Подавляй и властвуй. Как люди теряют человечность?

Постскриптум

В нашем исследовании приняли участие около тысячи взрослых испытуемых. Было сделано много частных выводов относительно факторов, от которых зависит подчинение или неподчинение авторитету. Мы вкратце рассказали о некоторых из них, более подробный отчет будет представлен позже.

Есть, однако, ряд выводов общего порядка, о которых мне хотелось бы сказать. Они не вытекают непосредственно из результатов эксперимента и не подтверждаются какими-либо количественными показателями, но я не могу не упомянуть о них. Я пришел к ним интуитивно, просто наблюдая за поведением испытуемых в ситуации давления со стороны авторитетного лица. Эти выводы дались мне непросто, ибо противоречили многим моим прежним представлениям, и поскольку они основаны лишь на моих личных впечатлениях, я допускаю, что многие из тех, кто не имел подобного опыта наблюдения, не согласятся с ними.

Я видел, как достойные люди, подчиняясь требованиям авторитетного лица, с ошеломляющим постоянством совершают бессердечные, жестокие поступки. Порядочные и ответственные в повседневной жизни, эти люди с готовностью шли на поводу у авторитета, принимая безо всякой критики его видение ситуации, позволяя ему диктовать отношение к ней, и в результате оказывались в ловушке, были вынуждены выполнять жестокие приказы.

Каковы пределы этого подчинения? Мы неоднократно пытались установить границы, после которых подчинение стало бы невозможным. Мы ввели в экспериментальную процедуру крики «ученика», но этого оказалось недостаточно. Ученик жаловался на боль в сердце, но испытуемый продолжал наказание. Ученик молил, чтобы его отпустили, его ответы уже больше не регистрировались на сигнальном табло, а испытуемый по-прежнему наказывал его током. Начиная эксперименты, мы не предполагали, что для пробуждения непокорности потребуются столь драматические меры воздействия. Каждая следующая мера вводилась только после того, как предыдущая доказывала свою неэффективность. Последней попыткой положить конец подчинению было введение ситуации, предполагающей физический контакт испытуемого с жертвой. Но и в этих условиях первый же испытуемый послушно выполнил приказы экспериментатора и применил самое сильное наказание. Доля покорных испытуемых в этой ситуации составила 25 %.

То, что я наблюдал в лаборатории, не может не тревожить меня. Эти наблюдения заставляют думать, что человеческая натура, или, вернее, тип характера, воспитанный в американском демократическом обществе, не служит надежной гарантией против жестокого и бесчеловечного обращения, которому одни граждане могут подвергнуть других по указанию властей. Многие люди делают то, что им указывают, не особенно задумываясь о содержании диктуемых действий и не терзаясь угрызениями совести, если эти указания исходят от человека, который воспринимается как представитель законной власти. Если в нашем исследовании некий экспериментатор смог подчинить себе взрослых людей, заставив их подвергнуть болезненным ударам тока пятидесятилетнего человека вопреки его протестам, то на какие же поступки может толкнуть граждан правительство, которое обладает куда большим авторитетом и огромными властными полномочиями? Разумеется, здесь возникает другой, чрезвычайно важный, вопрос: могут ли возникнуть в американском обществе преступные политические организации? Настоящее исследование не дает на него ответа.

Гарольд Дж. Ласки в своей статье «Опасности подчинения» пишет:

…цивилизованность означает, помимо всего прочего, нежелание причинять другому человеку боль. И если рассуждать в пределах этого определения, то тех, кто бездумно подчиняется приказам авторитетных лиц, нельзя считать цивилизованными людьми.

Если мы не хотим, чтобы наша жизнь была лишена смысла и значения, мы не должны соглашаться с тем, против чего восстает душа, соглашаться только из уважения к традициям, условностям или авторитетам. Мы можем ошибаться в своем несогласии; но если мы принимаем предлагаемую нам данность, которая не совпадает с нашими субъективными представлениями, значит, мы отказываемся от самовыражения. Поэтому свобода в государстве предполагает необходимость всеобщего и постоянного сомнения в необходимости следовать указаниям властей.

Интерпретация феномена подчинения: заблуждения и факты

Нам не удалось найти такого задания, от выполнения которого – через некоторое время или сразу – отказывались бы люди, ставшие участниками экспериментальной ситуации…

М. Орн

I.

