Скоро Петров ушел на работу, а Пелагея Прохоровна принялась за белье. Она стирала в корыте, уставала и садилась на стул. В таком положении ее застала барыня в лисьем салопе и башлыке. Эта барыня тоже просила взять белье. Итак, работы прибавилось.

Когда Петров пришел домой обедать, то Пелагея Прохоровна спала; кучи белья лежали на скамейке, в корыте было тоже белье. «Ну, эдак немного наработаешь!» – подумал Петров и полез в печь за щами. Стук заслонки разбудил Пелагею Прохоровну.

– Што это? Я маленько прилегла – и заснула. Это я непременно в больнице избаловалась, – проговорила она.

– Пожалуйста, ты хоть дверь-то запирай на замок. Боже избави, как что-нибудь утащат.

Пелагее Прохоровне сделалось стыдно, что она среди дня легла спать; но она еще не могла осилить всей работы: она задыхалась, руки дрожали, ноги подкашивало, и с ней был небольшой жар.

Петров заметил это, но ничего не сказал. Когда он пришел домой вечером, то застал Пелагею Прохоровну работающею, но в квартире было по-прежнему холодно.

– Надо будет переменить эту квартиру, – сказал он.

– По-моему, здесь хорошо; мне после обеда дали еще белья. Спасибо дворничихе.

– Я теперь буду дома работать, полковница отпустила.

Стали ужинать.

– Вот теперь мы по-семейному зажили, – сказал вдруг Петров. Пелагея Прохоровна ничего не сказала, только ее щеки слегка покраснели. – Одного только недостает…

Пелагея Прохоровна взглянула на Петрова.

– Вот што: отчего бы нам, Пелагея Прохоровна, не обвенчаться? – сказал Петров серьезно.

– Так скоро? мы еще мало знаем друг дружку, – ответила Пелагея Прохоровна.

– Положим, что так; только я думаю, мы хуже не будем теперешнего.

– Кто знает, Игнатий Прокофьич?

– А пошла бы?

– Ну, какой ты разговор выдумал… Надо ложиться спать, завтра на реку надо идти.

– Нет, однако, пошла бы?

– Ах, какой ты!.. Ну, разумеется, пошла бы.

– Вот за это спасибо, – и он крепко пожал ей руку и потом долго не спал, обдумывая план семейной жизни. Сперва он удивлялся: как это он так скоро дошел до желания жениться, тогда как прежде сам смеялся над теми из рабочих, которые женились? Но потом пришел к тому заключению, что на его месте всякий дошел бы до этого. Он долго разбирал, почему именно ему понравилась Пелагея Прохоровна, а не другая какая-нибудь женщина. Ведь он в своей жизни видал многих женщин и ни об одной из них не думал так много, ни в одной не принимал такого участия, как в Пелагее Прохоровне. Ему еще с самого появления в филимоновском доме этой женщины хотелось поговорить с ней; ее горе трогало его, и он, вовсе еще не имея намерения жениться, старался помочь ей чем-нибудь. Он принял участие в похоронах ее брата, и его невольно тянуло в госпиталь, где хорошо, казалось, сидеть рядом с Пелагеей Прохоровной на ее койке и где он радовался ее выздоровлению. Часто он шел в госпиталь с тяжестью в голове, сердце его что-то щемило; ему думалось: а что, если она да опять захворала? пожалуй, залечат, как и того… Но когда он шел домой, то в голове тяжести не было, сердце билось радостно. Не будь Пелагеи Прохоровны, он, пожалуй, и теперь терся бы на заводе или в какой-нибудь мастерской и, пожалуй бы, не стал так стараться устроить настоящее свое житье. «Нет, тут что-нибудь да есть; мне она полюбилась, мне эта любовь больше храбрости и силы придала. Уж судьба, верно, такая, чтобы мне быть женатому – и на ней. Конечно! С такой бабой жить можно. Как только повенчаемся, сейчас возьмем работницу, а я прихвачу двух мальчиков и открою свою столярную: теперь у меня знакомых много!». Утром за чаем Петров сообщил об этом Пелагее Прохоровне.

– Если работы много будет, я согласна взять помощницу. Только, Игнатий Прокофьич, не избалуемся ли мы?

– Ну, я с мальчиками везде хорош; а все-таки им большой потачки давать не стану, потому что будут красть. Нужно за всем следить самим.

– Я думаю, тогда хорошо будет нам обоим. Вот разве кто помрет из нас?

