась какая-то девушка – я решила, что Кларисса (во всяком случае это подтверждали мои обширные поиски в соцсетях). Она обладала совершенно особенной, по-настоящему английской красотой. Густые светлые волосы ровно подстрижены, ниже мочек, но выше плеч, а лицо такое хорошенькое (светло-голубые глаза, нос как будто после ринопластики, густые темные брови), что даже мешковатый акриловый джемпер выглядел на ней потрясающе. Я тут же почувствовала, что оказалась на ее территории, и применила единственную известную мне тактику – почтительное дружелюбие.

– Привет, – пропела я с чрезмерным энтузиазмом. – Как здорово наконец-то с тобой познакомиться!

Не разжимая губ, она улыбнулась в ответ.

– Слышал, Майкл? – крикнула Анна в сторону кухни, пытаясь разрядить обстановку после подчеркнуто невербальной реакции Клариссы. – Познакомиться! То есть они явно еще не знакомы. Мы ведь тебе говорили, – продолжила она, повернувшись к падчерице, – отец был уверен, что Лия – одна из твоих университетских подружек.

– Ну да, – ухмыльнулась Кларисса. – Как будто папа знаком хоть с кем-то из моих друзей!

Все еще надеясь любезностью преодолеть неловкость, я глупо спросила:

– Ты ведь выросла в Кембридже, верно?

От необходимости продолжать бессмысленный разговор спас Майкл, вышедший меня поприветствовать.

– Лия, – произнес он. – В кои-то веки вы пришли не на десять минут раньше! Что вас задержало?

Он что, замечал мое всегда преждевременное появление у своей двери? Я объяснила, что задержал меня Лео.

– А, этот старый ворчун? Ишь ты, со мной даже не здоровается – а ведь я потратил кучу денег на какую-то книжку о Вальтере Гропиусе для вот этой вот, – он кивнул в сторону дочери.

– Одно дело ты, пап, и совсем другое – молодая девушка, – парировала Кларисса. – Старые белые французы – худшие извращенцы на всем земном шаре.

И не успела я возразить, как она вдруг повернулась ко мне – и я впервые уловила в ее глазах слабый намек на женскую солидарность:

– Нет, серьезно, меня от него спасло только незнание французского. Однажды он предложил мне поднести чемодан. В Лондоне такого уже не увидишь!

Ужин прошел в довольно странной обстановке. Ощущение дискомфорта усугублялось тем, что застольную беседу поддерживали только мы с Анной на фоне едва ли не полного молчания отца и дочери. Анна изо всех сил пыталась вовлечь в разговор и их, но Майкл отвечал односложно, а Кларисса и вовсе ее игнорировала. Время от времени она обращалась ко мне, пряча за ослепительной, обезоруживающей улыбкой довольно вялые попытки уколоть («По-моему, ты большая молодец, что не гонишься за карьерой» или даже «В конце концов, для кого-то Лондон просто слишком суматошный»). Но больше всего мне понравилось вот такое ее заявление: «Как же я завидую тому, что ты работаешь в кафе! Вот бы и мне такую ненапряжную работку – чтобы отключить мозг и сосредоточиться на том, чем по-настоящему хочется заниматься!» Правда, я не спросила ее, чем именно.

Лишь когда мы вдвоем мыли посуду в маленькой кухне, Кларисса проявила ко мне капельку тепла и искреннего интереса.

– А теперь ты куда? – тихо спросила она, допивая остатки вина из бокала. – Мне нужно отсюда свалить: Анна жутко бесит!

Надо было соображать быстрее. Завтрашний день обещал подъем в семь утра, так что самое захватывающее занятие, что я могла себе позволить, – это поехать домой и полистать ленту в соцсетях. Вот только Кларисса, похоже, воскресила во мне восемнадцатилетнюю девчонку, которой теперь отчаянно хотелось выкинуть какой-нибудь фортель, достаточно крутой, чтобы произвести на нее впечатление.

