Вот на вокзале
Грузиться стали.
Несутся речи:
«До скорой встречи
С врагом неправым,
С врагом лукавым».
А на перроне гремит:
«Ура, ура, ура, ура!»

Второй куплет Володя пропел с улыбкой. А как ещё петь пусть чуточку грустную, но старинную песню.

Вот поезд тронул,
Вагон весь дрогнул.
Прощайте, братцы,
Дай Бог добраться.
Вы не спешите,
А нам пишите.
А на перроне гремит:
«Ура, ура, ура, ура!»

В этом куплете Володя перешёл с ноток весёлых на грустные. Песня сама управляла им, да и не только им.

Вот полк уж стал не больше точки.
И только белые платочки
Всё провожают их вослед.
Солдат уж нет,
Солдат уж нет!

– А что, давайте выучим и будем петь в строю, – соскочил с парты Рустамчик. – А то какую-то заразную проказу орали, – сказал он это голосом Волынского и даже руки по-пеликаньи развёл, и всем показалось, что на его смуглом лице нос удлинился, утончился и заволновался. – Кто только принёс её во взвод?! – и, сощурив глаза, как локатор стал сканировать по толпе, выискивая виноватого во всём Сашу Фомина.

Саша сжался и спрятал короткую шею в ворот гимнастёрки. Казалось, из плеч торчит его светлая голова с большим носом, готовая ответить за всё, что совершил и ещё не совершал.

– Всё, убиты, – хлопнул по гитаре Володя, и она глухо возмутилась.

– Кто убит? – не понял Рустамчик.

– Вы все. Пока искали виновных, – он опять ударил по гитаре и она возмущённо отозвалась. – Пока друг друга обвиняли, враг в атаке перестрелял вас, а в обороне ворвался в ваше расположение и закидал гранатами. Уж коль, мужики, надели шинели, то надо друг за друга держаться и быть готовыми в любую минуту встретиться с врагом. И не выяснять, кто лучше, а кто хуже. Либо все правы, либо все виноваты. А то если друг ошибся, виноват он, а если сам, то друг виноват. На кого будете в бою рассчитывать?

– А если друг совершит подлость или гадость? – вдруг спросил Санька и тут же испугался своих слов, потому что понял, что сказал не то. Хотя ещё не понимал, что не то?

– А если подлость, то какой же он друг? Он, может, хуже врага?

«Именно так», – подумал Санька. Именно так понимал он, да не мог выразить своими словами.

– Хороший солдат даже в поражении винит не командира, а себя, – добавил Володя. – Только не помню, кто это сказал.

После этих слов в классе стало тихо.

– А может, песню выучим? Хорошая песня. Будем всем взводом петь.

– Давайте, – согласился вожатый. – А я вам помогу… Перед построением на обед Володя задержал Витьку.

– А я видел, как ты танцуешь. У тебя здорово получается.

Витька опустил голову. Поддерживать разговор, когда топчутся по твоей мозоли, не очень-то хотелось, и Володя, не дождавшись ответа, попрощался с ребятами.

– Ты что? – дернул его за рукав Санька.

– Что ЧТО? Будто не знаешь. У меня же лысина как сапог натёрта.

– А что Володя?

– Что ЧТО? Будто не ясно. Что и все. Прилетит и на Лидку глаза таращит. Он, наверное, из-за этого в художественную самодеятельность записался. А так заставил бы его кто-нибудь на гитаре перед училищем играть! Никогда не поверю. Скромный больно.

– А что она?

– Что ЧТО? Как над всеми, так и над ним смеётся. Она говорит, – Витька перешёл на шёпот, – что подождёт, пока я вырасту, и только за меня замуж выйдет. А наверное, всё равно врёт. Все они такие, – Витька обречённо опустил голову и, помолчав, продолжил: – А Володя, знаешь, как придёт на репетицию, сядет, приткнётся где-нибудь в конце зала и вперится в неё глазами. Другие вокруг неё, как спутники вокруг Земли, накручивают, анекдотами смешат, на гитарах бренчат, песни поют. А он сидит, как каменный, и только на неё и зырится. А если о нём не вспомнят, так два часа проторчит, пока репетиция не кончится. Ладно, хватит, – отмахнулся от неприятной темы Витька, но тут же вернулся к ней. – Только мне кажется, что она в Евгения Эдуардовича влюблена. Как такого любить можно? Он, наверное, не то что автомата, мелкашки в руках не держал, только и умеет, что ногами красиво дрыгать.

