Недовольно глянув на Кукушкина, монахиня молча мотнула головой в сторону двери: дескать, пригласили – заходи, не стой пнём. Казачки, только что затеяв новую партию, лениво глянули на посетителя и вернулись к игре. Кукушкин заискивающе улыбнулся им и деликатно постучал в дверь. Услышав с той стороны чьё-то зычное и до приторности вежливое «Милости просим!», аккуратно, чуть ли не на цыпочках вошёл в кабинет.
Профессор оказался в просторной светлице в два больших окна, где в центре на импровизированном амвоне за большим столом восседал тот самый Синодальный отдел по делам науки и культуры, то бишь Священный ареопаг, от которого, выражаясь патетически, зависела сейчас судьба отечественной генетики, или, проще говоря, Проекта «О».
Ареопаг состоял из трёх священнослужителей, облачённых в повседневные рясы. В центре, как гласила маленькая табличка на столе, чинно возвышался архимандрит отец Пигидий – солидный старец в окладистой седой бороде до пояса; по обе стороны от него сидели игумен Николай и иеромонах Тихон. Первый – пожилой, белый как лунь настоятель храма Святого Петра в Химках, второй – на вид тридцати-тридцати двухлетний парень с козлиной бородёнкой, представитель Московской епархии. Над головами священников висели два фотопортрета – улыбающегося президента и Патриарха Всея Руси, чей строгий взор был полон глубокой задумчивости и печали. В углу икона в богатом окладе. На столе телефон да маленький монитор, который, очевидно, и являлся тем «всевидящим оком», с помощью которого священники контролировали страждущих, что томились у дверей.
Валерий Степанович, растерявшись, мелко поклонился.
– Здравствуйте, сын мой, – прозвучал бархатный баритон архимандрита. – Кто вы и что привело вас к нам?
– Добрый день, Ваше… э-э…
– Высокопреподобие, – подсказал священник, – или просто отец Пигидий.
– Благодарю, – тихо произнёс профессор и вкратце рассказал, кто он и по какому делу в Москве. Священники внимательно выслушали просителя, и архимандрит, как показалось Кукушкину, несколько ехидно поинтересовался:
– А почему же вы, сын мой, не обратили взор свой на чудо прогресса научно-технического и не воспользовались интернетом злокозненным? Или вы его презираете яко орудие Диавола?
– Презреть бы рад, Ваше Высокопреподобие, да нечего, увы…
– То есть как?
– Отключили нам его, – вздохнул Кукушкин.
– Празднуете? – хитро прищурившись, спросил отец Пигидий.
– Да не особо… Работа встала…
Архимандрит насупился и произнёс менторским тоном:
– В испытаниях сих, дорогой профессор, дух совершенствуется, ибо чем больше их на пути, тем твёрже человек, тем больше в нём сил сопротивляться искушениям сатанинским, а значит, и к Богу ближе. Ибо сказано в Библии: «Верен Бог, который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести». Господь не возведёт на пути слабого стен до небес, но и витязю не даст с десяток помощников – не нужны ему оные…
Профессору были известны, прямо скажем, иные примеры из жизни, хотя ему не очень хотелось затевать никому не нужный теологический спор. Подумав немного, он произнёс:
– Знаете, отец Пигидий, в чём-то вы правы…
Священник было удовлетворённо заулыбался, озаряя помещение нездешней благостью.
– Скажем, нет у пенсионера родных. И интернет отключили. А ему позарез к врачу надо записаться, потому что старики, уж извините, имеют обыкновение болеть. А нынче все госуслуги – через сеть «злокозненную». Получается, записаться он не может – лежит себе, к Богу приближается…
Выдав сию крамолу, учёный вдруг осёкся и побелел как холст. «Мать честная, – подумал Валерий Степанович. – Куда это меня понесло!..» Коллеги архимандрита заёрзали, опасливо поглядывая на отца Пигидия, улыбка которого растаяла, как тень. Архимандрит помрачнел и, пожевав бороду, спросил как можно спокойным отстранённым тоном:
– Стало быть, сын мой, вы проделали сей путь только ради нашего благословения?