– Не знаю, – пожала я плечами. – Мне завтра рано вставать. Мои друзья устраивают у себя тусу, но я сама, честно говоря, не…

– Отлично! – обрадовалась она. – Погнали. Не то я в этой квартире сдохну. – И, очевидно, заметив выражение моего лица, добавила: – Не бойся, мои не обидятся: Анна будет только рада, что мы поладили, а отцу вообще пофиг.

Я отчаянно искала отговорку. Упомянутых друзей вряд ли можно было считать подходящим вариантом. На самом деле там была ровно одна подруга – Саломе, (ее-то я, между прочим, и променяла на этот самый ужин), а устраивал вечеринку парень, с которым у меня однажды случилась короткая, но весьма ударившая по самооценке интрижка.

– Не могу же я оставить здесь велик – мне утром на работу.

– Ой, да ладно! – отмахнулась она. – Ну приедешь на метро да заберешь его!

Мне очень хотелось найти в себе силы воспротивиться – но становилось понятно, что в конечном счете придется согласиться.

– И еще это очень далеко, – я сделала последнюю попытку. – Они живут на том старом складе, в Обервилье, за bord périphérique^[47].

– Да ведь Париж крошечный! – решительно отвечала она. – Тут вообще все близко.

* * *

Это был мой второй звонок Саломе.

– Юго говорит, что сейчас за вами приедет. Ждите его там! Вы ведь у заправки, да?

Сойдя с поезда, мы уже полчаса как бродили по окраине, похожей на антиутопическую промзону: тут и там мерцают дешевые неоновые вывески chickin и tabac, невзрачные терраски под выгоревшими на солнце бордовыми тентами, пластиковые стулья и реклама прохладительных напитков; мужчины молча курят, играют в лото и смотрят бесконечные футбольные матчи с почти выключенным звуком.

– Выходит, это парижский аналог Детфорда? – спросила Кларисса.

– Почти, – ответила я, мечтая, чтобы поскорее приехал Юго и мы перестали бы так громко говорить по-английски. На нас и без того уже пялился, жуя жевательную резинку и ухмыляясь во весь рот, мужик с бензоколонки. Время от времени он произносил пару слов на ломаном английском с сильным акцентом: beauty girls^[48], или how are you^[49], или, что еще обиднее, oh my God!^[50] Я вежливо кивала, медленно закипая изнутри.

Наконец приехал Юго – невыносимо привлекательный на своем стареньком синем велике. С нашей последней встречи он успел побриться наголо, но благодаря своему типично галльскому лицу – оливковая кожа, полные губы, квадратная челюсть – выглядел еще сексуальнее.

– Леа́! – крикнул он, элегантно встав на одну педаль. – Ты просто обязана купить велосипед!

«Да уж, – подумала я, – похоже, надо запастись терпением».

Из уважения к Клариссе говорили мы по-английски – хотя в какой-то момент у меня закралось подозрение, что основной причиной было желание парней повыпендриваться. Когда она похвалила лингвистические навыки Юго, тот, пожав плечами, ответил:

– По-моему, в наше время и в нашем возрасте просто неприлично не говорить по-английски. Разве в современном мире можно без него прожить? Все должны говорить по-английски.

Мы с Саломе скептически переглянулись. Юго был сыном дипломатов, учился в школах по всему миру – естественно, ему было не понять, как можно обходиться без английского.

– Ouais. Grave^[51], – живо отозвался его сосед по квартире Клеман.

– А может быть, отказ от английского – своего рода форма протеста, – предположила Саломе, чей второй родной язык – креольский – никогда не пользовался таким почетом.

Клеман, торопливо глотая дым и спеша продемонстрировать свои успехи в освоении английского, возразил: он понимает ее точку зрения, однако в наше время национализма и политической разобщенности необходимо отдать предпочтение наиболее простым каналам коммуникации.

– Только пусть они будут простыми для всех, – припечатала его Саломе. Юго не оценил иронии.