– Ну, до этого еще далеко. Надо вот квартиру посмотреть где-нибудь другую, а в этой неудобно ни тебе, ни мне.

Весь этот и следующий за тем день Петров работал дома. У Пелагеи Прохоровны было очень много работы, так что она не знала, как ей и справиться. На реку за нее ходила дворничиха Лизавета Федоровна. Нечего и говорить про то, что Петров нравился Пелагее Прохоровне, и она уже не боялась, как прежде, выйти за него замуж. «По крайней мере муж у меня будет питерский, а с Короваевым мы бы жили там, да еще какова бы была там жизнь? Здесь тем хорошо, что народу много; тебя только и знают, что жильцы того дома, в котором живешь, да на кого работаешь». Но и тут в голову ее приходила мысль: какова-то будет жизнь в замужестве? Выйдешь замуж, привяжешь, так сказать, себя к месту, дети, пожалуй, пойдут. «А какова была прошлая-то жизнь? Если бы не Петров, пришлось бы лежать в могиле». И она с любовью взглядывала в комнату Петрова, который там работал.

«Вот теперь мне хорошо. Нашла-таки я себе место хорошее; а как замуж выйду, еще лучше будет: сама буду хозяйка, и никто меня ничем не упрекнет. Вот бы тогда посмотреть на Короваева: все хвастался, што он больно много знает, а, поди, он Игнатью Прокофьичу и в подметки не годится», – думала Пелагея Прохоровна.

Дня через два после этого она сдала белье двум барыням. По сверке оказалось все в целости; барыни немножко поворчали за то, что кое-где пуговок недостает, кое-что не совсем чисто, но деньги заплатили и велели приходить опять. Эта получка денег очень обрадовала Пелагею Прохоровну, и она веселая пришла домой.

– Вот теперь какая я богачка! Три рубля с полтиной получила, да с других еще сколько получу!

– Ну, радоваться-то нечему – мыло да синьку не считаешь, верно…

– Все-таки не даром стираю. А ты спрячь деньги, Игнатий Прокофьич.

– Это, может, у вас там в провинции так делается, а у нас – кто деньги заработывает, тот и хранит их у себя.

– Нет, уж ты спрячь.

– Нет, уж не спрячу.

Они расхохотались. Деньги Пелагея Прохоровна положила в свой узел под подушку.

XX. Человек предполагает, а Бог располагает

Время для Пелагеи Прохоровны и Игнатья Прокофьича шло незаметно; отношения их были просто дружеские; они только сходились за обедом, чаем и ужином и – ни разу даже не поцеловались. Раз как-то Игнатий Прокофьич сказал: не повенчаться ли им теперь, благо до масленицы осталось всего две недели? Но Пелагея Прохоровна отвечала, что торопиться нечего, потому что они повенчаются навечно и успеют еще нажиться семейно; к тому же и здоровье ее не совсем поправилось. «Надо хоть немножко походить на прежнюю, а то как под венец пойдешь, скажут: сам-то Петров вон какой здоровый, а она вон какая худая. Еще скажут – чахотошная, а я даже и кашляю зачем-то».

– Все это пустяки, – заметил Петров.

– Ну, если и пустяки, так я не хочу, чтобы вся свадьба шла на твой счет. У меня теперь и денег мало, а твоих я ни за что в свете не возьму; а деньги мне надо, чтобы кое-что сшить: не буду же я венчаться в чужих платьях.

– Как знаешь. Потерпим.

Горшков жил в том доме, где мастерская, в которой он теперь работал. Он приходил к Петрову раза три и звал его покалякать в кабак, тот не шел.

– Плохой, брат, ты человек стал, Игнашко! Право.

– Что делать, жениться хочу.

– На каком это месте записать?

– Такая линия вышла. Пойдешь в шафера?

– Ах ты… Вот люблю человека… А што же Пелагея-то твоя к нам не зайдет, моя-то старуха была бы рада.

– Есть мне когда расхаживать! – сказала Пелагея Прохоровна.

Вечером ее посетила Софья Федосеевна, и они проговорили около полчаса. Софья Федосеевна даже не намекнула на то, действительно ли Пелагея Прохоровна выходит замуж. Она сказала, что зашла просто потому, что Данило Сазоныч пришел пьяный, разбушевался и унес с собой кран из самовара, для того чтобы его семейные не смели без него пить чай. Прощаясь, Софья Федосеевна стала звать Пелагею Прохоровну к себе в воскресенье вместе с Петровым напиться кофею. Как та, так и другой обещались быть. В субботу Пелагея Прохоровна собрала еще пять рублей.