– Выходит, так.
– Ну что ж, сие тоже испытание, – радостно заключил архимандрит, и заместители хором угодливо закивали. Напряжение понемногу стало спадать.
– А позвольте осведомиться, – вступил игумен, чей голосок оказался тонким и поскрипывающим, как старая сосна на холодном ветру, – какую цель преследует ваш эксперимент?
Невзирая на наличие в кабинете портрета первого лица, а следовательно, и безмерное к нему уважение со стороны священников, Кукушкин тем не менее поостерёгся произносить его имя всуе, примешивая президента к повседневности малоизвестного НИИ. Профессор в очередной раз прибегнул к испытанной тактике «гена SHH», не преминув добавить, что «это будет крайне интересный эксперимент, который позволит вывести отечественную науку на качественно новый уровень».
Когда Валерий Степанович закончил, вступил игумен Николай. Он нахмурил брови и произнёс:
– Мы от сих премудростей далеки, сын мой, ибо кесарю кесарево, а Богу – Богово… Суть – в самом деянии.
– Как изволите вас понимать?
– Сказано в Библии: «Всякое даяние доброе, и всякий дар совершённый свыше».
– Что, простите?
– Язык мудрых сообщает добрые знания, – продолжал «издеваться» игумен. Он будто намекал на что-то, но профессор никак не мог уловить сути. Кукушкина понемногу начали утомлять все эти проповеди и витиеватые цитаты из Писания. Как-никак он был всего лишь материалистом, хоть и знающим «Отче Наш» и даже постящимся, но всё же далёким от догматов церкви. И потом, в Москву ехал он не ради библейских проповедей, которые запросто мог бы послушать и в Ленинске, но ради советов и конкретики, а получал лишь туманные ориентиры, похожие на некие символы, по которым приходилось искать дорогу к заветной цели, всё ещё очень далёкой. У Валерия Степановича начала болеть голова.
– Простите… Что вы хотите сказать?
– Я лишь хочу сказать, сын мой, что любое созидание есть благо, умножающее полезные знания. Тем более если сотворено сие человеком верующим. Вы, кстати, верующий?
– Ну, разумеется.
– А скажите-ка, профессор, – неожиданно вступил иеромонах, – когда отмечается Успенский пост?
У Кукушкина, к счастью, этот вопрос не вызвал паники. Валерий Степанович напряг память и ответил:
– Если я ничего не путаю – с 14 по 27 августа.
Отец Тихон заулыбался и шепнул что-то архимандриту.
– Вы что же, и в партии состоите? – спросил игумен.
Кукушкина, который уже начал раздражаться, так и подмывало спросить: «А вы, отец Николай?», но величайшим усилием воли Валерий Степанович заставил себя остановить эти дьявольские позывы и, сосчитав до пяти, успокоился и ответил:
– Состою, Отец Николай.
Игумен лучезарно улыбнулся.
– Тогда не вижу повода отказывать вам, сын мой. Одну минуту…
Священник о чём-то пошептался с архимандритом и сказал:
– Ну что ж, ваша кандидатура, определённо нам интересна. Давайте запишем вас… ну, скажем, на среду. Подходите к трём.
Валерий Степанович раскрыл рот.
– Как на среду?! Я же объяснил: я тут в командировке!..
– Но у нас только по предварительной записи, – твёрдо заявил игумен. – Вы читали постановление правительства о Синодальных отделах?
– Мельком…
– Мельком!.. – хмыкнул Отец Николай. – Мельком, сын мой, не в счёт!
– Подождите, отец Николай… Валерий Степанович, дорогой, – вкрадчиво заговорил архимандрит, – войдите в наше положение. У нас таких проектов – великое множество, и всяк норовит первым пролезть. Поэтому и ввели очередь, чтобы, так сказать, произвести… этот… как бишь его там?.. – насупил брови отец Пигидий.