– Классный трек, – заметила Кларисса, наслаждаясь обстановкой. Ребята жили в переоборудованном промышленном здании. Это было огромное открытое пространство с парой антресольных этажей, разделенное на комнаты с помощью занавесей, что создавало эффект уединенности. Бетонный пол был устлан выцветшими персидскими коврами, с огромных балок свисали вьющиеся растения. Повсюду пластинки и велосипеды. Профессиональная акустическая система. Клеман, конечно же, был саунд-художник и сам себе продюсер.

– Il y a un peu trop de basse par contre, Hugo^[52], – произнес он театральным шепотом, затем повернулся к Клариссе. – Правда? Спасибо, это я смиксовал!

Я стояла с бокалом дешевого вина в руке, без всякого стеснения роясь в книгах, – как вдруг почувствовала, что сзади кто-то подошел.

– C’est fou^[53], – тихо сказал Юго, – мы же не виделись уже столько лет!

Знаю, подумала я, и хорошо бы нам вообще не встречаться. Ибо последняя наша встреча обернулась катастрофой. Он пригласил меня к себе на «Маргариту» (а я тогда невинно решила, что речь о пицце). После трех бокалов я была так пьяна, что руки и ноги почти меня не слушались. Последнее, что помню, это как умоляла его поставить песню Gracias a la vida^[54], а потом, сидя на полу его гостиной, пыталась сквозь слезы подпевать на испанском (плакала я не столько из-за песни, сколько от того, что узнала, что Юго спит с моей соседкой).

Улыбнувшись ему, я нервно провела рукой по волосам.

– Да, давненько не виделись.

Он, не мигая и без тени смущения, уставился на меня.

– Я соскучился, – сказал он, касаясь моей руки.

«Не обращай внимания на мурашки, – мысленно приказала я себе. – Ради всего святого, забей на мурашки».

– Эй, mec^[55], – позвал Клеман, – забьем еще petard^[56]?

– Есть идея получше, – ответил Юго, не сводя с меня глаз. – Организуй нам что-нибудь посерьезнее.

* * *

«В общем, произвести впечатление на Клариссу удалось», – сказала я собственному отражению в зеркале ванной комнаты (между прочим, удивительно привлекательному, даже с плотно сжатой челюстью и расширенным зрачками). Я только что вдарила и теперь ощущала, как по гортани сползают едкие капли. Из-за соседней двери доносился ее смех. Теперь она считала меня неординарной и свободолюбивой бунтаркой. Тут, осознав, что мое отражение оскалило зубки, я сменила выражение лица на более соблазнительное и, как мне казалось, приятное. Юго, вне всякого сомнения, хочет со мной переспать. Этот идиот слушал с открытым ртом даже мой совершенно бессвязный монолог о том, что доказательства существования Бога можно найти в отблесках заката и фразах из песен. Переспать с ним, ничего не чувствуя, – вот что могло бы стать актом высшего возмездия за то, как он обошелся с двадцатилетней мной. По сути, это был мой священный феминистический долг. Я собрала волосы в пучок на макушке, вытащив по бокам парочку продуманно небрежных прядей. Одно из преимуществ молодости состояло в том, что мне не требовалось высыпаться перед работой.

Когда я вернулась в гостиную, Клеман воодушевленно показывал Саломе и Клариссе кучу шариковых ручек и обрывков рекламных буклетов страховых компаний, называя это заготовкой для своей инсталляции.

– Так ты работаешь в лондонской галерее? – обратился он к Клариссе. – Блин, да это же просто зашибись!

– Так в чем именно заключается твой художественный манифест? – машинально спросила она.

Юго меж тем, сидя за ноутбуком, организовывал нам звуковое сопровождение.

– Садись рядом, – велел он. Я повиновалась. – Кайфуешь?

– О да! – с жаром кивнула я.

Слова вылетали изо рта слишком быстро, выдавая степень моего опьянения. Юго ухмыльнулся и потрепал меня по щеке.

– Ты все так же очаровательна и мила, – прошептал он, притянув мое лицо к своему. От него пахло пивом и табаком, и я ощутила мочкой уха его теплое дыхание. – Знаешь, я по-прежнему часто думаю о тебе.

Мы оба знали, что это ложь: если верить его страничке, вот уже почти четыре года он встречался с привлекательной блондинкой.

