Как ты там?

В это время мы медленно проходили мимо Воробьёвых Гор, где деревья ещё не успели пожелтеть и это казалось необычным – все последние годы осени выдавались пасмурными и дождливыми.

– Всё-таки во всемирном потеплении есть какие-то плюсы, – заметил я, ещё не подозревая о том, что изменение климата вскоре обернётся для нас сырыми и затяжными зимами.

Сидя на верхней палубе и подставив лица нежному сентябрьскому солнцу, мы ловили последние подарки безвозвратно уходящего лета, пытаясь сберечь в своих телах его тепло, как в аккумуляторных батареях, согреваясь ими долгой зимой. В какой-то момент мне показалось, что мотор нашего корабля уж как-то слишком громко тарахтит, а затем я стал различать в его гудении ритмичную музыку. А когда мы миновали Парк Горького с нелепым турецким Луна-Парком на набережной и проходили под Крымским мостом, накрывшая нас тень поменяла нечто неуловимое внутри моего зрительного восприятия. Снова оказавшись на солнце, мир приобрёл некую глубину и я наслаждался открывшейся мне перспективой с видом на Стрелку и стоящего на ней Петра Первого. В этот момент у меня получилось увидеть родной город свежими глазами приехавшего сюда иностранца и эта набережная, бывшая заводская окраина, построенная из тёмно-красного кирпича, почему-то вызывала в памяти ранние стихи Маяковского и выглядела незнакомой, чужой и прекрасной.

Мы причалили у театра Эстрады, и на борт взошла Настя – очень милая и интеллигентная девушка с короткими волосами и нежной улыбкой. Мне она сразу понравилась, а так как действие вещества к тому времени уже начало себя проявлять, то показалось, что от неё исходит едва уловимый мягкий свет. Не знаю, о чём именно думал в это время Илюша, но, наверное, именно тогда он в неё и влюблялся.

Взяв ещё одну бутылку шампанского, мы расположились на корме и попытались завести беседу, но в тот небольшой отрезок времени, когда тебя только прихватывает и начинает накрывать, все ощущения сосредотачиваются на внутреннем состоянии. Тогда хочется стать молчаливым и неподвижным, осознавая, как где-то в глубине океана твоего подсознания из-за сотрясения дна зарождается мощная волна цунами. Вот она формируется и, набирая высоту и скорость, идёт в сторону берега, чтобы обрушиться на него и смести все логические постройки твоего разума.

В такой момент я посмотрел в тёмно-коричневую воду Москва-реки и неожиданно прочувствовал весь ужас произошедшей месяц назад катастрофы, связанной с подводной лодкой «Курск». Тогда мы ещё не знали подробностей – только в октябре водолазы вскрыли отсек и нашли предсмертную записку в кармане кителя капитана, но я вдруг представил обстоятельства смерти экипажа, задохнувшегося при пожаре в этой напичканной современным оборудованием машине смерти для выпуска атомных торпед и самой напоминающую формой боевую торпеду.

Тогда я достал блокнот, ручку и написал стихотворение:

В Баренцевом море

Ветер и туман,

Дремлет под водою

Сомкнутый капкан.

И никто не вскроет,

Лето – не придёт,

Нам никто с тобою

Глаз не отведёт.

– Ты что, фиксируешь ощущения? – поинтересовался Илюша.

– Нет, просто пишу.

– Можно, я взгляну? – попросила Настя.

– Да, конечно, – я протянул ей блокнот.

– Что ж, начало трипа у вас хоть и не весёлое, но вдумчивое, – проговорила она, прочитав, – Именно это мне сейчас и надо. Давайте, что там у вас, я тоже это приму.

Мы как-то сразу оживились, выдали Насте обрывки наших бумажек, и она бросила их в шампанское, как это иногда делают на новый год, выпивая и проглатывая записку с загаданным в ней желанием.

– За прекрасную осень и идущую за ней зиму,– произнёс я нечто вроде тоста, – И чтобы она не была с нами слишком жестока.