– Ты что? – остановил его Санька. – Он же преподаватель. Разве можно так?

– Ладно, – отмахнулся Витька. – Пусть живёт. Но если бы не он, никто бы мне лысину не полировал. Вот только бы Лидку не встретил, – уже совсем тихо добавил он…

На вечерней прогулке сержант Чугунов, подобревший от тёплого, может, последнего хорошего осеннего вечера, объявшего Уссурийск, вместо уставного «Запевай!» как-то по-домашнему сказал:

– Галкин, давай нашу! Про десантников.

И тогда над вторым взводом седьмой роты птицей вместо:

Твёрже шаг, ребята,
По земле советской мы идём.
В десанте служим мы крылатом,
И тут нельзя не быть орлом!

Вспорхнули слова куплета старинной русской песни.

Вот полк по улицам шагает,
Оркестр так весело играет.

И песню поднял на крыло второй взвод:

Все провожают их толпой
На смертный бой,
На смертный бой.

Сержант Чугунов хотел что-то сказать. Он даже взмахнул рукой, чтобы отменить неположенные куплеты, но тёплый последний вечер над Уссурийском и сплочённый хор голосов второго взвода, который, нарочито громыхая подкованными ботинками об асфальт, дружно возрождал некогда потерянные слова, с которыми уходили на фронт русские солдаты, заставили Чугунова опустить руку. Он прибавил шаг и, прислушиваясь, пошёл вровень со вторым взводом. Да и не только сержант, а вся седьмая рота вслушивалась, ритмично колотя по асфальту и не сбиваясь с ноги:

Вот поезд тронул,
Вагон весь дрогнул,
Прощайте, братцы,
Дай Бог добраться.
Вы не спешите,
А нам пишите,
А на перроне гремит:
«Ура, ура, ура, ура!»

закончил взвод.

– Рота, правое плечо, вперёд, шагом марш! – скомандовал сержант. – Прямо! – и когда рота окончательно развернулась и уже направилась к казарме, в тишине, нарушаемой ритмичной поступью, прогремело:

– Рота, смирно! За песню второму отряду взвода объявлена благодарность!

– Служим Советскому Союзу! – взлетело над училищем и растаяло в октябрьском, может, последнем тёплом осеннем вечере.

Глава 6
Солнечная девушка

В воскресенье подъём не в семь, а на час позже, в восемь. По привычке просыпаешься в семь, но команды «Подъём!» нет, и ты лежишь и блаженствуешь целый час с закрытыми глазами. Да и сама команда звучит в воскресенье по-особому тихо и спокойно. И даже сержант Чугунов не торопит сладко потягивающихся и неторопливо одевающихся мальчишек. До построения на завтрак ещё полчаса, и утреннего осмотра не будет.

На этот раз на подъём пришёл старшина.

– До завтрака всем получить пионерскую форму и сложить на стульях.

Санька вспомнил, что вчера после бани к ним заходил Володя Зайцев. Сегодня будет пионерская линейка у памятника Виталию Бонивуру. На линейку придёт партизан, участник гражданской войны. Володя называл его фамилию, но Санька не запомнил. С фронтовиками и участниками гражданской войны встречались не в первый раз. Да и у Саньки дед в гражданской и Отечественной воевал, а отец фронтовиком был. И ещё Володя говорил, что должны прийти на линейку пионеры из соседней школы, и что потом будет концерт и день открытых дверей. Он сказал, что Витька будет отплясывать будёновца, и надо будет его поддержать. А когда он ушёл, Витька то ли с обидой, то ли с досадой прошептал:

– А сам петь не будет. На репетиции ни одной песни не исполнил. Только на Неё и смотрел.