В 1968 году в октябрьском номере International Journal of Psychiatry Орн и Холланд попытались дать свою интерпретацию результатов моих экспериментов по изучению феномена подчинения и неподчинения авторитету. Я отвечу здесь на их комментарии и попутно поразмышляю о некоторых общих вопросах, которые затрагивает Орн и которые звучат в его критике.

Прежде всего хочу отметить, что Орн не ставит под сомнение сами результаты наших экспериментов, посвященных изучению феномена подчинения, а сосредоточивается главным образом на интерпретации психологического значения полученных данных о поведении испытуемых. Это согласие в интерпретации поведения чрезвычайно важно. Во-первых, оно обеспечивает нас общей стартовой площадкой для начала дискуссии. Во-вторых, оно усложняет задачу критика. Оставим пока открытым вопрос о том, действительно ли наш испытуемый настроен столь настороженно и недоверчиво, как полагает Орн, и будем исходить только из того, что испытуемый проявляет подчинение по отношению к экспериментатору. Критик тем не менее обязан спросить, почему это происходит. Мы не можем так просто отмахнуться от вопроса, какие именно силы заставляют испытуемого покорно следовать указаниям экспериментатора. Попытка объяснить послушание испытуемого методологическими огрехами моделируемой ситуации не кажется мне продуктивной, ибо такой подход не приближает нас к пониманию сущности изучаемого явления. Правомерность интерпретации феномена подчинения в терминах требуемых характеристик (demand characteristics) можно оспорить на основании двух моментов.

1) При такой интерпретации послушание выступает как побочный результат, что мешает нам обратиться к анализу сути данного явления.

2) Предлагаемая интерпретация, претендуя на объяснение феномена, на деле лишь умаляет его значение.

Есть и еще одно соображение, заставляющее усомниться в правомерности критики Орна. Мы поступаем абсолютно оправданно, когда принимаем то или иное поведение как некую данность, и уже затем выдвигаем предположения, касающиеся его психологической подоплеки. Здесь есть одна тонкость. Перенос внимания с поведенческого уровня на психологический ни в коем случае не отменяет необходимости подтверждения выдвигаемых предположений фактами. Орн же, как мне кажется, счел, что, сместив акценты, он волен исходить из умозрительных рассуждений, подкрепляя их «примерами из жизни». И в этом его ошибка. Любое утверждение должно основываться на научно обоснованных фактах, но именно им принадлежит решающая роль в дискуссии.

II.

Критические суждения Орна характеризуются тем, что он придает чрезмерное значение одному спорному моменту, который несложно скорректировать с помощью контрольных процедур и который поэтому не играет решающей роли. Первое и главное возражение Орна состоит в том, что испытуемые не «приняли за чистую монету» предложенную им экспериментальную ситуацию. Чтобы внести полную ясность в этот вопрос, попробуем определить, в чем именно могли усомниться испытуемые. Во-первых, они могли не поверить в то, что эксперимент направлен на исследование процессов памяти и обучения; во-вторых, они могли сомневаться в том, что ученик действительно подвергается болезненным ударам тока; и, в-третьих, они могли заподозрить, что основным объектом изучения является вовсе не ученик. Из этих трех пунктов особенно важен второй: эксперимент имеет смысл только до тех пор, пока испытуемый верит в то, что он подвергает ученика болезненному наказанию током. Но в том-то и дело, что большинство испытуемых действительно считали, что жертва испытывает боль; только часть их сомневалась в этом, и всего лишь несколько испытуемых не поверили в реальность ситуации. Я утверждаю это на основании высказываний и поведения испытуемых во время эксперимента, а также на основании результатов постэкспериментального интервью и результатов опроса, проведенного через год. Орн утверждает, что мы не представили никаких данных на этот счет. Это неправда. Вот выдержка из первого опубликованного нами отчета:

За небольшим исключением практически все испытуемые не сомневались в реальности предложенной им экспериментальной ситуации: они действительно думали, что подвергают человека разрядам электротока, и были уверены в том, что наиболее сильные удары чрезвычайно болезненны. В состоявшейся после эксперимента беседе испытуемым задавали вопрос: «Насколько болезненными для ученика были последние из примененных вами ударов?» Испытуемые отмечали свои ответы на 14-балльной шкале с диапазоном оценок от «Совершенно безболезненные» до «Чрезвычайно болезненные». Все полученные оценки были отнесены испытуемыми к высшей, 14-й категории («Чрезвычайно болезненные») при среднем значении 13,42 (1963, р. 375).