– Кастинг, – подсказал иеромонах.
– Вот-вот!.. Пришёл, скажем, человек на приём записаться, а мы смотрим – у него и глаз дурной, и креста на нём нет. Шалишь, брат, думаем! А появляется учёный муж, да с идеями, да верующий, – сразу ясно: сие есмь благо! Наш человек! Но очередь – главное требование закона. Вот вы постановления не читали, а зря. Там, в частности, говорится, что все заявки принимаются в порядке очереди, запись на которую осуществляется по месту проживания грантополучателя. Вы вот где проживать изволите?
– В Ленинске.
– Вот. Там вам, по идее, и следовало бы записаться. Мы, дорогой Валерий Степанович, и так закон нарушаем, привечая вас, хотя, по большому счёту, и слушать бы не должны…
– Что же мне теперь делать? – загрустил Кукушкин. – Не могу ж я тут до среды торчать: у меня и денег-то в обрез, и в Ленинске ждут… Неужели нет выхода, отец Пигидий? – Валерий Степанович с мольбой взглянул на священника. Ареопаг снова зашушукался. Наконец архимандрит сказал:
– Вы позволите взглянуть на ваш проект?
– С удовольствием! – воскликнул учёный, протягивая священнику папку.
Отец Пигидий надел очки и деловито погрузился в документ. То же самое сделали и его коллеги: игумен Николай, хмуря брови и жутко щурясь, заелозил носом по бумажке со сметой, а иеромонах Тихон интеллигентно, как кот лапкой, выудив из папки какой-то листочек, принялся внимательно его читать. По лицам священников пробежала тень недоумения. Они один за другим бросали украдкой удивлённые взоры на Кукушкина и тихонько переговаривались. Потом ареопаг обменялся документами. Процедура эта длилась минут пять, после чего отец Пигидий отложил папку, подумал и, пристально глядя на соискателя, задал прямой вопрос:
– Скажите-ка, профессор, какова цель этого вашего… мнэ-э… эксперимента?
– Я же объяснял – изучение гена…
– Это мы уже слышали, – перебил архимандрит, не сводя тяжёлого взгляда с учёного. – Я хочу узнать об истинной вашей цели.
Валерий Степанович понял, что провести священника не удастся, а врать ему он подустал, как шут рано или поздно устаёт ломать одну и ту же комедию перед сытой хохочущей чернью. Учёный потупил взгляд и проговорил негромко:
– Может, это прозвучит странно, но наша лаборатория хочет таким образом поздравить президента страны с предстоящим юбилеем. Мне кажется, это будет очень символический подарок.
– Подарок? – выдохнул иеромонах. – Вот так штука!
– Занятно, – задумчиво произнёс отец Пигидий. – Кто вас надоумил, позвольте узнать?
Профессор вспомнил свой жуткий сон, с которого всё началось, и вздрогнул.
– Да как-то сам… А что?
Архимандрит почесал в бороде и снова сурово воззрился на Кукушкина.
– А знаете ли вы, что по этому поводу говорил Святитель Василий Великий?
– Нет, Ваше Высокопреподобие.
– Он говорил: «Искание славы от людей – доказательство неверия и отчуждения от Бога».
– Секундочку! – загорелся Кукушкин. – Ни о каком тщеславии и речи не идёт! За мной – целый институт, и ехал я за девятьсот вёрст не ради глупостей, уверяю вас! Проект «О» – детище научного прогресса, цель которого проникнуть в потаённые глубины генетики и, может быть, улучшить на её базе жизнь простого обывателя в будущем…
– Но подопытным выступает птица!.. – робко подал голос иеромонах.