В белой пионерской рубашке с короткими рукавами Саньке было неудобно. Ему казалось, что руки его утончились и уныло выглядывают из широких рукавов. От этого кожа стянулась в гусиные бугорки. Рядом Витька, толкаясь и всем мешая, растирал кожу. И лишь окрик «Суворовец Шадрин!» заставил его вытянуться и приподнять голову.

Когда седьмая рота двинулась к клубу, там у памятника Виталию Бонивуру заняли свои места шестая и пятая. Напротив, в белых передниках и белых бантиках краснели и улыбались девчонки. Гражданских мальчишек почти не было видно. Они стояли в задних рядах и не выглядывали. И вообще, школьники как-то неестественно замерли в строю. В шеренгах суворовцев движения было больше.

В рядах школьников выделялись старшеклассницы с комсомольскими значками.

«Наверное, пионервожатые», – подумал Санька.

И вдруг его взгляд, как стрелка компаса к магниту, повернулся к удивительно голубоглазой и светловолосой, какой-то солнечной девочке.

Она улыбнулась, и этой улыбке на лице было подчинено всё, кроме глаз. А они, казалось, кого-то искали.

Санька поймал себя на том, что не может оторвать взгляда от неё. Такое с ним происходило впервые.

– Это Лидка, – шепнул Витька. И Санька, сначала благодарный за то, что тот помог ему выйти из этого непонятного состояния, вдруг почувствовал неловкость: зачем он так глупо уставился на незнакомую ему девушку.

Он оглянулся, не заметил ли ещё кто-нибудь. Но все были заняты своими делами: смотрели на школьников, как на пришельцев из другого мира, забыв, что недавно были такими же, перешёптывались и просто толкались.

– Красивая? Да? – ещё ближе приблизился к нему Витька.

И то ли от Витькиного участия, то ли от действия непонятной силы притяжения, которая не подчинялась ему, у него с выдохом выплеснулось:

– Да! – снова он оглянулся: не услышал ли кто.

– То-то, – шепнул Витька. – Я тоже красивей не видел. Даже Любовь Орлова не такая…

– Какая? – сначала не сообразил Санька, а потом согласился: – Да, верно.

– Вот на неё Володя и смотрит целыми репетициями. Вон, посмотри туда, – вдруг перевёл взгляд Витька. – Глянь, та малюсенькая, с косой… На тебя зырится.

– С чего это на меня? – покраснел Санька.

– Потому как если бы на меня, я бы ей давно язык показал. А рядом с ней Танечка, с которой танцую. Вот эта на меня уставилась, – сказал Витька и высунул длинный, как банан, язык.

Но Танечка не обиделась, а погрозила Витьке пальчиком.

– Вот видишь, – шептал Витька, – она пялилась на меня, но я на ней не женюсь. Я женюсь на Лидке, она мне больше нравится.

Санькин взгляд снова примагнитила девушка, которую Витька запросто называл Лидкой. А девушка продолжала улыбаться и искать кого-то глазами.

– Рыжая, а всё равно красивая, – дал окончательную оценку Витька и качнул головой в сторону вожатого.

Володя, стоявший с капитаном Баташовым, смотрел в ту же сторону.

– Видишь, ну что я тебе говорил? – нашёптывал Витька.

Володя смотрел на девушку необычно. У Саньки бы глаза устали так смотреть. Казалось, его взгляд наполнен незримой энергией, адресованной девушке. И сила его концентрировалась на то, чтобы заворожить, охватить, притянуть, хотя бы на мгновенье оборотить её улыбку к нему. А девушка встряхивала золотыми прядями и даже не догадывалась о заряде чувств, направляемом в её сторону. Этот заряд пролетал мимо или просто отражался блеском её золотых волос и ответом её удивительной улыбки.