Еще одним убедительным доказательством искренности испытуемых, вовлеченных в конфликтную ситуацию, является их напряженное состояние в ходе эксперимента. Этот факт запротоколирован и представлен в виде стенограмм (1963), данных опроса (1965 Ь) и видеоотчетов (1965 а). Во время наших недавних публичных дебатов с Орном (1969) кто-то из аудитории заметил, что он мог бы согласиться с интерпретацией Орна, если бы имелись хоть какие-то свидетельства того, что испытуемые действительно заняли лицемерную позицию. Он назвал трактовку Орна несостоятельной ввиду явно напряженного состояния испытуемых. Предположение Орна, что испытуемые просто притворялись в угоду экспериментатору (в то время как они потели, дрожали и заикались), совершенно лишено оснований. Точно так же можно заявить, что больной, страдающий гемофилией, истекает кровью из желания дать заработать своим врачам. Безусловно, я мог бы исправить то негативное представление, которое сложилось обо мне у Д. Баумринд (Baumrind,1964) и других, критикующих мой эксперимент на том основании, что он вызвал у испытуемых напряжение, если бы использовал в свою защиту орновскую интерпретацию. Но это было бы нечестно, ибо ситуация действительно содержала в себе конфликт, мощный и острый, и мы не имеем права игнорировать это обстоятельство.

Оценки испытуемыми степени болезненности ударов (табл. 9.1) во всех экспериментальных ситуациях оказались очень высокими, приближаясь к максимальным. В ситуации (02), когда испытуемый слышит, но не видит свою жертву, средняя оценка послушных испытуемых составляет 11,36, то есть лежит в верхнем диапазоне 14-балльной шкалы («Чрезвычайно болезненные удары»). Более половины послушных испытуемых выбрали максимальную оценку, а один испытуемый даже поставил «плюс», дав тем самым понять, что считает недостаточно сильным определение «чрезвычайно болезненные». Из 40 испытуемых, побывавших в этой ситуации, только двое (причем оба из категории послушных) ответили, что не думают, что жертва получала болезненные удары (оценки 1 и 3). Напрашивается предположение, что для этих испытуемых наша имитация оказалась недостаточно убедительной. Однако все не так просто, поскольку здесь вполне мог вступить в действие защитный механизм отрицания. Возможно, испытуемый, вспоминая свое состояние во время эксперимента, когда он подвергал жертву ударам тока, кое-что переосмыслил и сместил некоторые акценты, что дало ему возможность представить свои действия в более благоприятном свете. Здесь возникает вопрос: был ли он твердо убежден в том, что жертва не страдает от боли или это осталось только мимолетным предположением, одним из многих, промелькнувших у него в голове?

Ясное и объективное представление о том, как испытуемые оценивают степень своей уверенности в реальности экспериментальной ситуации, можно получить, ознакомившись с их ответами на пункты вопросника, который был разослан им через год после участия в эксперименте. В таблице представлено распределение ответов на четвертый пункт.

Можно по-разному оценивать эти результаты. Говоря о позитивных моментах, отметим, что только 4 % испытуемых не безоговорочно верили в то, что ученик подвергается ударам тока, тогда как 96 % испытуемых лишь в той или иной степени считали, что это действительно так. Если рассматривать эти результаты в негативном ключе, можно отметить, что только половина от общего числа испытуемых вполне поверила в обман. Однако если подходить к результатам беспристрастно, справедливее будет сказать, что три четверти от общего числа испытуемых (а именно те, кто выбрал ответы 1 и 2), по их собственному признанию, были убеждены в том, что подвергают ученика болезненным разрядам тока. Разумеется, было бы удобнее думать, что испытуемые не поверили в мистификацию, но ведь это не так. Только 20 % испытуемых сказали, что у них были серьезные сомнения.

