Быстро раздевшись, Ёлка повалилась в кровать, накрывшись холодным, тяжёлым одеялом. Закрыв глаза, она (как делала это часто) представила себя на сцене в образе эстрадной певицы, своей любимой Ёлки.
Сияющее блёстками позолоченное платье, нестерпимо яркий свет со всех сторон, в руках микрофон, а прямо перед ней расстилается море орущих, визжащих, захлёбывающихся в восторге фанатов. И именно для них она, Ёлка, поёт самую главную песню:
«Море внутри меня синее-синее, волны внутри меня сильные.
Солнце живет во мне. Солнце живет во мне.
Море внутри меня синее-синее. Волны внутри меня сильные.
Солнце живет во мне. Моё солнце живет во мне
Моё солнце живет во мне.
Моё солнце живет во мне».
Появившаяся на сцене Марго аплодирует ей, смеётся, захлёбываясь кровью, которая хлещет изо всех ошмётков разбитого в мясо лица, отплёвывается осколками зубов, щурит затёкшие в массивных кровоподтёках глаза. Потом падает на колени и ползёт к ней, перебирая руками, покачивая напяленной на шею иконкой с Иисусом – кажется, она действительно счастлива в своём раю.
Мужики
Утро выдалось хмурым во всех смыслах: и на улице было пасмурно, и в душе Лены, и что-то между Томкой с Валерием Санычем, кажется, не ладилось. Один Граф, отоспавшийся между прочим в ногах у Лены, носился безумным пушистым комком по полу, поддёргивал коготками рваные уголки ковра, напрыгивал на края свисавшей со стола скатерти. Очень быстро обжился он в новом доме, да и по характеру, видимо, был игривым.
Завтракали все по быстрому, как-то скомканно, куда-то торопясь. Валерий Саныч даже не стал расспрашивать Лену о её школьных делах, хотя обычно интересовался каждой малозначимой деталью.
Лене, впрочем, общаться ни с кем не хотелось – в душе камнем висело осознание содеянного, было страшно и непонятно, как с этим дальше жить. Почему-то именно сегодня она вполне, целиком и ясно ощущала всю эту гнетущую тяжесть, а тяжесть была вдвойне неприятной от того, что поделиться своей историей она ни с кем не могла.
Неприятная, тёмная густота клубилась в душе Лены ещё и потому, что день сегодня обещал быть просто-напросто омерзительным. В школе наверняка будут разговоры об исчезновении Марго. А может её тело нашли уже там, лежащее в массе пропитавшегося тёмной кровью снега. Только ведь, если нашли, это вдвойне хуже, поскольку все об этом вокруг будут трезвонить, перешёптываться, а Слава, конечно же, вспомнит, что Марго именно с ней, с Леной, куда-то деловито отправились из того злополучного двора… Что же делать-то со всем этим, а?
Но даже, если со школой всё обойдётся, предстоит ещё и разговор с матерью. Ох, это отдельная беда, с вкраплениями взаимной ненависти, обиды, ругани и неизбежным наказанием в результате. Она, конечно, её никогда не била (хотя при всей своей жёсткости и, пожалуй, жестокости могла бы), но уж в придумывании наказаний была поизощрённее, чем Торквемада. В общем, чем закончится день, было совершенно непонятно, ясно только, что ничем хорошим…
Лена уже была одета, и в ожидании пока соберётся Томка, вышла во двор. Тут в синеющих утренних сумерках всё носился деловитый дворовый Фёдор. Подскочив к ней, пёс начал подлизываться, видимо, напрашиваясь на какое-нибудь лакомство, но у Лены ничего с собой не было.
Наконец вышла из дома и Томка, – ей сегодня надо было в город ехать по делам, вот и решила проводить заодно Лену, ехать-то всё равно на одной маршрутке.
– А где твой ранец? Ещё вчера спросить хотела… Неужели посеяла? Вот и влетит тебе от матери, телефон же там, растеряха…
Лена что-то хмуро буркнула и толкнула скрипучую железную дверь ворот, переступила порожек и… замерла, задохнувшись от неожиданности. Прямо перед ней вылезали из припаркованной напротив разукрашенной полицейской машины двое ментов, – деловитые, строгие, молчаливые.