– В космос тоже поначалу собак запускали, – изящно парировал Кукушкин и сам подивился скорости своей реакции. Услышав эти слова, архимандрит рассмеялся густым зычным смехом, да так, что наперстный крест запрыгал на его пузе, как живой. Примеру отца Пигидия последовали и его коллеги: поглядывая на «руководителя», захихикали игумен Николай и иеромонах Тихон, чей странный высокий смех напоминал блеяние. Наконец архимандрит вытер слёзы и промолвил благосклонно:
– Ну что ж, улучшение качества жития – это всегда благо, да и в логике вам не откажешь. Только… что же нам с очередью делать? Мы уже и список предполагаемых кандидатов набросали…
Архимандрит помахал Кукушкину бумагой с фамилиями тех, кто через какое-то время должны были снова явиться сюда на главный «кастинг».
– Я искренне надеюсь, что это риторический вопрос…
– Почему вы на это надеетесь?
Кукушкин, решивший брать хитростью, тихо ответил:
– Потому что не имею морального права что-либо советовать вам, Ваше Высокопреподобие, ибо вы – птица высокого полёта, а я – всего лишь мирянин со своими скромными просьбами и мольбами. Всё, что мне остаётся, – это уповать на ваше справедливое решение, – произнёс профессор, входя в роль смиренного монаха, покорно склоняющего лысеющую голову пред настоятелем. Видимо, попы приняли эту игру за чистую монету: покорность Валерия Степановича возымела своё действие, растрогав ареопаг.
– Хорошо, – улыбнулся отец Пигидий, – в список мы вас внесём.
– Но чисто формально, – добавил игумен Николай.
– Да. Но приходить уже не надо. Дайте-ка мне ваш мандат…
Профессор протянул архимандриту партбилет.
– И заявление на получение гранта…
Валерий Степанович без лишних слов выудил из портфеля сложенный вдвое листок. Отец Пигидий опять засел за читку.
– Простите, сын мой, но у вас здесь допущена ошибка, – мягко предупредил архимандрит.
– Где?
– Вот тут, – священник ткнул холёным перстом в документ. – Не «На научно-изыскательную деятельность», а «На богоугодное дело». Надобно переписать.
– Надо так надо.
Кукушкин сел в уголку и послушно всё переписал.
– Другое дело, – улыбнулся отец Пигидий, пробегая взглядом заявление.
– Что дальше? – спросил Валерий Степанович.
– Дальше поставим резолюции и…
– Какие резолюции? – занервничал профессор.
– Положительные, Валерий Степанович, положительные. Поставим положительные резолюции и отправим ваши документы прямиком патриарху…
– А что, так можно?
Отец Пигидий незлобиво усмехнулся.
– Я всё-таки настоятельно рекомендую вам ознакомиться с постановлением правительства… Там в конце есть один пункт, в котором говорится: ежели епархию местную полностью устроил проект соискателя, его сразу можно направить на утверждение патриарху!..
– Правда?
– Конечно. Тем паче ежели соискатель – член партии и к тому же верующий. Формально вы – идеальный кандидат. И проект любопытный.
Коллеги архимандрита одобрительно закивали. Кукушкин зарделся.
– Мне, право, крайне лестно это слышать. Но…
– Что такое?
– Могу ли я теперь быть уверенным в успехе нашего предприятия?
Отец Пигидий поднялся из-за стола, погладил густую бороду, помолчал и сказал:
– Ну, стопроцентной гарантии вам никто не даст, но я замолвлю словечко перед патриархом… Главное, – строго произнёс священнослужитель, – никаких корыстных побуждений в деяниях ваших, ибо Бог всё видит!
– Боже упаси! – замахал руками учёный. – Что я, не понимаю? Раз такое дело…
– Вот и славно, – сказал священник.
– Никакой корысти, клянусь…
– Не клянитесь! – сурово предостерёг архимандрит.