Дэвид Розенхен из Свортмор Колледжа повторил мои эксперименты по изучению подчинения, желая найти базовый критерий для оценки степени подчинения, который он мог бы использовать в своих дальнейших исследованиях. Он разработал свою, очень тщательную, процедуру опроса испытуемых. Отличие его методики от нашей состоит, в частности, в том, что по окончании эксперимента собеседование с испытуемыми проводит независимый эксперт. Он требует от испытуемого подробного отчета о его переживаниях во время эксперимента и досконально исследует его отношение к экспериментальной ситуации, задавая при этом самые прямые вопросы, например: «Неужели вы и в самом деле не почувствовали никакого подвоха?» При том, что вывод о полной вовлеченности испытуемого в экспериментальный конфликт делался на основании очень строгих критериев, Розенхен сообщает, что (согласно оценке независимых экспертов) 68,9 % испытуемых полностью поверили в подлинность ситуации, причем 85 % этих испытуемых до самого конца выполняли предписания экспериментатора. (Должен заметить, что в выборке Розенхена испытуемые были моложе по сравнению с теми, кто участвовал в оригинальном исследовании, и этим, вполне возможно, объясняется более высокий уровень подчинения).

Результаты моего исследования можно подвергнуть сравнительному анализу. Сопоставляя уровень подчинения «доверчивых» испытуемых с уровнем подчинения прочих испытуемых, мы обнаруживаем лишь незначительные отклонения. Так, например, в ситуации 02, когда испытуемый не видит свою жертву (голосовая обратная связь), полное подчинение продемонстрировали 58 % «доверчивых» испытуемых (ответы 1 и 2); в группе «абсолютно доверчивых» (ответ 1) послушными оказались 60 % испытуемых. Сравнив подобным образом результаты, полученные в других экспериментальных ситуациях, мы получаем весьма незначительное снижение уровня подчинения. Эти колебания не отменяют значения полученных результатов, ибо общие закономерности остаются неизменными.

Одним словом, подавляющее большинство испытуемых восприняли экспериментальную ситуацию как подлинную. Согласно моей личной оценке, в каждой ситуации было всего 2–4 случая, когда испытуемый не верил в то, что жертва получает болезненные удары. Но я принял за правило не отбрасывать эти показатели, так как избирательное устранение данных, производимое на основании недостаточно определенных критериев, – прямая дорога к необоснованным гипотезам. Даже сейчас я не хочу их отбрасывать, потому что остается неясным, была эта недоверчивость причиной или следствием подчинения. Неужели Орну не приходит в голову, что здесь мы, возможно, имеем дело с рационализацией? Испытуемый чувствует, что его вынудили совершить неблаговидный поступок, и ему ничего не стоит объяснить свое поведение тем, что он якобы был убежден в нереальности ситуации. Я полагаю, что некоторые испытуемые приняли такую позицию уже постфактум, стараясь хоть как-то объяснить свое поведение. И это очень удобное объяснение. Оно помогает человеку сохранить хорошее представление о себе и, кроме того, дает ему возможность похвалиться своим умом и проницательностью, дать понять, что его на мякине не проведешь.

Впрочем, гораздо важнее понимать роль отрицания в процессе подчинения и неподчинения в целом. Отрицание вовсе не является чем-то вроде Deus ex machina, который внезапно возникает в лаборатории, сметая все вокруг. Отрицание представляет собой лишь один из способов когнитивной регуляции, позволяющий испытуемому подстраиваться к экспериментальной ситуации, и поэтому не следует переоценивать значение этого механизма, – он способен объяснить поведение только некоторых испытуемых.

III.