Однако мой оптимистический порыв остался без ответа. Грохот корабельного мотора сдавливал ставший восприимчивым слух и сквозь него явно проступал чужеродный шум, напоминающий шипение пузырьков в шампанском или треск работы сварочного аппарата. Мы слишком поздно поняли, что сами себе всё портим – нам следовало бы отправиться на прогулку в тихое место среди деревьев, где-нибудь в Нескучном Саду, а не сидеть в тарахтящем катере, нюхая дым солярки, но сейчас как-то переиграть ситуацию уже невозможно – прихватившее нас вещество оказалось совсем не весёлым, а вдумчивым.

Мы неотвратимо погружались в себя и разобщались, занятые осмотром собственных глубин, поднимая с неподвижного дна осколки и обрывки невысказанного – а это занятие требует серьёзной сосредоточенности. Да и на уровне обычных телесных ощущений всё тоже протекало непривычно. Шампанское просто стекало по пищеводу, как вода в сток раковины, а из процесса курения полностью ушло удовольствие, оно не вызывало теперь никаких ощущений, даже неприятных. Сигарета казалась сделанной из пластмассы, а её дым вовсе не будоражил, став каким-то нейтральным, и я даже обрадовался, что смогу теперь запросто бросить это бессмысленное занятие, но, разумеется, ошибался.

Короче, к концу поездки мы очень сильно прибились. Когда наш корабль причалил напротив Новоспасского монастыря и маленького пруда перед ним, на берег мы сошли какими-то изумлёнными, как космонавты, ступающие в своих неудобных скафандрах на поверхность незнакомой планеты. Медленно шагали по трапу, внимательно смотря не перед собой, а куда-то внутрь. Со стороны могло показаться, что мы только что получили какое-то трагическое известие и вот теперь его перевариваем. Впрочем, такие же застывшие выражения лиц бывают у сильно пьяных людей, перед тем, как они начинают падать или что-то выкрикивать, как правило, они уже находятся в фазе беспамятства. Однако наши мозги работали сейчас с быстротой разгоняющегося компьютерного процессора. Каждый структурировал в своей голове биты информации, мысли имели столько разветвлений, что их трудно было одновременно удерживать в голове, отсюда и возникало это ощущение изумления. Но, скорее всего, нас удивляли даже не мысли, как таковые, а сам механизм их воспроизведения, словно мы впервые обратили внимание на то, как устроен наш разум и теперь сокрушались, что не используем его возможности в полную силу.

Мне хотелось побыть одному, но одновременно и с кем-то общаться, но потом я понял, что вести диалог легче всего с самим собой. Мы как-то быстро попрощались и Илюша с Настей, поглощённые обработкой собственных мыслительных ощущений, даже не удивились, что мы расстаёмся. Всё в этот момент было скомкано и сумбурно, они явно спешили, но сами не понимали, куда именно, а я остался на берегу пруда, разглядывая отражение куполов монастыря, и совершенно не понимал, что делать дальше. Не представляя, каким должен стать следующий пункт моего назначения и как до него добраться, потому что поездка в метро в таком состоянии была равнозначна прогулке по наполненному чудовищами Бестиарию, а ловить машину не имело смысла из-за пятничных пробок.

Но внезапно я осознал, что нахожусь неподалёку от Крутицкого Подворья, где осенью после окончания школы семь месяцев проработал в реставрации помощником каменщика. Именно там мне и стоило сейчас оказаться и, как только я обрёл цель, собранно и бодро двинулся для её исполнения, всё встало на свои места, и мой маршрут пролёг мигающей пунктирной линией по воображаемой карте.

Довольно скоро я попал в тихое пространство этого памятника архитектуры – большой двор с Успенским собором, окружённым каменными палатами и галереями между ними. На территории я не заметил ни одного человека, но, судя по всему, реставрационные работы до сих пор продолжались. Ноги сами принесли меня в дальнюю часть комплекса, к Воскресенской церкви, которую мы восстанавливали после того, как она много лет была жилым домом. Здесь я научился класть кирпичи и писал свою первую повесть, которая так и осталась неоконченной россыпью рукописных фрагментов.

Я взглянул на крышу, которую мы укрепляли кладкой и обшивали досками, вспомнив, какой трепетный вид открывался с неё на Москву. Ровно девять лет назад, в сентябре 1991 года, стояла такая же чудесная погода. Облокотившись на стропила, я смотрел на уютное Замоскворечье и ажурную Шуховскую башню, а за ней сверкала на солнце золотая вершина здания Академии Наук, далёкая, как мечтания семнадцатилетнего юноши о необычных открытиях, творческих прорывах, судьбоносных встречах с единомышленниками и, конечно, любви.