– Ну что мы будем завтра делать? – спросил ее Петров за ужином.

– Я белье буду стирать.

– Полно. Надо же и отдых себе дать… Ну, сперва ты будешь щи варить, потом пойдем к Горшковым в гости, потом их к себе пригласим, а потом?.. вот што, Пелагеюшка, я думаю: не сходить ли в театр? Ты была в театрах?

– Нет.

– Вот и отлично. Я тоже давно не бывал.

– Я не пойду до свадьбы.

– Ну, это каприз.

Сколько Петров ни уговаривал Пелагею Прохоровну идти в театр, она ни за что не хотела идти.

…Горшков помещался со своим семейством в верхнем, четвертом, этаже. Лестница к нему была темная, узкая, со множеством поворотов и косых ступенек, почему с нее не раз по ночам падали вниз пьяные мастеровые и раскраивали себе лбы и носы. Горшковы жили на заднем плане квартиры, так что до них приходилось идти через кухню и еще через комнату. В кухне жил сам хозяин квартиры, портной, и, кроме него, два подмастерья, тоже портные, но работающие у цехового портного в том же доме. В этой кухне, когда вошли в нее Петров с Пелагеей Прохоровной, возились у печи три женщины – одна с ухватом, другая раскалывала полено, а Софья Федосеевна с кофейником. Портной держал ведро, а двое подмастерьев бегали по кухне с бутылками.

– Лей сюда! – говорил один подмастерье.

– Да эта с керосином была, – сказал портной.

– А штоб ее!!. – И подмастерье, бросив бутылку, подбежал к печке и схватил пустой горшок. Женщины заголосили.

– Што это у вас за хлопоты? – сказал Петров, улыбаясь.

– А, господину Петрову! Да вот, сударь ты мой, воды не было у нас, – плакали, а как я достал воды даровой из качальни, не знаем, куда ее деть… Ведро-то я у дворников украл – надо возвратить. Горе и много-то иметь.

Петров и Пелагея Прохоровна рассмеялись.

– Вы не получаете, верно, воды от дворников?

– Капиталов нету: правом бедности пользуемся, по бедности нам и дают из качальни воды.

Горшковы очень обрадовались посещению гостей. Горшков хотел сбегать за водкой, но Петров удержал его, и они стали разговаривать о своих делах, а Пелагея Прохоровна разговаривала с хозяйками. Сначала сетовали на то, что умер брат Пелагеи Прохоровны, но Горшков сказал, что лучше – по крайней мере, не мучится и никому не мешает; потом стали рассуждать о предстоящей свадьбе.

Петров предложил хозяевам идти в театр, те согласились с удовольствием.

Теперь уж Пелагея Прохоровна не могла не согласиться: ее упрашивали все. Осталось одно затруднение: в какое место идти. Горшков и Петров пошли справиться, где в Александринке места дешевле. Оказалось, что и дешевле галереи есть места, только там приходится стоять у стенки и оттуда ничего не слышно.

– Прокофьич, возьмем ложу… Черт его дери, в кабаках больше пропьешь!

– Ладно. Только моей-то бабе не надо говорить, сколько стоит. Не пойдет или свои деньги выложит.

– Уросливая же твоя баба! А впрочем, молода еще.

Я не буду описывать того, как наши знакомые пошли в театр. Довольно сказать, что представление «Грозы» им так понравилось, что каждому захотелось бывать в театре чаще. Для Пелагеи же Прохоровны было все ново; ей казалось, что она находится бог знает в каком прекрасном месте. Публика ее занимала только в антрактах, во время же представлений она следила за действующими лицами на сцене и обращалась конфузливо к Петрову за разъяснением непонятного ей.

– Неужели все это правда? – спросила она Петрова дорогой, идя домой из театра.

– Это верно.

– Не весело же и купцам живется.

– Всяко бывает.

И на Петрова «Гроза» произвела тяжелое впечатление, и он шел домой молча и дома как пришел, так и заперся в своей комнате, и долго не спалось ему.

…До масленицы осталась только одна неделя, поэтому Пелагею Прохоровну завалили бельем еще во вторник. Она еще в понедельник чувствовала головокружение и какую-то потяготу, но об этом Петрову ничего не сказала, думая, что это пустяки, он, пожалуй, подумает, что она женщина изнеженная. Вечером в понедельник головная боль усилилась, и она почти всю ночь не спала и рано принялась за работу, думая скорее окончить стирку взятого белья.