– Да-да, простите… Я только хотел сказать, что у меня и в мыслях не было… Я никогда…
– Ну, хорошо, хорошо, – устало улыбнулся отец Пигидий, украдкой взглянув на свои золотые часы. – Я верю вам, сын мой. Оставьте документы и ступайте с миром. Там есть ваши контакты? Отлично, мы вас известим. Отец Тихон, внесите профессора в наш список. – Тихон кивнул и тотчас вписал фамилию учёного. – Ну вот. Вроде всё… Хотя… Отец Николай, – священник повернулся к игумену.
– Ах да! – задребезжал старец. – У нас принято помогать церкви…
Доктор сразу всё понял.
– Я готов!
– Видите ли, – продолжал игумен уже более оживлённо, – мы сейчас храм новый возводим на Ленинских горах. Очень нужна помощь прихожан…
– Пожалуйста, – Кукушкин тотчас полез в карман пальто.
Игумен его остановил.
– Ну не здесь же, что вы! – воздел очи к потолку старец. – На дворе ящик для пожертвований. Я вас отведу.
– То есть я могу идти?
– Разумеется, – сказал отец Пигидий, уже без утайки посмотрев на часы. – Вам позвонят.
– Благодарю.
– Бог в помощь, – елейно улыбнулись вслед учёному архимандрит и иеромонах. В движениях каждого сквозила лёгкая суета. Было уже без пяти час, и священники спешили на трапезу.
Отец Николай вывел Кукушкина на чисто убранный задний двор, где стоял большой железный ящик с табличкой «На Храм» и с прорезью для наличности. Валерий Степанович открыл бумажник и с горечью обнаружил, что в нём осталось только несколько крупных купюр. «Ничего не попишешь, – подумал профессор. – Сам же кричал, что готов помочь…» Валерий Степанович скрепя сердце достал тысячную, аккуратно сложил её пополам и, тяжко вздохнув, бросил в щель. Игумен благодарно поклонился Кукушкину и скрылся за дверью резиденции.
Снова налетел холодный ветер. Валерий Степанович поёжился и задумчиво побрёл прочь. Было стойкое ощущение, что он чего-то забыл. В душе образовалась какая-то гнетущая пустота, на сердце было муторно и тяжко. Как будто не было этой маленькой победы, как будто шёл он на ощупь, наугад, в кромешную неизвестность, в ледяную бесконечную ночь. А великий и непогрешимый Синодальный отдел строго блюл за ним с небес, пронзая орлиными взорами мглу, повелевая, и наставляя, и молча указывая ему, доктору наук, куда следует идти и что делать, благосклонно улыбаясь, если учёный делал верный шаг, и нещадно жаря молниями, если раб Божий Кукушкин проявлял инициативу, пытаясь отыскать собственный путь в этой глухой славянской тьме. И вот, запутавшийся в бородах священного ареопага, скованный церковными догматами, загнанный в рамки христианской этики и морали, Кукушкин видел себя жалкой марионеткой в руках кучки священников – святой троицы борцов за счастливое будущее под эгидой железного клерикализма. Профессор чувствовал себя обманутым ребёнком, которого запугали глупыми байками, сделав послушным и податливым как пластилин – лепи что хочешь… А в награду за хорошее поведение – шоколадка в виде одобрения патриарха… «Но как такое возможно? – задавался вопросом профессор. – Почему учёные пошли на поводу у тех, кто к науке имеет такое же отношение, как, скажем, физиология к Нагорной проповеди? Почему грантами занялись попы? Как и по какой шкале они определяют, кто достоин получить этот счастливый билет, а кто – нет? А кстати, многие ли сумели его получить? Думаю, вряд ли, раз у них такой скрупулёзный отбор… Похоже, российской научной мысли в ближайшие годы придётся нелегко…»
Тут, дорогой читатель, следует прояснить один важный момент… Не знаю, как вам, а мне безупречные люди не встречались. Не входил в их число и наш герой. Однако и негодяем в классическом понимании этого слова Валерий Степанович не был, ничего особо постыдного не совершал и был, в общем-то, почти таким же, как все остальные, с той лишь разницей, что иногда мог генерировать выдающиеся идеи, благодаря чему, собственно, и достиг тех вершин и званий, которыми теперь очень дорожил. Но последние годы, видимо, по причине внутреннего дискомфорта, Кукушкин испытывал трагический кризис идей, уныло буксуя в старых смыслах. Проект «О» стал для него вторым дыханием…