Ну вот и приехали…
Лена бухнулась на колени, в самую лужу, и мучительно заревела, захлёбываясь словами, но такими сладкими, освобождающими душу словами:
– Дяденьки, дяденьки, ну простите-простите, я не хотееееела… Я совсем ничего такого не хотеееела… Она всё сама, сама издеваааалась, смеяяяялась, сама, сама лезла ко мне… А я не хотела, не хотела, не хотела, это само так получилось, я сама не знааааю как… Она сама, сама, а я не хотеееела, простите меня пожалуууйста, я не хотеееела…
Полицейские молча переглянулись, один из них хватанул телефон из кармана служебной куртки. Второй кивнул Томке на Лену:
– Это ваша?
Растерянная, как будто осевшая от неожиданности Томка непонимающе кивнула, и вдруг спохватившись, кинулась к Лене.
– Лена, ты чего? Чего ты? Чего случилось-то? Ну успокойся, успокойся же, ты чего, чего, родная моя, успокойся, всё хорошо будет…
Лена продолжала биться в истерике, зарывшись лицом Томке в бязевое, бесформенное пальто, плача взахлёб и что-то приговаривая.
Один из полицейских легонько толкнул Томку в плечо:
– Гражданочка, давайте пройдём в дом, до выяснения. Девочку давайте, успокаивайте. Поговорим там, пройдёмте.
* * *
Через полтора часа полицейская машина, вывернула с поворота на шоссе, плавно встроившись в еле продвигающийся поток трафика по направлению к городу.
В салоне на заднем сидении хмуро сидела Лена, одна рука которой была наручником прикована к вылезающему из-за сиденья штырю.
– Во блин, житуха, Толян, а? Ехали на вызов к алкашу Еремееву, а тут такая оказия… Такое вообще бывает, а?
Сидевший за рулём полицай мрачно кивнул:
– Бывает. В нашу смену всё бывает.
– А жаль, что эта дурында малолетняя не с нашего участка… Если б с нашего, так глухарей бы на неё повесить… Расколется же, как думаешь? Такой пластилин, эх, бля… Дуремара вон завалили на прошлой неделе, отбарыжился, сука, так и на неё бы спихнуть, типа, за дозу холодное в глаз залимонила. И так пару глухарей бы спихнуть… Вот чего нам с тобой так не везёт? На наш бы её участок…
Пробка и не думала рассасываться: кажется, впереди случилось ДТП, движение на дороге почти замерло. К тому же снова запуржило с неба, – комья снега ветром набивало на лобовое стекло, и хотя дворники метались как бешеные, управлялись с налипавшей, быстро таявшей влагой они плохо.
– А это ещё чего такое? – ткнул пальцем в боковое стекло сидевший на пассажирском кресле полицейский.
На обочину вылазили откуда-то со стороны частного поселкового сектора мужики, – целая толпа мрачных, одетых во что попало, сутулящихся под напором снегопада людей.
Завидев полицейскую машину, они засвистели, заулюлюкали:
– О, вот они, пидары, уже едут… Дармоеды хуевы, один погон на плече, другой на жопе… Как какой кипиш на районе, их не видно, а тут – уже едут…
Толян переглянулся со своим напарником.
– Это вообще что такое происходит? А, Игорёха?
– Да хер его знает… Вроде бы это с Терешково, поселковые, у них там авария на теплотрассе, пятый день кукуют в холодрыге… Вон, видимо, митинговать в город идут.
Толян скривился:
– Только этого ещё не хватало. Опять эти режимы усиления сраные, ещё потом разгонять погонят…
Игорь громко сморкнулся:
– Эти-то ладно, хоть русские. А ты слышал, что в Москве со вчерашнего вечера творится? Вроде бы на Красную площадь сотня тысяч зверей высыпало, с травматами, с дубьём, с ножами, а кто-то и с огнестрелом походу… У них там, у москвичей, в каком-то районе вроде семью азеров замочили, так они по всем городам клич кинули подниматься. ОМОН и Росгвардия уже не справляется, так как из Подмосковья все эти гастарбайтеры подтягиваются… По «Эху Москвы» передавали, что к Москве военную технику гонят вовсю. Ну типа, сам понимаешь…
Толян махнул рукой:
– Ой, ну всё, хорош тошниловку разводить. Давай, рацию в зубы, надо узнать, какие указания по этой ситуёвине… Не нравится мне всё это, жопой чую, премии не видать в этом месяце…