И тогда я понял, что пришёл сюда в поисках подсказок, способных сообщить мне, как выстраивать свою жизнь в дальнейшем, а благодаря принятому веществу казалось, что они где-то рядом – как в зоне моего сознания, так и в окружающих повсюду деталях. И если я сумею их обнаружить, то смогу создать себе в помощь некую схему, типа таблицы Менделеева.

Обойдя церковь против часовой стрелки, я заметил открытую железную калитку и попал через неё в узкий двор, огороженный Набережными палатами, за которыми начинался обрывистый спуск к невидимой отсюда реке. Так я и оказался в давно забытом мной заповедном пространстве. Одном из тех, где в потайных складках большого города полностью прерывается течение времени, там кирпичные стены заросли диким виноградом, а под ногами поблёскивают остатки ушедших в землю каменных плит.

Пытаясь сосредоточиться сквозь клокотавший внутри меня кислотный сумбур, я подобрал несколько обломков старых кирпичей из небольшой кучи, чёрным маркером написал на них слова «страх», «эгоизм», «лень», «творчество», «любовь», «красота», «страдание», и принялся раскладывать их на полу. В тот момент мне казалось, что, воспользовавшись логикой причинно-следственных связей, я смогу вывести единую формулу для всех этих элементов.

Конечно, со стороны это выглядело, как занятие глупое, но именно таким образом я проводил сеанс воздействия на свою страдающую неврозами психику, в процессе убедившись, что менять стоит не себя, а само своё отношение к себе и миру вокруг. Все мои построения неправильны изначально, а каждое чувство самоценно и неотделимо от нас самих, но его можно просто отложить в сторону, чтобы оно всё так же присутствовало, но не доставляло тебе беспокойства.

Вот тогда я и вспомнил ритуальную игру своего глубокого детства, поступив с осколками камней тем же образом – брал в ладони каждый из них, устанавливал эмоциональную связь с написанным на нём словом, присматривал для него подходящее место во дворе и оставлял там.

И, кажется, мне это помогло, потому что уже безо всякого страха перед обитателями подземелья я спустился в метро.

Странно, но там, внизу, уже царила осень, отметив человеческие лица своей тусклой печатью. Я ехал в вагоне, который очень сильно качало, напоминая какой-нибудь раздолбанный поезд «Москва-Севастополь» и мне вдруг очень сильно захотелось поехать на нём вслед за ускользающим летом, очутится в середине октября на пустом пляже ещё тёплого моря и там отпраздновать свой день рождения. Но только стартовать туда мне было не с кем, а путешествовать в одиночестве я ещё не решался, оценив всю прелесть таких поездок только после тридцати лет.

На переходе с Таганской радиальной на кольцевую меня вдруг неожиданно взяли под руки двое каких-то стрёмного вида парней и, выведя из толпы, поставили спиной к стене перехода. Один из них, высокий и худощавый, навис надо мной и глаза его непрерывно бегали из стороны в сторону, а второй, такой же маленький, как я, был совсем страшный, с печатью вырождения на лице, низким лбом и похожим на пятачок носом. Судя по всему, он и играл в их дуэте роль пугала. Приблизив ко мне вплотную своё лицо, он приоткрыл рот, дыхнув гнилью и обнажив потемневшие кариесные зубы.

Сама ситуация показалась мне немного жутковатой, но я тут же вспомнил, что мой страх – это всего лишь обломок кирпича, просто эмоция, которую я могу пережить и отбросить.

– Здорово, ты из Люберецких знаешь кого? – с налёта спросил он, и когда вместо ответа я промолчал, то продолжил, – Нам нужны деньги. Одолжи немного.

– Нет, – я отрицательно покачал головой, – Всё, что у меня есть нужно мне самому.

Такой реакции они явно не ждали, поэтому с удивлением переглянулись.

– Давай я въебу ему прямо здесь? – с готовностью предложил Маленький своему подельнику, одновременно следя за моей реакцией.

– Ты чё не видишь, он вскрытый, оставь его! – неожиданно занервничал Длинный.

Он взял своего приятеля за плечи, отворачивая его от меня, словно переключая на другую цель своего натасканного пса, но тот ещё успел бросить мне:

– Живи пока!