Санька опять поймал себя на том, что вновь уставился на девушку. Но не это беспокоило. В голову приходили странные мысли. «Всё как в зеркале, – думал он. – Энергия Володиного взгляда отражается теплом её улыбки. Всё происходит как в зеркале. Тепло возвратится теплом, а холод – холодом. Но это если зеркало правильное. А если кривое? В кривом – наоборот. Тепло обернётся холодом…»

Санька вновь вспомнил слова Володи о космосе человеческих миров. «Если мир людей – это космос, то кто же она, эта красивая девушка? Кто она, если дарит тепло от падающего на неё света? Кто? Света, света, света – думал он, и слова вращались у него в голове: – Света – планета. Наверное, юная голубая планета, как наша Земля. Такой, наверное, увидел её Гагарин, когда первый раз поднялся выше всех, или этим летом Титов, чтобы увидеть и рассказать всем, какая она красивая, наша планета. Вот что получилось, – удивился Санька. – Для меня девушка – планета, для Витьки – просто Лидка, на которой он вздумал жениться, а для Володи кто она? И кто для неё Володя?»

Команда «Равняйсь! Смирно! Равнение направо!» заставила Саньку сначала вытянуться, а потом повернуть голову в сторону полковника Зотова в квадратных роговых очках и замполита училища полковника Пескарёва. С ним шли сухонький и убелённый, как облако, старичок и пожилая приятная женщина. На старике болтались широченные брюки и пиджак, рукава которого сплывали с плеч.

Санька медленно, как в тумане, переводил взгляд от девушки к гостю, и снова возвращался к ней. Притяжение голубой планеты действовало на него, и он уже не сопротивлялся ему.

Слова полковника Зотова, которые всё время поправлял очки, обрамлявшие его квадратное лицо, Санькой не воспринимались. Он не заметил того момента, когда полковник пригласил выступить старика, как тот спокойно, без волнения вышел вперёд. Старик скрипучим голосом стал рассказывать о том, как он с Красной Армией шёл из Сибири, участвовал в штурме Волочаевской сопки. Говорил старик монотонно и много, и казалось, что внутри у него работает автомат, который выдаёт определённые порции слов в определённое время. В строю зашептались, и Санька вновь перевёл взгляд на Лиду. Она улыбалась. Володя смотрел на неё своим удивительным взглядом.

Затем был концерт. Витька лихо отплясывал маленького будёновца, по роли всегда не успевал, рассмешил зал и собрал больше всех аплодисментов.

Евгений Эдуардович в новеньком костюмчике и рубашке с жабо улыбался и издалека чуть ли не пальчиком хлопал Витьку по плечу.

Лида танцевала медсестру. Санька, сидевший сбоку во втором ряду, видел, как она поздравила Витьку, обняла и поцеловала в щёку. Он смутился, но не вырвался. И Санька подумал: «А как бы я вёл себя на его месте?..»

После концерта роты развели по казармам. Желающие стали собираться в увольнение. Витька засобирался в автопарк, где его ждал майор Осетров и танк Т-34. По территории училища толпами ходили пионеры. Им показывали спальни и учебные классы, плац с зеркалами, спортзал, кабинеты и, конечно же, автопарк с танками и бронетранспортёрами. Сегодня был день открытых дверей.

– Зачем им автопарк показывать? – возмущался Витька. – Посмотрели бы соревнования по боксу, кино, а автопарк зачем?

Наконец он махнул рукой:

– Пошли, Санёк. Пусть смотрят. Заодно и нас покажут, как экспонатов. Пусть любуются.

Витька натянул фуражку и решительно вышел из казармы, даже не оглядываясь. Он был уверен – Санька идёт следом.

У спортивной площадки он замедлил шаг, остановился и заговорщицки кивнул Саньке. По вязовой аллее вдоль спортивной площадки, держась за руки, мирно прогуливались две девочки. Витька приложил палец к губам и на цыпочках пошёл к ним. Санька узнал девочек. Это была Витькина партнёрша Танечка и девчонка с льняной косой, которая, с Витькиных слов, вроде бы смотрела на него. Витька тихо сопровождал их по аллее. Девчонки, держась за руки, напевали индийскую песню в их собственном переложении.

– Итек – Дана, Итек – Дана, Дана у фонтана… – из содержания песни следовало, что Итек и Дана – это парень и девушка. Где находится Итек, определить было трудно, но Дана, безусловно, ждала его у фонтана.

Наконец Витька приблизился к девчонкам и во всю мощь своих лёгких заорал:

– О, Раджи Капур, посмотри на этих ду-у-у-у-ур!

Рёв мгновенно сдул девчонок по обе стороны аллеи, а Витька схватился за живот и зашёлся в смехе.