Когда Валерий Степанович затевал свой эксперимент, он понимал, что впереди его ждут различные бюрократические препоны, поэтому был готов хитрить там, где это было необходимо, ведь, в сущности, ничто человеческое, даже профессору, не было чуждо. Да, он был прозорлив, да, лукавил, но первостатейным лжецом Кукушкин не был. Скорее начинающим конформистом и немного идеалистом, всё ещё надеющимся сделать большую карьеру, оставаясь при этом обычным человеком. Поэтому лгал Валерий Степанович исключительно по обстоятельствам или же – исходя из крайней нужды. Пару раз прибегал к так называемой «лжи во спасение», но всегда ужасно мучился по этому поводу и даже ходил исповедоваться. Единственное, в чём нельзя было упрекнуть Кукушкина, так это в доносительстве, хотя несколько раз начальство намекало ему на «факультативную работу». Валерий Степанович внятно расставлял приоритеты и решительно отказывался от подобных предложений, так как служить был рад, а вот прислуживаться стеснялся… Больше к Кукушкину с подобными гнусностями не приставали. Однако и процесс его продвижения по карьерной лестнице заметно замедлился. Но профессор не отчаивался. Он трудился и думал о семье. Предпочитая «стуку» и подсиживаниям коллег безвредную мелкую ложь на благо родных, Валерий Степанович выбирал хоть и более долгий, но всё-таки менее постыдный путь, что тоже некоторым образом говорило о его своеобразной порядочности.
Когда пахнуло православием, Кукушкин мгновенно уловил новые веяния. Повальное воцерковление, начавшееся с властей предержащих и почему-то подозрительно напоминавшее тот самый процесс с рыбой, постепенно подступало и к научному сообществу. Не скрою, были отважные, что честно и смело сразу назвались атеистами, мгновенно оказавшись в чёрном списке нерукопожатных. А Валерий Степанович уже тогда постился и штудировал Завет!.. Он был одним из первых сотрудников Новосибирского Академгородка, кто добровольно отправился креститься… Удивительно, но через некоторое время учёному и в правду стало казаться, что он истинно верующий человек!..
На следующий год политическая целесообразность новосибирского отделения партии «Великая Россия» потребовала от Кукушкина более тесного с ней контакта, и Валерий Степанович вступил в партию… Теперь, спустя шестнадцать лет, внутренние директивы партии требовали от её членов «строгой и непременной воцерковлённости». Верить можно было в кого угодно, лишь бы конфессия была официальной, и приход (дацан, мечеть, синагога) должен был выдать партии справку о том, что гражданин такой-то действительно является ортодоксом данной церкви, хотя предпочтение отдавалось, конечно же, православию. Начались проверки. В поисках «ведьм» в рядах «Великой России» были выявлены липовые верующие, даже не знавшие, как выяснилось, «Отче Наш»! Они поплатились мандатами… Кукушкину же бояться было нечего – что-что, а эту молитву он вызубрил, как названия кислот в цепи ДНК! Зачем ему было нужно членство в партии, спросите вы? А я отвечу. Это повышало самооценку, давало возможность выбивать деньги для своих проектов и помогать коллегам в регионе, что он, кстати, и делал, поднимая на съездах вопрос о финансировании института и зарплатах учёных. Хотя в последнее время это не очень помогало. Но больше этого членства хотела Люба – ещё девчонкой она мечтала выйти замуж за героя или члена партии. Это был её пунктик. Правда, теперь она всё чаще думала об ударниках ГТО и немного жалела, что несколько обрюзгшая фигура супруга далека от идеала. Впрочем, с подобными мелочами она была готова мириться.