И они нырнули в человеческую реку, внезапно исчезнув в этом потоке, а я проследовал дальше на кольцевую линию.

Эта попытка ограбления, как ни странно, оставила меня равнодушным – я отнёсся к тем существам, как к падальщикам, стоящим в самом низу пищевой цепочки хищных животных или карикатурным персонажам, типа Винтика и Шпунтика – именно по этим причинам им не удалось меня напугать.

Гораздо больше мои мысли в тот момент занимало жёлтое табло перед тоннелем, где показывалось точное время и его количество до прибытия поезда. Тогда мне нравилось, случайно проходя мимо, обнаружить там симметричные или одинаковые цифры, вроде 13.31 или 22.22. Это представлялось мне неким кодом к будущему счастью, поэтому я так обрадовался когда, садясь в вагон подъехавшего поезда, заметил, как знаки времени на электронном циферблате словно специально для меня на мгновение замерли в виде трёх одинаковых чисел 18.18.18.

Выйдя на Добрынинской и попав в вечерний пятничный пик, когда все возвращались со своих работ, я скользил мимо людей, как сквозь заросшее высокими травами поле, а когда подошёл к переходу на Серпуховскую, чтобы подняться наверх уже оттуда, то встретил Лиду.

Её я узнал сразу, за эти годы она стала только красивее и теперь спускалась по ступеням прямо ко мне навстречу.

– Лида? – удивился я, – Здравствуй.

А она как-то осторожно улыбнулась, сказав мне: «Привет». Первое слово через девять лет – о, опять этот временной промежуток – со времён окончания школы.

Она была той самой девочкой в нашем классе, с которой у меня сложились доверительные отношения, но дружили мы только внутри школьных стен – у меня тогда уже были совсем другие компании, я даже не остался на дискотеку выпускного вечера и с тех пор мы больше не виделись.

– Давай выйдем на улицу, – предложил я, после того, как мы безуспешно попытались обменяться несколькими фразами посреди бурлящих завихрений человеческого водоворота, – Здесь нельзя говорить.

– Пошли, – сразу согласилась она, – Правда у меня не так много времени.

Конечно, мне было интересно всё про неё узнать, но особо задавать вопросы – а я в своём состоянии остерегался лишний раз это делать, чтобы не ляпнуть невзначай нечто странное – мне не пришлось. Как только мы понеслись вверх по ленте эскалатора, она начала сама.

– Я только что из посольства, мне дали визу, и я, Федь, рассталась с женихом со своим, а теперь уезжаю в Ирландию работать.

– В Ирландию? Но там же холодно… – я был так удивлён, что зачем-то ещё добавил, – Да и пьют много…

– Ну, не больше, чем у нас. Кстати, на счёт выпить – после сегодняшнего стресса мне это необходимо. Я сейчас еду к подругам на мои проводы, но раз уж мы так странно встретились, то нужно раздобыть пластиковые стаканы.

– Но почему не в более тёплую страну, в Испанию, например? – поинтересовался я, когда, купив всё необходимое, мы прошли мимо храма Вознесения Господня за Серпуховскими воротами.

– А ты думаешь, у меня есть выбор? Во Францию меня не взяли, а я нормально знаю только два языка.

– Круто. Я-то вообще ни одного. И что ты там будешь делать?

– То, чего не умеют и не хотят делать местные, – загадочно ответила она, при этом лицо её никакой радости не выражало, а над бровями проступили морщины.

Тем временем мы оказались во дворе дома, бывшего когда-то городской усадьбой, где на втором этаже ещё уцелела выступающая полукругом застеклённая терраса летнего сада. Его я обнаружил совсем случайно, много раз проходя мимо ничем не примечательного фасада, а двор стал теперь совсем миниатюрным, перекрытым забором соседней стройки. Помещались там только двойные качели, клумба и давно стоящая здесь, похожая на жука старая «Волга».

Это было ещё одно заповедное место, но оно слишком обветшало и уже не выдерживало натиска времени; на его крыше росли деревья, а в единственной квартире, где вечерами горел электрический свет, окна всегда были занавешены шторами, оттуда не доносилось ни звука. Казалось, про него все забыли – и районные застройщики и историки из Архнадзора; теперь дом будет много лет медленно разрушаться сам по себе, пока город не поглотит его и переварит.

