Вот и площадь. По левую сторону каменные давки – здание, похожее на гостиный двор, с подвалом, в котором тоже устроены лавки, которые тоже отворяют торгаши, а некоторые уже вывешивают на двери веревки, бечевки, шлеи, дуги с колокольцами и без колокольцев. Впереди от Старо-Никольского моста стоит несколько женщин с узелками.

Поравнявшись с собором, женщины усердно помолились на него и потом подошли к женщинам, оглядели их, поклонились им; те тоже оглядели вновь пришедших и слегка кивнули головами.

Пришедшие остановились.

– Вы подальше от нас! – сказала одна молодая женщина из прежде пришедших и тронула за руку Степаниду Антиповну, желая ее отвести.

– Это почему? – спросила сердито Степанида Антиповна тронувшую ее женщину.

– Потому, ты нам не компанья.

– Я тебе покажу компанью… Вот и видно, что из новеньких.

– Как бы не так! Вот тебя так и по облику видно, што калужская луковица!

– Ах, ты, подлая! Может, ты калужская-то, а я вовсе не калужская, а питерская.

– Оно и заметно.

– Двиньтесь, бабы, плотнее, – крикнула храбро Степанида Антиповна своим одноночлежницам и толкнула назойливую бабу.

Баба рассвирепела, обозвала Степаниду Антиповну воровкой. Женщины заголосили и едва не вступили врукопашную, но к ним подошел городовой, стоявший доселе как статуя. Он подошел медленно, как будто каждый его шаг стоит больших денег, остановился против женщин и тупо-флегматически стал смотреть на них.

Степанида Антиповна и ее противница двинулись к городовому, за ними двинулись и женщины.

– Она меня обозвала! – закричала Степанида Антиповна.

– Она воровка… В узлу у нее воровские вещи.

– Ее надо за это…

– Кто ты есть такая, позволь тебя спросить! Ты не раз в части сиживала…

– Ну-ну!!. Молчать! – проговорил начальническим тоном городовой.

Женщины заголосили, но городовой начал легонько толкать женщин, говоря:

– Што на дорогу стали! Становитесь в угол! Пошли, пошли!.. Я вас!

Женщины попятились. Городовой пошел дальше и стал распекать женщин, продающих хлеб, за то, что они выдвинули столы очень близко к дороге.

Женщин прибывало больше и больше. Они приходили или кучками, или в одиночку, большею частью с Сенной площади. Приходили сюда и от церкви Покрова, и от Фонтанки по Крюкову каналу, но это были женщины, отошедшие от мест в Петербурге; они приходили даже без узелков, – значит, у них были знакомые, у которых они оставили свои вещи. Все вновь пришедшие протискивались в кучу или становились отдельно, недалеко от столиков, или пристраивались к чугунной решетке, в угол, при впадении Екатерининского канала в Крюков канал.

Некоторые из них нашли знакомых.

– И ты здесь? – спросила женщина Пелагею Прохоровну, дергая за рукав.

Та обернулась, посмотрела на женщину: где-то видела, а не припомнит.

– Не узнала? А узнала ли ты Питер? – спросила снова женщина, улыбаясь.

– Ты у той, что с кабатчиком ругается? – спросила Пелагея Прохоровна женщину.

– Будь она!.. Штоб ей… Жаль, што она не подавилась кофеем.

– Што так?

– Да так! Всю ночь спать не дали. Сперва к ней любовник пришел, бить ее зачал, нас стал гнать. Просто беда! Спасибо, мужики защитили: связали ее любовника. Потом полиция: подавайте паспорта! Ну, подали; записал всех и паспорта возвратил… Всю ночь не спали.

– А вчера где спали?

– Тут, на Сенной… Тоже не приведи царица небесная. Если все говорить, што там делается, волосы дыбом встанут.

И женщина отошла к другой, знакомой ей женщине.

Пелагея Прохоровна подошла к Крюкову каналу и стала смотреть на медленно подвигающиеся с Фонтанки барки с кирпичом, углем и дровами. Интересного в этом для нее было немного, и она присела на панель, устроенную около решетки.

К ней подошла одна из женщин, ночевавших с нею первую ночь.