– Ты уж больно рано встаешь, эдак, пожалуй, охота от стирки отпадет, – сказал, улыбаясь, проснувшийся Петров.

– Зато на масленице много времени будет.

Весь остальной день Пелагея Прохоровна чувствовала себя хорошо, только голова немного болела. Вечером она уговорила Петрова идти с нею на Фонтанку полоскать белье.

– Ты бы попросила Софью Федосеевну сходить за себя; погода-то больно ветряная сегодня, – сказал Петров.

– Нет, уж будет барствовать; пора и самой за дело взяться. Уж я больше недели, как из больницы вышла.

Прорубь была сделана на открытом месте; в ней много женщин полоскало белье, и, казалось, ни одна из них не обращала внимания на резкий ветер. Впрочем, и Пелагея Прохоровна не обращала внимания на него, а берегла ноги, чтобы в ботинки не попала вода, но уберечь их от этого было невозможно – вода все-таки попала.

Дорогой Пелагея Прохоровна вспотела; когда же они повернули в свою улицу, то навстречу подул опять резкий холодный ветер. Пришедши домой, Пелагея Прохоровна выпила ковш холодной воды.

– Что ты делаешь, дура! Хочется тебе, верно, простудиться! – сказал сердито Петров.

– Ничего, – ответила Пелагея Прохоровна, но ночью с ней сделалась горячка, и она вышла босая на лестницу.

Петров услыхал, что кто-то ушел из квартиры и долго не ворочается; он зажег огня, взял большой молоток, чтобы угостить вора, и с ужасом увидел Пелагею Прохоровну, босую и сидящую у противоположных дверей.

На вопрос его она что-то бессвязно проговорила, и он с трудом перетащил ее домой.

Пелагея Прохоровна захворала серьезно. Петров хлопотал много о том, чтобы поправить ее здоровье, ходил к докторам, но хороших не застал дома, а шарлатаны, оглядев фигуру Петрова, прописывали только лекарства. Отправился он во 2-й сухопутный госпиталь, но так как у него не было знакомых, то и там не мог добиться никакого толку. Отправлять же Пелагею Прохоровну в больницу ему не хотелось.

Барыни, давшие белье и получившие его обратно в грязном виде, сердились, называя Пелагею Прохоровну обманщицею; работа у Петрова шла туго; он больше находился у больной и расходовал накопленные им прежде деньги. А тут пришлось еще платить за квартиру вперед за месяц. Наступил четверг масленицы, день, в который рабочие в Петербурге получают расчет и начинают гулять. С пятницы все загуляли. Нарядный народ шел толпами на Адмиралтейскую площадь, а Пелагея Прохоровна лежала в горячке.

Горшков пьянствовал и часто приходил за Петровым; но тот не шел с ним. Приходили к нему и жена Горшкова с сестрой и тоже советовали отправить больную в госпиталь или больницу, тем более что у нее есть адресный билет.

Так Петров промаялся с Пелагеей Прохоровной до воскресенья.

В воскресенье она уже не могла говорить, а только показывала на горло. Петров перепугался страшно и побежал за доктором, но не застал дома. Когда он пришел домой, Пелагея Прохоровна уже не дышала.

– Все, значит, кончено! Ищи, голубушка, где лучше… Ох ты, жизнь проклятая!!! – И он заплакал.

Пришла Софья Федосеевна и тоже прослезилась.

– А все, Федосеевна, я виноват! нужно мне было удержать ее от стирки… Я думаю: не простудилась ли она тогда, когда шла из театра: она на другой день была какая-то скучная.

– Может быть, там ведь было очень жарко, а шли, так был ветер.

– Вот теперь и мне жизнь не в жизнь: показалось ясное солнышко и скрылось. Уж теперь мне не для кого хлопотать и стараться! – проговорил с горечью Петров.

Пелагею Прохоровну похоронили на Митрофаньевском кладбище в четвертом разряде, потому что в шестом Горшков и Петров не могли отыскать могилу брата ее; да и Петрову хотелось похоронить ее поближе.

После похорон Петров переехал на набережную Обводного канала и поступил на завод компании Главного Общества Российских железных дорог. Ему тяжело было жить на Итальянской, где померла любимая им женщина.