Мы сели на качели напротив друг друга, и Лида достала из пакета бутылку иностранного игристого вина, скорее всего поддельного, хотя уверяла меня, что купила её в проверенном магазине.

Впрочем, мне было все равно, где его изготовили, в Италии или Рязани; важно было само сочетание алкоголя, пузырьков углекислого газа, двора дома с почти двухсотлетней историей и покидающей страну Лидой, с которой меня связывала сейчас трепетная грусть по нашим несостоявшимся отношениям.

– Представляешь, у меня ведь даже мозгов не хватило телефон у тебя попросить, – сказал я, открывая бутылку с пробкой, как у шампанского, – Я тогда думал – всё, школа кончилось и всё связанное с ней тоже, только потом уже пожалел, спустя годы.

– А у меня твой всегда был. Я взяла его у Ярославы, её мама состояла в родительском комитете, у неё все номера были.

– И чего ты не позвонила?

– А зачем? Ты ведь даже ушёл с выпускного, тебе всё это было неинтересно. Впрочем, думаю, ты сам давно понял, как бессмысленно цепляться за своё прошлое.

– Тогда за твой отъезд, – сказал я, протянув стакан, откуда слышалось мощное, как мне показалось, шипение, напомнившее шум в голове, оставивший меня лишь после визита в Подворье.

– Да, за отъезд.

Мы чокнулись, выпив сразу по половине, и пузырящаяся безвкусная жидкость снова беспрепятственно стекла по пищеводу в желудок.

Я рассказал ей, что только недавно защитил диплом, она поздравила меня со съёмками фильма и добавила, что поступила в Университет уже на следующий год после школы. Поэтому уже три года работает переводчицей в каких-то пафосных, но скучных компаниях, а мечтала стать гидом-экскурсоводом, общаться с интересными людьми, а не с сухарями от бизнеса, но туда не проникнуть из-за мафии суровых, ещё советских интуристовских тёток, поэтому уезжает теперь безо всякого сожаления.

– Я всего на один год, если мне не продлят контракт.

– Но ведь многие остаются просто потому, что там просто жить комфортнее, чем у нас.

– Посмотрим, тем более я верю, что тут тоже что-то изменится.

И она лихо опрокинула стакан, допив шампанское. А я смотрел на неё и улыбался.

– В Университете ты, наверно, тоже была отличницей с хулиганским уклоном?

– Ну уж не буду скромничать, всякое бывало… А помнишь, как мы шли из школы к метро и ели твои бутерброды с колбасой? – неожиданно спросила она, – И ты рассказывал, как на колбасной фабрике ненасытные крысы от жадности падают в фарш и становятся частью их начинки?

– Да, а ты жила так далеко от школы, где-то в Чертаново…

– У нас же был экспериментальный класс, туда многие со всей Москвы приезжали.

– Ты ещё рассказывала про свою подругу, которая в вагоне метро и на эскалаторе может на пол сесть, а я ответил, что тоже так делаю.

– Да, ты меня удивил. И ещё когда пришёл в последний класс первого сентября на линейку, весть такой кудрявый и рассказал, как ездил в Крым автостопом и был на нудистком пляже… Я ведь думала, что ты такой ботаник!

– А помнишь, как ты меня демонстративно обняла, и я тебя тоже, на глазах у чувака, который к тебе подкатывал!

– Ага! – и мы вместе засмеялись.

Тогда мне захотелось пересесть на сидения рядом с ней и обнять, но я не решился, испугавшись, что под действием кислоты на ощупь она окажется такой же пластиковой, как и всё остальное. Впрочем, выпитый стакан шампанского так её взбудоражил, что она совсем не замечала моего не совсем обычного состояния, а может, всегда считала меня странным юношей.

– Ладно, у нас бы всё равно ничего не получилось, – сказала она после недолгой паузы.

– А нам просто не надо было хотеть что-то друг от друга получить, – неожиданно для самого себя ответил ей я.

Тогда она сама пересела ко мне и обняла, благодаря чему наше сидение опасно накренилось, как деревянная шлюпка во время шторма.

– Извини, но мне уже пора. Я слишком поздно встретила тебя. Моя московская история закончилась час назад с получением визы.

– Значит, я стал её финалом.