– Здравствуй. А мы думали, ты уж померла.

– А што?

– Да вот на том постоялом, где мы сегодня ночевали, двоих мужиков в больницу взяли, потому, говорят, с ними холера. И холера эта, говорят, от огурцов да от водки приключилась с ними.

– Господи помилуй!

– Меня тоже хозяйка хотела отправить в больницу и полицейского призывала.

– Неужели?

В это время Пелагею Прохоровну и ее знакомую окружило несколько женщин, которые тоже удивлялись и были напуганы холерой на постоялых дворах.

– Как же ты отделалась-то?

– Да так! Вчера весь день пролежала…

– Ну, значит, холера!

– Да у те, поди, и теперь холера.

– Отойдемте, бабы! – проговорили женщины, но прочь не шли, потому что их интересовало то, как холерная женщина отделалась от полиции.

– Погляжу я на вас, так у вас ума-то и на эсколько нету, – Пелагея Прохоровна показала на половину ногтя на мизинце. – Если бы я была нездорова, могла ли бы прийти сюда? Могла ли бы я быть в полном рассудке? Ну, подумали ли вы о том, што сказали, пустые вы головы!

– Кто те знает. Если бы ты не сидела, еще можно поверить… – проговорила бойко и неизвестно почему улыбаясь женщина без узла и с красными пятнами на лице.

– Если тебе хочется на мое место сесть – изволь! – почти крикнула Пелагея Прохоровна взволнованным голосом, встала, отошла к Екатерининскому каналу, уперлась на перила и задумалась.

Женщины в недоумении поглядели друг на друга несколько секунд.

– Вострая! – сказала одна из них.

– Из самой Сибири, говорит, приехала.

– Не беглая ли какая?

– Я паспорт видела.

– Паспорт и украсть можно.

Женщины поговорили о Пелагее Прохоровне минут десять, говорили громко, стараясь вызвать на ссору Пелагею Прохоровну; но видя, что она не обращает на них внимания, разошлись от Крюкова канала.

У Николы зазвонили к обедне. В это время Большая Садовая улица уже не походила на ту, какою она была утром. Вперед и обратно по ней то и дело ехали извозчики с седоками; то и дело ломовые лошади везли или мешки с мукой, кули с куделей, хлопчатой бумагой, железо, плохонькую мебель, за которою или шла старушка в худеньком салопчике и капоре на голове, или молодая женщина в черном суконном пальто с костяными четырехугольными и шестиугольными пуговицами; ехали порожние кареты, порожние пролетки с важно сидящими в них извозчиками, предлагающими от скуки прокатить пешеходов, преимущественно людей бедно одетых, которых теперь шло вперед и обратно очень много. Все эти пешеходы что-нибудь несли в руках и шли скоро. Вот приехала городская карета, запряженная четверкой лошадей, едва передвигающих ноги; на передке стоит кондуктор с светлыми пуговицами, в фуражке с каким-то значком и с кожаным кошелем на боку. Карета остановилась против Николы, и из нее вышло человек девять мужчин и женщин, из коих половина, по одежде, принадлежала к порядочному сословию, а другая половина к голодающему классу. Вот зазвенел где-то крепко колокольчик, и немного погодя показался вагон, который тащили по рельсам две лошади. На нем и в нем сидели люди: вверху – мужички, приказчики; внутри – господа, купцы и дамы. На передке и на задке этой кареты стояло по кондуктору в форменной одежде. Лошади остановились, немного не дойдя до дилижанса. В лавках не было тоже пусто: там покупали – кто дугу, кто деготь, кто овса и т. п. Все столы были заняты торговцами и торгашами, но женщины здесь превосходили своим количеством мужчин. На столах стояли огромные чайники с каким-то кисло-сладким теплым пойлом, называемым медом, и стеклянные кувшины с квасом из клюквы; лежали печенки, рубцы, яйца, тешка, черный и белый хлеб. По улице мимо лавок шли торгаши с яблоками, апельсинами и лимонами, с сахарным мороженым, ребята со спичками. Все эти люди громко, почти во все горло, кричали и предлагали встречным купить их товар.