Теперь, когда мы разобрались во всех обстоятельствах, рассмотрим аргументы, которыми Орн подкрепляет свою мысль о том, что испытуемые разгадали все хитрости эксперимента. Прежде всего, он утверждает, что испытуемые, участвующие в психологических экспериментах, как правило, видят свою задачу в том, чтобы распознать «реальную» ситуацию и вести себя в соответствии с ней. Я не допускаю мысли, чтобы люди в массе своей были так недоверчивы, подозрительны и склонны искать подвох в действиях ученых. Не думаю также, чтобы почтовые служащие, школьные учителя, продавцы, инженеры и рабочие (а именно они были нашими испытуемыми) так уж хорошо понимали, что такое психологический эксперимент. Я согласен с Орном, когда он говорит, что в университетских кругах ходят всякие слухи о подобных начинаниях, но ведь эти сплетни – не более чем элемент общей атмосферы университетского городка, к которому наши испытуемые, как это должно быть известно Орну, в большинстве своем не имели никакого отношения. Одни из них имели очень высокие интеллектуальные показатели, другие, мягко говоря, не блистали умом. Только очень немногих можно было заподозрить в недоверчивом отношении к эксперименту и экспериментатору. Мы не заметили никаких признаков того, что испытуемые приходили с установкой «перехитрить» экспериментатора; напротив, некоторые даже пытались получить у него консультацию по личным проблемам: видимо, их представление о психологии ассоциировалось с приемом у врача-психоаналитика. Если согласиться с утверждением Орна, то в каком мире мы живем? В мире, населенном недоверчивыми, подозрительными людьми, где каждый имеет свои скрытые мотивы и думает только о том, как бы перехитрить другого? Я не думаю, что это соответствует действительности, даже если мы имеем дело с реальностью психологического эксперимента. Меня удивляет и огорчает не столько то, что Орн с подозрением относится к экспериментаторской деятельности, сколько то, что он приписывает подозрительность испытуемым. Он полагает, что все они, так же как он сам, ищут тайные мотивы и скрытый смысл, тогда как на самом деле это свойственно лишь отдельным испытуемым, отличающимся параноидальным восприятием окружающего.

Орн заявляет, что в самой экспериментальной процедуре есть несообразности, которые выдают обман. По его словам, испытуемого должен настораживать тот факт, что экспериментатор, желающий исследовать предполагаемую взаимосвязь между наказанием и обучением, просит его наказывать током ученика, тогда как мог бы делать это и сам. Если бы Орн прочел ту выдержку из инструкции, которая приведена в первом опубликованном отчете о наших экспериментах (Milgram, 1963), он бы понял, что испытуемому отводится определенная роль в эксперименте, и ему разъясняют, почему именно должен наказывать ученика. Вот что говорил экспериментатор каждому испытуемому перед началом эксперимента:

Мы пока что не знаем, действительно ли наказание помогает в обучении, как не представляем и того, имеет ли значение, кто именно применяет наказание. Может быть, взрослый обучается быстрее, если его наказывает человек, который моложе или, наоборот, старше его? Мы не знаем этого, как не знаем и многих других вещей. Поэтому мы пригласили на эксперимент людей разного возраста и разных профессий. Одни играют роль учителя, другие – роль ученика. Мы хотим выяснить, как именно влияют друг на друга разные люди в ситуации, когда один выступает в роли учителя, а другой в роли ученика, и хотим также узнать, как в этой ситуации наказание сказывается на обучении.

Еще одним моментом, вызывающим недоверие, является, по мнению Орна, «не-соответствие между тривиальностью провозглашаемой цели эксперимента и невозмутимостью экспериментатора, с одной стороны, и тяжестью страданий жертвы, с другой». У меня имеются убедительные аргументы, опровергающие это обвинение. Во-первых, люди, не имеющие специальной подготовки, как правило, не способны составить адекватного представления о степени важности и новизны того или иного научного исследования, а во-вторых, отстраненная, невозмутимая манера поведения официального лица совершенно обычна для нашего времени. Поэтому экспериментатор выглядит в своей роли совершенно естественно и это делает ситуацию еще более правдоподобной. Впрочем, спор этот легко разрешим: достаточно посмотреть, поверили ли в реальность ситуации сами испытуемые.

Недавно Ринг, Уоллстон и Кори (Ring, Wallston & Corey, 1970) провели аналогичный эксперимент по изучению феномена подчинения. В этом эксперименте поведение экспериментатора было более непосредственным и неформальным, что, однако, не повлияло на уровень подчинения. Испытуемый наказывал ученика не ударами тока, а все более резкими и болезненными для слуха шумами, которые через наушник поступали ученику в ухо. Девяносто один процент испытуемых продемонстрировали подчинение.