– Ну и дурак ты, Витенька, – сказала ещё бледная Танечка, придя в себя. Витька продолжал трястись. – Лысый дурак, – злилась девчонка, но и это не подействовало. Тогда Танечка зло крикнула:

– Ты и твой дружок – дураки набитые. – Её подружка презрительно измерила Саньку взглядом с ног до головы, резко повернулась и вместе с Танечкой пошла прочь.

– А я при чём? – растерянно спросил Санька.

– А ни при чём, – вдруг перестал смеяться Витька. – Тоже дурак. Пошли.

– Наверное, дурак, – согласился Санька. – Рядом с тобой на цыпочках шёл, чтобы под ухом гаркнуть. А может, ещё глупее. Надо было бы тебя по уху огреть. Ведь догадался, что ты собираешься сделать.

Глава 7
Воробей из второй роты

В лице у Кольки Воробьёва из второй роты было что-то куриное: маленький острый нос, кругленькие голубые глазки и куцый ёжик над узким лобиком. И похож был Колька не на белую инкубаторскую птицу, а на рябую, дворовую. Усиливали это впечатление колонии красных угрей, собравшихся на щеках и разбегающихся по всему лицу. Угри Воробья беспокоили, и, чтобы отвлечь внимание, он, где мог, снимал гимнастёрку и обнажал кованые мышцы. Воробей напрягался, и под его кожей натягивались стальные тросы. И всё ж, несмотря на его атлетическую мощь и способность не уставая крутиться на перекладине, а также умение ребром ладони рубить толстые чурки, в роте Воробья не произвели ни в какую более солидную птицу и вечно задавали ядовитые вопросы:

– Ну, Воробей, сколько подъёмов переворотом сегодня сделал? Сколько раз вышел силой? Как ножки к перекладине подносил?

И Воробей, купленный участием в его любимом деле, скалился от удовольствия и называл трёхзначную цифру.

Его тут же хвалили.

– Ну молодчага, ну, паря, ну даёшь! Но знаешь, читал в «Науке и жизнь» или ещё где, не помню, от овсянки мышцы, как камеры от мотоцикла, надуваются. Накачаешься, как Юрий Власов штангу дёрнешь. В газете о тебе напишут, по телику покажут.

На следующий день Воробей гонял на кухню за добавкой и, выпрашивая полную тарелку клейкой кирзы, торопился вогнать её в утробу.

– Клюй, Воробушек, клюй кашку. Будешь самой сильной птицей в училище, – обычно кто-нибудь из второй роты подбадривал Кольку, и эти слова Воробей съедал вместе с кашей, не разбирая в них, как и в каше, никаких вкусовых оттенков. Главное, полезность и калории, чтобы ещё сильнее натянуть канаты под лоснящейся кожей.

Нашёл Воробья и привёл в седьмую роту самый маленький худой и рыжий Толя Декабрёв. Толя был из деревни в низовьях Амура, где-то за Комсомольском. Он безнадёжно ходил по училищу и искал земляков. Но земляки из села Богородское Хабаровского края не попадались. Толе было бы намного легче, если бы его мама работала где-нибудь на фабрике в самом Хабаровске, вот тут уж земляков в каждой роте не меньше десятка, а из села Богородское Толя был первым и пока единственным суворовцем.

Толе больше всех доставалось от старших, но особенно от пятой, а то и от шестой роты, когда оторвавшиеся на год, а то и два слабаки пробовали свою мощь в постановке пиявок. Вот тут Толя был как никогда кстати: маленький – удобно руку ставить, и голова плоская – не соскальзывает. Остаётся только оттянуть средний палец, чтобы он спружинил по несчастной голове.

– А ну, ще-енок, валяй сюда. Давай пиявку поставлю, – приказывал какой-нибудь Карпыч, который перед Толей и грудь цыплячью закруглял, и палец тоньше карандаша оттягивал.