Итак, Валерий Степанович оказался у очередной черты, перед новым выбором – кривляться и лгать, чтобы довести до конца начатое, или же плюнуть на всё, хлопнуть дверью и вернуться в Ленинск? Признаться, у него мелькнула такая мысль, когда он явился пред ясные очи отца Пигидия, на чьём запястье так вызывающе дерзко поблёскивали золотые часы. Но… сила привычки сделала своё чёрное дело: губы сами сложились в заискивающую улыбку, хребет привычно изогнулся в подобострастную дугу… И снова несчастный профессор был вынужден лукавить и нести ахинею, танцуя и лебезя перед сильными мира…
И всё же что-то пошло не так… Не то чтобы вера Кукушкина после увиденного и услышанного в приёмной патриарха была поколеблена, но, как говорится, осадок остался.
Профессор в задумчивости обошёл резиденцию и снова оказался у торгового павильона. Услышав гул толпы, Валерий Степанович остановился: несмотря на будний день, подъезды ко входу были плотно блокированы неиссякающим потоком мирян. У атриума, где размещалась православная ярмарка, уже кипело, гневно пуская пар, людское море, лишённое возможности протиснуться в узкие двери павильона. Трагически дребезжало стекло. Чиркал по ушам колючий мат. Народ прибывал, напирал, злился. Шапки, слюни, сумки, зенки навыкате, цепкие пальцы, белыми жадными крабами вцепившиеся в проём, чтобы задние не раздавили, пар, перегар и крики: «Пусти, сволочь!»… «Ходынка», – с некоторым отвращением подумал Валерий Степанович и повернул было к храму. Тут какая-то ненормальная завопила: «Сувениры раздают!», и толпа ринулась к дверям. Кукушкин прошёл шагов двадцать, и тут дремотную серятину зимнего утра, как бритвой, полоснул душераздирающий не то человечий, не то звериный вой… Валерий Степанович вздрогнул и резко обернулся. Перепуганные вороны чёрными кляксами заметались по небу. Толпа, прикусив язык, хором умолкла, опала и разом ослабила натиск. Как жир под каплей щёлочи, расползалась в стороны людская масса, расширяя сердцевину круга – эпицентр чего-то страшного и непоправимого. В воздухе запахло бедой. Движимый страхом и любопытством, Кукушкин направился к толпе. Подойдя поближе, он услышал, как какая-то ухоженная дама, по-видимому иностранка, вскрикнула по-английски: «Oh my god!» Продираясь сквозь смертельную тишину онемевших спин, Валерий Степанович уже догадывался: случилось что-то ужасное…
Протиснувшись к центру, он поначалу даже не сразу понял, что произошло. Взгляды толпы были устремлены куда-то вниз, в глазах застыл ужас. Профессор подошёл ближе и увидел… неподвижно лежащего перед ступенями павильона в дикой неестественной позе бледного мальчика лет пяти, похожего на большую тряпичную куклу. Цветной пуховик, шапка с гномом… Из левого угла рта на обледенелый гранит тонкой струйкой утекала жизнь. В опрокинутых, ещё не остывших, синих как лёд глазах – глухое московское небо, а рядом на ступеньке раздавленная чьим-то безжалостным сапогом лубочная копия ракеты «Искандер» под хохлому в масштабе 1 к 43.
– Господи, – едва слышно выдохнул Кукушкин.