Подход с точки зрения «требуемых характеристик» всегда является взглядом poste facto, и в этом его главный недостаток. Такая позиция лишает Орна возможности предполагать, каковы будут результаты научного исследования. Он может лишь оспаривать их, когда они уже получены. Но ведь даже если анализировать имеющиеся результаты с позиции «требуемых характеристик», нельзя не заметить, что практически все слагаемые ситуации подсказывали испытуемому, что он должен прекратить эксперимент, настоятельно побуждали его отказаться от выполнения приказов экспериментатора, просто многие испытуемые оказались не в состоянии сделать это.

И наконец, порою Орн в своей интерпретации эксперимента ставит все с ног на голову. По его словам, выходит, что испытуемому приказывали наказывать сильным и опасным для здоровья электрическим током отчаянно протестующего человека. Но это далеко не так. В экспериментальной процедуре заложен элемент развития, который должен сдерживать испытуемого, выполняя контролирующую функцию.

Начальные стадии эксперимента протекают гладко и спокойно, здесь мало что предвещает конфликт; лишь постепенно, по мере того как испытуемый применяет все более сильные разряды, ситуация становится конфликтной. На ранних стадиях, в которых согласится участвовать любой разумный человек, испытуемый исподволь, незаметно для себя вовлекается в конфликт, и к тому времени, когда конфликт становится очевидным, испытуемый уже действует по инерции, он не может отступить от процедуры и в результате оказывается в ловушке. Постепенность развития ситуации, выраженная в поэтапном нарастании мощности разрядов, играет важную роль в возникновении состояния подчиненности, а также, помимо всего прочего, коренным образом отличает наш эксперимент от других, в частности от эксперимента с азотной кислотой, в котором нет этого временного компонента.

IV.

Поскольку Орн часто ссылается на свои эксперименты, считаю нужным прокомментировать их. Многие из них трудно назвать экспериментами в строгом смысле слова, это скорее инциденты – случаи, происшедшие с одним или двумя индивидами. Орн редко берет на себя труд исследовать эти эпизоды при более широкой выборке испытуемых, что позволило бы получить полный набор возможных реакций. Впрочем, обращение к инцидентам по сравнению с другими методами, которыми пользуется Орн, можно считать сильной стороной его исследования, так как зачастую он обходится вообще без всяких фактических данных, с важным видом подкрепляя свои утверждения разными анекдотическими историями. Метод анекдота вряд ли может быть использован в науке. Насколько мне известно, ни один спор еще не был разрешен с его помощью. Но тем не менее ничто не мешает нам проанализировать истории Орна, хотя бы для того, чтобы показать их неуместность в данном контексте.

Орн рассказывает о случае, происшедшем лет восемьдесят назад. Одну женщину под гипнозом спровоцировали на ряд асоциальных поступков (например, заставили наброситься с ножом на жертву), но не смогли заставить раздеться перед группой мужчин, и из этого Орн заключает, что женщина не верила в то, что нож, который она держит в руках, настоящий и что им можно поранить человека. Но этот вывод совершенно безоснователен. Мы не можем даже предполагать, какие мысли были в голове у женщины, и ни у меня, ни у него нет в руках объективных фактов, которые бы свидетельствовали в пользу одного из нас.

Однако можно найти и другой, более существенный изъян в рассуждениях Орна. Он утверждает, что такой поведенческий акт, как раздевание, имеет совершенно конкретное значение, которое «выходит за рамки той или иной ситуации» (Orrie, 1968, р. 228), и именно поэтому никогда не будет совершен под гипнозом. Можно себе представить, как гипнотизер, возвышаясь над бедной женщиной, зловещим голосом повторяет: «Ты в моей власти! Раздевайся! Раздевайся!» Рассуждения Орна, возможно, и представляют интерес, но остается непонятным, какое отношение они имеют к нашим экспериментам, ведь мы ставили своей задачей понять, чего может добиться от человека авторитетное лицо, применяя свою власть через обычные каналы воздействия.

Офицеру не нужно обладать особым магнетизмом или принимать угрожающие позы для того, чтобы заставить солдата подчиниться приказанию. Отношения сторон жестко определены иерархической социальной структурой, и это имеет решающее значение для поведения. Социальная структура не есть нечто мистическое. В сознании подчиненного она представлена убеждением, что другой человек в силу своего статуса имеет право диктовать ему определенный тип поведения.