– Да, и хорошо, что именно ты …

Заключительную часть нашей встречи можно было озаглавить как: «Одноклассники целуются на качелях девять лет спустя после того, когда им надо было это сделать». Оба мы понимали, что, скорее всего, никогда больше не увидимся. Лида попросила не провожать её до метро, сказала мне на прощание: «Береги себя», а затем добавила: «И завязывай с тем, что ты сегодня употреблял…», чем на несколько секунд повергла меня в состояние шока и быстро ушла. Я же остался допивать шампанское и курить, покачиваясь на качелях, ощущая в глубине сознания необычные перемены.

Этот поцелуй потревожил моё сердце, разбудив в нём щемящее чувство грусти, а когда оно проникло в разум, то и перестало подпитывать моё эго. Меня словно развернуло на сто восемьдесят градусов, и я под другим углом взглянул на окружающих и моё отношение к ним. Собственно, этому нас и учили на сценарном факультете – ставить себя на место персонажа и оценивать события с его точки зрения, но я только сейчас понял, что это надо применять и к живым людям. И ещё вдруг осознал, что всегда много врал, зачастую без всякой для себя выгоды, просто чтобы рассказать что-то интересное, и всё эти годы был так зациклен на собственных ощущениях, что не замечал их мелкость, скудность и однообразие.

…В тот вечер я больше не строил планов и не стал предпринимать какого-либо рода действия, отказавшись от самого момента выбора становиться «стрельцом» или вообще кем-то, кем я не являюсь. Это решение успокоило меня, а когда действие вещества перешло в новую стадию, я занимался тем, чего давно уж не делал – до глубокой ночи по памяти рисовал виды сверху на московские крыши, такие уютные и пустые.

На следующий день, приехав в больницу к маме, я заметил, что больше не испытываю страха или отторжения, идя по её коридорам. Я просто принял эту ситуацию, не прячась за искусственной стеной равнодушия.

Мама рассказала, что утром пришли результаты анализов и улучшения начались, но ей придётся провести здесь ещё три недели – среди ещё четырнадцати пожилых женщин, в огромной палате – таких я ещё никогда не видел, но ведь это была старейшая больница Москвы. Конечно, это расстраивало, но зато давало надежду на исцеление, потому вся эта история с последствиями неудачной операции и сменой лечебных заведений началась ещё в июне, и уже порядком её измотало. А здесь ей действительно могут оказать помощь.

Там в палате, среди запахов лекарств и каких-то старческих выделений я поцеловал её, взял за руку, и меня накрыло такими волнами сострадания, чего не случалось уже лет пять, с тех пор, как мне самому было очень плохо при протекании процесса, называемого «взрослением».

Когда я уходил, глаза мои блестели, наполнившись жгучей влагой, мне пришлось идти промывать их в местном туалете. Выглядел он печально, под стать всей Первой Градской больнице, основанной на деньги князя Голицына для самых малоимущих слоёв населения, а покинув её пределы и ощущая себя змеёй, сбросившей старую кожу и ещё не успевшей нарастить новую, я думал о человеческой боли, физической и душевной, существующей для того, чтобы испытывать радость жизни от одного только её отсутствия.

Уже вечером, проанализировав последние сутки, я пришёл к выводу, что никаких перемен характера у меня вчера не происходило. Выходит, все эти бумажки-промокашки с зодиакальными символами – всего лишь глупая псевдозагадочная интрига, чтобы заинтересовать интеллигентных людей необычным приключением и сделать постоянными покупателями, то есть подсадить, потому что стимуляторы просто приносят уверенность и ещё под ними можно много работать – для этого их и употребляют.

Но с другой стороны, кое-что изменилось, ведь в процессе вчерашних размышлений я лишился настолько глубинных страхов, о существовании которых даже не подозревал и просто открылся миру, не постеснявшись собственного сострадания.

Однако у Илюши всё прошло по-другому. После подробного телефонного разговора мы оба пришли к выводу, что так, как он осознавал и ощущал себя прошлым вечером и ночью, в классической психиатрии называется «мания величия». Он даже написал концепцию своего дальнейшего развития и теперь не мог понять, чего же в ней больше – ложного ощущения избранности или фантастической глупости. Сейчас же он стеснялся этого состояния, но Илюше хотелось повторить его ещё раз – видимо, оно сильно ему понравилось. Поэтому, стараясь рассуждать здраво, он признал «зодиак» слишком опасным веществом.