– Я тоже, – с моей стороны вранье было частичным: я периодически думала о большинстве парней, с которыми спала.

– Petit soleil^[57], думаю, сегодня тебе стоит остаться, – проговорил он, целуя меня в мочку и зарываясь пальцами в мои волосы.

* * *

Позже, когда все мы спустились, Юго скрутил самокрутку.

– Атмосфера тут и правда странная, – согласилась Кларисса, глубоко затягиваясь сигаретой Клемана. – Полиция кругом, сумки проверяют…

– Это потому что мы, по сути, стали полицейским государством, – хмыкнул Клеман. – 13 Novembre – putain de Nuit des Longs Couteaux^[58].

Юго, передернув плечами, сцепил руки.

– Non, mais^[59], серьезно, Франции – кирдык, – кивнул он. – Да и всем нам. Мировое правительство, чувак. Всей Европе – кранты. Я правда надеюсь, что Британия проголосует за выход. К черту этот ЕС, к черту МВФ… И вообще всех этих гигантов!

Саломе застонала.

– Non, mais Hugo, t’es vraiment trop con quoi…^[60]

– Это я-то придурок? Нет, ты серьезно? Ты хоть понимаешь, что сейчас вообще в мире творится?

Тут я почувствовала, как в груди поднимается волна совершенно не свойственной мне злости, и сказала:

– Да, но отдать страну в руки кучки фашистов – это что, решение?

Он смерил меня высокомерно-снисходительным взглядом:

– А кто же, по-твоему, управляет ею сейчас, ma poule?^[61]

– Voilà^[62], – самодовольно кивнул Клеман. – Если Великобритания выйдет из ЕС, это станет важным шагом к тому, чтобы покончить наконец с этой прогнившей системой.

Я приложилась к самокрутке, протянутой мне Юго.

– Ребят, да не будет никакого типа праведного ниспровержения капитализма, а будет лишь последняя конвульсия увядающей нации, цепляющейся за постыдное колониальное прошлое, которое поддерживает некую иллюзию статусности.

Я затянулась снова и испытала прилив смутной гордости.

Юго сердито зыркнул на меня.

– По-моему, вы, девчонки, просто не понимаете, что вокруг происходит. Побывали бы в лагерях…

– Quoi, comme vous?^[63] – рассмеялась Саломе.

– А вы-то чем занимаетесь? – спросил он обвиняющим тоном. – Вот ты, Леа́, рассуждаешь тут о фашистах в своей стране. А я знаю, что делал бы, если бы к власти у нас пришла Марин Ле Пен…

– Точно так же занимался бы всякой хренью, – наконец вмешалась Кларисса, одарив его холодным взглядом. – Сидел бы в своей утопической конурке, за которую платят мама с папой, покуривал бы в углу и разглагольствовал о РАФ^[64].

В комнате повисла гробовая тишина. Кларисса посмотрела мне прямо в глаза, и я вдруг ощутила острое желание непременно с ней подружиться. Ишь, как лихо заткнула парням рты!

– Ну что, вызываем такси? – спросила она, зевнув. – Я ужасно устала, да и кайф прошел, так что чувствую себя мизантропом.

Она решительно встала и своей спокойной улыбкой напомнила мне Анну.

– Большое спасибо за гостеприимство. Было здорово!

Улыбка-то как у Анны, но, когда Кларисса осадила Юго, я невольно заметила, как сильно она похожа на Майкла.

* * *

Следующим вечером, падая с ног после десятичасовой смены и примерно получаса сна, я вернулась в Данфер за велосипедом. К седлу была приколота записка, написанная незнакомым почерком:

«Большое спасибо за прошлую ночь! Жаль, что все так закончилось, – до этого было очень круто (хотя, конечно, «искусство» у Клемана сомнительной ценности…).

Увидимся в Сен-Люке. ххх!^[65]»

Определенно, она у меня в кармане, подумала я – и тут вспомнила ее первую улыбку, изогнувшую плотно сомкнутые накрашенные губы.