В шаге от несчастного мальчика на ступенях лежала без сознания женщина лет тридцати. Видимо, это была мать ребёнка. Она, скорее всего, и кричала. Какая-то тётка в шляпе колдовала над ней, приводя женщину в чувства. Открыв невидящие глаза и обведя толпу остекленевшим взором, мать засуетилась, попыталась подняться. Шляпа деликатно её остановила, негромко попросив кого-то вызвать скорую. По толпе пошёл гур. Из дверей павильона высунулось несколько любопытных голов; запричитали женщины; тупо таращились на бездыханное тело, словно загипнотизированные, мужчины. Как-то глупо и неуместно сверкнули кокарды, зажглись и пристыженно погасли жетоны на форменных куртках – это сквозь людские торсы просочились в центр трагедии полицейские. Не найдя пульс у мальчика, приказали свидетелям не расходиться. Один из них, лейтенант, сразу стал беседовать с очевидцами, второй, старшина, участливо опустившись на корточки перед матерью малыша, даже попытался увести её в сторону, но та, увидев своего мёртвого сына, вырвалась из рук блюстителя и с диким воем упала на грудь мальчика, орошая его безучастное остывшее личико горючими слезами и содрогаясь всем телом от рыданий. Старшина достал рацию.
– «База», «База», это «Первый». Мы в Курсовом переулке. Тут в толпе мальчика задавили. Насмерть…
– Да вызовите же кто-нибудь скорую, нелюди! – возопила дама в шляпе. Лейтенант молча кивнул старшине: звони… Валерий Степанович предпочёл поскорее покинуть страшное место и скрылся в толпе.
Профессор покидал сумасшедшую Москву. Трагедия, случившаяся у храма, всё в нём перевернула. Он был опустошён…
В Ленинск Валерий Степанович возвращался ночным поездом. На рассвете ему приснился ещё один странный сон: будто сидит он в купе, а напротив него за столом – тот самый мальчик. Как живой. Сидит и смотрит на Кукушкина. А глаза голубые как небо, большие, как озёра, пронзительные, как крик. Смотрит мальчик на Валерия Степановича, словно спросить что-то хочет, но не спрашивает. Лишь глядит отчаянно и страшно в самое нутро кукушкинское и такие узоры на сердце его измученном вырезает, что сердце заходится. И то ли выть, то ли петь хочется от непостижимой смутной радости какого-то прозрения, и плакать – от светлой очищающей боли…
– Ты откуда, малыш? – спрашивает профессор.
– Из дома, – тихо отвечает мальчик, не сводя синих глаз с Валерия Степановича.
– Ты что, потерялся?
– Я от бабушки ушёл и от дедушки ушёл, – произносит рассудительный ребёнок.
– А мама, где твоя мама?
– В сумасшедшем доме.
– Где? – переспрашивает Кукушкин.
Тут раздаётся стук в дверь. «Ваш чай», – доносится снаружи бодрый голос проводника.
– Не открывай, – шепчет в испуге мальчик.
– Это проводник чай принёс.
– Не открывай!
– Да что с тобой? – поднимается с места Кукушкин. – Успокойся! Сейчас чайку выпьем…
Валерий Степанович открывает дверь купе и видит на пороге… двуглавого орла с себя ростом и в синей железнодорожной форме. Пуговицы огнём горят, кокарда в фуражке аж слепит. Чудо, одним словом! Щерится птица обеими головами, наклонилась вперёд немного, ждёт услужливо. На подносе чёрный чай в подстаканниках пар пускает.
– Благодарю, – улыбается профессор и берёт стаканы.
– Не пей, – опять подаёт голос мальчик.
– Вот ещё! – смеётся Кукушкин.
– Говорю же: не пей!
– Да отстань ты! – злится профессор, снимая стакан с подноса.
– Степаныч, миленький, не пей! – обливается слезами мальчонка. – Христом Богом тебя прошу!
– Да почему?!
– Орлёнком станешь, – неожиданно успокоившись, как-то зловеще тихо произносит мальчик.
Услышав это пророчество, обе головы проводника заливаются громовым сатанинским смехом. Кукушкина прошибает холодный пот. Стакан в его руке дрожит, и ложечка звенит и пляшет в нём, как живая: динь-динь-динь…
Валерий Степанович пробуждается в липком кошмаре, когда поезд его пролетает какой-то истерически стрекочущий переезд, перекрытый шлагбаумом – динь-динь-динь…