Санька познакомился с Карпычем через несколько дней после своего поступления. Тот был самым маленьким и самым приметным в шестой роте. Верхнюю треть его лица занимал покатый, но крепкий, как забрало, лоб. Под ним разместился розовый и вечно облупленный, как ранняя картошка, нос, но с двумя небольшими наростами. А уж по бокам его в глубине поселились большие серые и, наверное, самые грустные во всём училище глаза, оттого что им приходится находиться с такими неприятными соседями. Он вечно плёлся в хвосте строя, и командир его роты то и дело выкрикивал:

– Карпов, не отставать! Карпов, возьмите ногу! Карпов, горе ты моё, да не подпрыгивай же ты козлом…

Мимо Саньки он проходил на носках, и когда из Витьки выкатилось:

– Как ни старайся, а Санька выше.

Карпыч предложил:

– Давай пиявками меняться, ты мне три, а я тебе одну.

Санька, не зная, что это такое, доверчиво подставил голову, и, когда тонкий палец шестиклассника спружинил по его макушке, чуть не потерял сознание. Из глаз посыпались не то, что искры – звёзды, и день превратился в ночь.

Когда Санька отошёл, Карпыч подставил свою голову и предупредил:

– У нас в семье все твердолобые. Отец на спор глиняные горшки головой разбивал.

Санька возвращать свой долг отказался.

У Толи с Карпычем были свои отношения. Толя по какой-то ерунде проиграл ему пятнадцать пиявок, и Карпыч, как человек порядочный, сам предложил возвращать их по одной в неделю, чтобы те не повлияли на Толин учебный процесс…

Толя, если и покидал казарму, так уходил на поиски земляков. Однажды он набрёл в спортзале на Кольку Воробьёва и долго прождал, пока тот оторвётся от перекладины. От монотонности Толя начал зевать и прислонился к стене. Когда наконец Воробей оттолкнулся от снаряда и, как гвоздь, вошёл в мат, первым делом через плечо посмотрел на махонького, в этом году поступившего суворовца и единственного зрителя, который до конца выдержал его номер. Мол, каково? И принял за похвалу вопрос малыша:

– Ты откуда в кадетку поступил?

Толя в душе надеялся, что этот качок скажет, что из села Богородское Хабаровского края, хотя всех своих сельчан Толя Декабрёв знал. Знал тех, кто жил, куда уезжал, откуда возвращался и когда и откуда появится.

– Я из-под Красноярска, из Бобрихи, – или что-то в этом роде ответил Воробей.

– А я из Богородского, – обречённо поник Толя.

– Так я в Богородском родился.

И этого оказалось достаточно, чтобы Толя нашёл земляка.

Хотя Богородск, как тут же выяснилось, был городом где-то на западе, а село Богородское – на востоке, этого хватило, чтобы подружиться и стать земляками, тем более, Бобриха, или как он там её называл, и Богородское были сёлами и начинались с одной буквы.

В казарме седьмой роты Воробьёв начал выделывать чудеса. Он под восторженно-завистливые вздохи собравшейся вокруг него толпы, отжимался от пола, поднимал по два стула сразу за передние ножки и держал их на вытянутых руках, подносил и отнимал от груди. Затем он сел на пол, поднял острым углом ноги, приподнялся на руках и прошёл в таком положении, одобренный возгласами:

– Ну Воробьёв! Ну, Колян, ну даёшь!

Потом он прогулялся на руках, раз пятьдесят отжался на дужках кроватей и под конец, раздевшись до пояса, артистично играл мышцами, напрягая, расслабляя, перекатывая бицепсы и трицепсы, и самое желанное – разрешал трогать их гранитную твердь.

– Ну как? – спрашивал он, когда кто-нибудь из седьмой роты безнадёжно пытался продавить пальцем этот напряжённый металл.

– Да! Вот это да! – только и мог ответить трогающий.

Колька цвёл. День в седьмой роте дал ему столько радости, сколько он не получал за прошедшие пять с половиной лет в училище. От счастья он приподнял за ремни стоявших рядом с ним двух пятиклассников и стал выжимать их, как гири. Те визжали и смеялись. Этот визг действовал на Кольку, как дождь на луг в засуху.

Но больше всех радовался Толя Декабрёв, потому что он наконец-то обрёл защитника, и отныне Карпыч, наверное, не посмеет отрабатывать на нём пиявки и тренировать на его плоской голове свои карандашные пальцы.