– Знаешь, а со мной ничего ужасного не случилось. Наоборот, я кое-что понял.

– И хотел бы снова ощутить подобное? – настороженно поинтересовался Илюша.

– Думаю, теперь это есть во мне самом.

– По-моему это ещё хуже.

– Даже если речь о бережном отношении к другим людям?

– У меня одна знакомая художница, когда у неё обострилось чувство сострадания, на глазах у своего мужа пустила жить двух бомжей к себе в мастерскую. Надеюсь, ты к подобному не придёшь.

– Ну, это явно расстройство психики…

– А от наркотиков с ума люди и сходят, уж поверь мне, как я в Индии этого насмотрелся! То, что мы употребили – была, по ходу, какая-то суровая смесь стимуляторов с психоделиками, а своей болтовнёй он просто пытался нас заинтриговать. И хорошо, что мы ещё немного приняли! – заключил он в конце нашего разговора, – Я этому знакомому, который нас свёл, уже сказал, что больше никаких с ним дел иметь не хочу, а что касается Арсения… Я бы сам сдал его мусорам, если б не знал, как там у них всё работает! Но пусть лучше люди едят обычные промокашки или кокаин нюхают – у кого деньги есть, только не надо им по недорогой цене таблетки для безумия раздавать! И, думаю, я найду способ, как ему помешать.

В последующие дни, поглощённые текущей работой, к этой теме мы с ним не возвращались. Лишь однажды Илюша упомянул о Насте, которую той ночью посетило состояние влюблённости, и она, стараясь быть откровенной, рассказала ему слишком много подробностей из своей жизни, испытав затем настолько сильное чувство неловкости, что у них так ничего и не сложилось.

Тем временем тёплая осень Года Дракона продолжалась, но где-то за её пределами уже формировались событийные линии возможного будущего, рождавшие смутное ощущенье тревоги. Приближался ноябрь, а вслед за ним и зима, которая больше не казалась мне прекрасной, и я теперь не совсем понимал, куда мне двигаться дальше. Не смотря на видимость некоторого оживления кинопроцесса, конкретной работы у меня по-прежнему не было, только смутные предложения сделать что-нибудь на перспективу. Конечно, я писал бесплатно для выпускников режиссёрского факультета и пытался общаться с какими-то мутными людьми, гордо называвшими себя кинопродюсерами, но что из этого выйдет, оставалось неясно.

Наши же отношения с Илюшей стали меняться в сторону совсем рабоче-исполнительских, складываясь по принципу «начальник-подчинённый», и чем больше мы зарабатывали денег, тем более официозными они становились. Подобные истории слишком часто заканчиваются взаимными упрёками, обидами и последующими ссорами, поэтому, когда мою маму выписали из больницы и, почувствовав себя лучше, она вернулась к работе, я уже понял – мне придётся уйти. Конечно, тогда я потеряю единственный стабильный источник доходов, но зато сохраню с ним хорошие отношения, поэтому мы решили добить все совместные дела за остаток года и расстаться как сотрудники компании, дабы сберечь нашу дружбу.

Через пару месяцев, уже в конце ноября, Илюша как-то обмолвился, что передал адрес электронной почты Арсения одному своему партнёру, имеющему связи с ФСБ.

– Вот пусть они на него выйдут и решат, что с ним делать, – мрачно прокомментировал это он.

И действительно я больше никогда не слышал про «зодиак». Возможно, он так и не попал на подпольный рынок благодаря Илюше, но есть и другая версия. ФСБ-шники вышли на Арсения, но не стали его закрывать, а заставили работать на себя и Илюша, сам того не желая, добился того, что они получили в своё распоряжение сильнодействующее и не слишком затратное в исполнении вещество, дающее уверенность в собственной правоте и, судя по всему, возродившее былое могущество этой организации.

А что же касается лично меня – спустя много лет я заметил, что любой алкоголь – особенно крепкий – действует действительно странно – будто при его приёме в сознании что-то переключается и меня как-то по-кислотному накрывает. Вполне допускаю, что это и есть долгоиграющие последствия того приёма «зодиака», поэтому после тридцати пяти я практически перестал пить все эти невкусные московские коньяки и вискари.

И ещё с тех пор я больше не интересуюсь гороскопами.