Заключение

В половине мая Петрова выбрали в десятники на заводе с жалованьем по сорока пяти рублей в месяц. Но, несмотря на то, он был задумчив и необщителен и редко посещал питейные заведения. По праздникам он ходил на Митрофаньевское кладбище и вешал над могилой Пелагеи Прохоровны венки с цветами. О своем горе он никому не любил рассказывать и, кроме кладбища, все свободное время употреблял на какую-нибудь работу дома. Жил он в семейной квартире и занимал чистенькую комнатку, за которую платил пять рублей в месяц. В конце мая его квартирный хозяин стал переезжать на другую квартиру, а так как комната ему очень нравилась, то он и оставил ее за собой, а над воротами приклеил бумажку, что у него отдается комната с кухней. Через неделю после этого его квартиру стали смотреть мастеровые на том же заводе, Григорий Горюнов и Влас Короваев. Горюнов и Короваев работали на заводе уже с месяц и слыли за хороших рабочих: не пьянствовали, не пропускали дней и получали по рублю двадцати копеек за день. Они работали под командою Петрова, но Петров раньше не водил с ними знакомства. А так как на заводе Короваевых было двое, то Петрову и в голову не приходила мысль, что который-нибудь из этих двух Короваевых был женихом Пелагеи Прохоровны.

Петров отдал им комнату и кухню.

– Я-то, может быть, недолго у вас проживу. Вот Гриша жениться на днях сбирается. Пора уж, и так, кажется, больше году не венчавшись жили, – проговорил Короваев.

– Только, пожалуй, молодой-то не понравится комната – всего одно окно, – сказал Петров.

– Чего же еще надо? Мы люди привычные. Исходили чуть не всю Россию с Лизкой.

– А вы откуда пришли-то?

Короваев назвал завод и прибавил: «Мы пошли искать, где лучше». Петров растерялся и спросил:

– А вы там не знали Пелагею Прохоровну Мокроносову?

Короваев и Горюнов почти вскрикнули:

– Я ее брат!

– Она мне невеста!

– Опоздали, господа. Она здесь была моя невеста, да вот с масленицы теперь вон где! – и он указал по направлению к кладбищу.

– Неужели умерла? – сказали Горюнов и Короваев.

– А кабы осталась там да вышла за тебя, Короваев, замуж, и теперь была бы жива.

Короваев повесил голову, а Петров повел их в питейное заведение.

– Пойдемте к дяде. Он недавно открыл кабак, – сказал Горюнов.

Терентий Иваныч тому дня два открыл питейное заведение на Обводном канале и теперь ставил на полки с Лизаветой Елизаровной посуду. Он немного поздоровел и потолстел.

– Ну, что, дядя Терентий, где лучше? – спросил Терентия Иваныча Петров, входя в заведение.

Терентий Иваныч поглядел на Петрова одним глазом, скривил лицо и сказал:

– А ну-ко, питерский, по-твоему, где?

– Нет, ты скажи – ты много городов исходил.

– Да што, брат: богатому человеку везде хорошо, а бедному везде плохо. На том свете, должно быть, лучше.

– То-то ты и устроиваешь туда перепутье! Вон у нас недаром ребята говорят: в кабаке хорошо… Только, я думаю, вашему брату, то есть вашему карману, лучше?

– Не думай, брат. Я вот снял кабак-то у Синельникова. Подрядился от него за тридцать рублей в месяц на всем на своем, да залогу отдал сто рублей. А вот теперь от него поступило водки всего одно ведро, и посуды нет. Не знаю, что и делать.

– Смотри, чтобы не надул: у него, говорят, долгов много.

– Что ты!.. Да я почти все деньги ему отдал и за кабак хозяину свои деньги заплатил за месяц. От Синельникова расписку получил.

– Ну, дело, значит, пропащее. Впрочем, нынче гласные суды открылись.

И Петров рассказал о смерти Панфила и со всею подробностию про Пелагею Прохоровну.

– А вот мы с Гришкой дошли-таки благополучно. Что-то дальше господь пошлет, будет ли здесь лучше? – сказала Лизавета Елизаровна.

На другой день Григорий Прохорыч перешел с Короваевым и Лизаветой Елизаровной к Петрову, и с этого дня между Петровым и Короваевым началась дружба: оба они знали свое дело хорошо, были сдержанные и сходились во взглядах. Часто они задавали друг другу вопрос: где лучше? – перебирали жизнь в разных местах и приходили к тому заключению, что человек создан для того, чтобы самому себе добывать пропитание, а так как человеку нужно для этого немного, то он был бы вполне доволен и спокоен, если бы его не обижали те, которым хочется жить в свое удовольствие.