Но Кольке однодневного счастья оказалось мало, и он решил продолжить на следующий день. Он также разделся до пояса и принялся отжиматься, ходить на руках, держать угол. Опять благодарные зрители из седьмой роты выражали восторг. Колька самодовольно улыбался и к радости своего нового друга опять показал танец мышц, натренированных в спортзале. И снова все трогали сталь его тренированного тела, и под конец программы он всё также отжимал первых попавшихся счастливчиков седьмой роты. На третий день Колька пришёл снова. На этот раз зрителей собралось не так много. Он лихо выполнил отработанную программу, и Витька Шадрин, когда Колька захотел поднять его в воздух и потрясти, к удивлению Воробья, счастья не выразил, отряхнулся от него и возмущённо произнёс:

– Надоело. Шёл бы ты, Колян, и крутился на перекладине. Уже неинтересно.

Колька, всегда флегматичный и спокойный, как камень у дороги, вдруг всполошился, зло, по-собачьи, оскалился и чуть не зарычал:

– Ах ты, сченок! Да я тебя…

Он схватил Витьку за шиворот и начал вытряхивать его из гимнастёрки, а из самого Витьки душу. От встряхиваний Витька, как рыба на берегу, начал беспомощно хватать воздух ртом.

– Отпусти его, – бросился Санька на Воробья. Но Воробей стальной рукой слегка отмахнулся, и Санька покатился в проход между кроватями. Упал, ударившись о тумбочку, но боли не почувствовал.

– Дурак! Ты дурак! Задушишь его! – заорал он и тут же испугался своего голоса.

И когда до сознания Воробья достучалось содержание Санькиных слов, он выпустил из рук Витьку и погрозил кулаком.

– Зашибу, сченки!

Вечером седьмая рота узнала, что Воробей избил в своей роте доброго и смешливого Валю Киреева. Валя спросил, что обычно спрашивали все, сколько раз Воробей сделал выходов на перекладине. Но этого было достаточно, чтобы Воробей с остервенением набросился на него. Кольке за это ничего не было. Командиры об этом не узнали, а десятиклассники в оценке этого поступка разделились на два лагеря.

Одни говорили:

– Надо Воробью морду намылить. Своего, и так избил! Ну просто бы сначала сказал, ну стукнул бы по шее. Все поняли, что Валька не прав, но избивать?

Другие были на стороне Воробья:

– Нечего было злить сильного человека.

Через несколько дней по жалобе Толи Декабрёва Карпыч из шестой роты отхватил такую пиявку, что голова его чуть не треснула, а сам он ходил ополоумевший и оглушённый. Одно упоминание о Толе Декабрёве вводило его в жестокую лихорадку.

При встрече с самым маленьким суворовцем он трясся, как лист осиновый, и его карандашные пальцы опухали.

Кольку Воробья перестали задевать и трогать. И только советы, как повысить мощь своего тела, даже едкие, он съедал без разбора. Но для седьмой роты появление Кольки в казарме было равносильно нашествию цунами на Курильскую гряду.

– Воробей идёт! – кричал кто-нибудь, и седьмая рота разлеталась. И когда мощной рукой Колька открывал дверь, он находил лишь Толю Декабрёва да дневального, который от страха впечатывался в стену у тумбочки с надеждой, что Колька не заметит. Но Воробей службу знал и дневального не трогал. Всех остальных, кого бы не находил, а искал он тщательно, заглядывая под тумбочки и кровати, собирал вокруг себя, устраивал концерт, а потом подвешивал представителей седьмой роты за ремни куда угодно. Кому как повезёт: в сушилку на крючок, на дверную ручку или ещё куда. На дверной ручке висеть было неудобнее всего, потому как с шишки, венчающей ручку, слезть самому было невозможно.

И лишь Толя всё ещё радушно встречал земляка, но до тех пор, пока однажды Воробей в роте никого не нашёл, и на дверную ручку подвесил его. Самый маленький суворовец висел на ручке и не знал, как ему принимать поступок земляка: радоваться или обижаться.

To koniec darmowego fragmentu. Czy chcesz czytać dalej?