Впрочем, давайте вернемся к той нераздевшейся женщине, только перенесем фокус своего внимания с несущественного вопроса о гипнотизме на более существенную проблему и поговорим о социальной структуре. Известно, что в ситуации, предполагающей жестко установленную структуру ролевых отношений, например на приеме у гинеколога, женщина не только раздевается, но и позволяет врачу тщательно исследовать ее тело. И здесь напрашивается следующий вывод: даже гипноз не может вызвать того, что легко и рутинно вызывают легитимированные социальные роли. Именно это и было предметом нашего исследования: наши испытуемые не были загипнотизированы, но им была отведена определенная роль, ставившая их в подчиненное положение по отношению к экспериментатору.

Хочу указать и на такой момент. Женщина, пришедшая к врачу, не отрицает, что она раздевается перед посторонним мужчиной, а определяет значение этого акта таким образом, что он становится позволительным. В нашем эксперименте испытуемый не отрицает, что он подвергает ученика ударам тока, но определяет значение этого акта в соответствии с конструктивными целями эксперимента, о которых говорил ему экспериментатор. Переопределение значения поступка в ситуации подчинения – вовсе не альтернатива послушанию, а его типичная когнитивная компонента1.

Орн утверждает, что из экспериментального контекста нельзя извлечь никаких выводов относительно механизмов подчинения, действующих в реальной жизни. Доказательная база этого утверждения ограничивается спекулятивным анекдотом. Анекдот преподносится как аналогия моему эксперименту, но при внимательном анализе оказывается совершенно неубедительным.

Орн заявляет:

Если вы думаете, что из экспериментального контекста можно извлечь однозначные выводы относительно механизмов подчинения, действующих в реальной жизни, то я советую вам провести такой эксперимент. Попросите своего секретаря напечатать письмо и затем, убедившись, что оно напечатано без ошибок, разорвите его и попросите секретаря снова напечатать его. Убежден, что после двух-трех экспериментальных проб вы останетесь без секретаря.

Мне трудно понять, какое отношение имеет этот анекдот к моему эксперименту или к реальной жизни. В моем эксперименте поведенческий акт обоснован разумными соображениями, а именно – необходимостью исследования роли наказания в обучении. Но даже если отрешиться от экспериментального контекста и посмотреть на феномен подчинения в реальной жизни, то и здесь этот анекдот вряд ли уместен. Даже в армии все деструктивные приказы получают разумное обоснование. Когда военные сжигают деревню, в которой живут ни в чем не повинные мирные люди, они делают это либо для устрашения населения, либо для того, чтобы вынудить его к сотрудничеству, либо во имя возмездия. Если бы начальник привел секретарше хоть какие-то обоснования своего поступка, то история имела бы другой финал.

Эксперименты по изучению криминального поведения, которые часто вспоминает Орн, также имеют мало сходства с моим экспериментом или с реальной жизнью. В этих экспериментах испытуемому приказывали ударить ножом манекен или плеснуть в него азотной кислотой. Как утверждает Орн, испытуемый подчинялся, потому что знал, что никому не причинит вреда. То же самое, по мнению Орна, происходит в эксперименте по изучению подчинения. Но я не согласен с этим утверждением. В эксперименте с азотной кислотой от испытуемого требуют совершить бессмысленный акт агрессии, тогда как в моем эксперименте акт агрессии вписан в систему конструктивных целей, мотивирован необходимостью исследования процессов памяти. Подчинение выступает не как конечная цель, а как инструментальный элемент ситуации, которая представляется испытуемому важной и значительной. Кроме того, в отличие от эксперимента с азотной кислотой, в моем эксперименте экспериментатор однозначно отвергает возможность причинения человеку вреда. Он говорит: «Хотя удары могут быть чрезвычайно болезненными, они не вызывают повреждения тканей». (Кроме того, испытуемый видит, как ученику после прикрепления электрода наносят на запястье специальную пасту, которая «предотвратит ожоги и появление волдырей».) Сигналы о причиняемом вреде исходят из других источников, и испытуемому приходится сопоставлять информацию, которую дают ему его органы чувств, с информацией, полученной от экспериментатора, – в конечном итоге он сам должен решить, может ли он доверять словам экспериментатора и следует ли и далее выполнять его требования. Большинство аргументов Орна игнорируют этот важнейший аспект эксперимента, и поэтому они просто неуместны.