Женщин теперь было в углу между Крюковым и Екатерининским каналом до двухсот. Они рассыпались по этому углу так, что городовой то и дело просил их попятиться с дороги. Тут были и чухонки, лепечущие на своем языке и стоящие от русских особняком, и немки в худеньких салопчиках и чепчиках на головах, и еврейки; тут была даже девочка годов шести, босая, с не закрытою ничем головою и с маленькой плешью на темени, стоящая около пожилой женщины.

Одни из женщин галдят, ссорятся от скуки, стараются своим криком осилить других и выказать свою толковость; другие молчат. На всех лицах выражается какое-то нетерпение и страх; многие смотрят на образ Николая чудотворца, на церковь и вздыхают. Вон одна молодая женщина, прислонившись к перилам, плачет. Она старается не плакать, но не может удержать слез. Вон пожилая женщина, с отчаянием в лице, смотрит в канал, глаза ее точно приковались к одному месту. Вон девушка годов семнадцати, сидя на мостовой, уперла голову обеими руками. Другие стоят тоже с невеселыми лицами, часто вздыхают и смотрят большею частию на одно место, как бы что-то обдумывая. Их не интересуют разговоры, брань и ссоры других женщин, еще, по-видимому, не испытавших петербургской жизни; они сосредоточились сами в себе, точно их горе очень велико и впереди не видится ничего хорошего.

Пелагея Прохоровна заметила все это, и сердце ее билось не очень-то радостно. Ей хотелось заговорить с молчаливыми и убитыми горем женщинами, но она по себе знала, как тяжело человеку делается в то время, когда его спрашивают. Но у женщин любопытство и сочувствие к женщинам велико; ее так и порывало подойти к девушке, сидевшей на мостовой.

– Што это как долго никого нету? – проговорила она, не решаясь, сесть или нет.

Девушка поглядела на Пелагею Прохоровну, но ничего не сказала.

– Ты бы лучше к речке стала – ветерком бы продуло.

– Ничего.

– Ты здешняя?

– А ты?

– Я издалека. – И Пелагея Прохоровна рассказала откуда она, и присела к девушке.

– Ты, стало быть, еще не знаешь петербургской жизни.

– Где мне знать? Што будет, то и будь. Ведь уж не будет же хуже того, что было!

– А было и худое разве?

– Што и говорить. Я уж решилась молчать, потому што было, то прошло. А я по облику твоему замечаю и по речи, што ты не из мужичек… Правду я говорю?

Девушка закрыла руками лицо.

Вдруг все женщины подвинулись к дороге; сидевшие вскочили и побежали к толпе; стоявшие у каналов тоже побежали, с яростию толкая друг друга. Пелагея Прохоровна и девушка встали и пошли.

В середине женщин стояла пожилая толстая барыня в белой шляпке и в драповом пальто.

– А умеешь ли ты кушанья готовить? – спрашивала барыня одну женщину, в то время как Пелагея Прохоровна и девушка подошли к толпе.

– Как же… я у хороших господ жила.

– Врет она! Она только что из деревни приехавши. Вы меня возьмите, я только сегодня от места отошла, – проговорила другая женщина.

– Врет! врет! Она табак нюхает, – кричали со всех сторон женщины.

Барыня была в затруднении: женщин много, всем хочется в кухарки, а какую из них взять? Пожалуй, возьмешь такую, которая ничего и делать не умеет, пожалуй, попадется воровка.

Пелагея Прохоровна протискалась, употребляя в дело локти, так что женщины отскакивали и в свою очередь колотили ее в спину.

– Возьмите меня. Я сама своим хозяйством жила, нахлебников держала, – проговорила она, остановившись перед барыней.

Барыня улыбнулась. Вероятно, ей не верилось, чтобы деревенская баба могла где-то держать нахлебников.

– Будто? – спросила барыня.

– Ей-богу.

– Не верьте ей, она полоумная, – кричали женщины.

Пелагея Прохоровна обернулась и от злости, не помня, что делает, плюнула в ту сторону, где говорили про нее.

– Ну, как же ты не полоумная! – кричали со всех сторон.

– Нет, я тебя не возьму, ты очень молода.

Пелагея Прохоровна отошла, думая: хорошо, што предупреждает. И она стала искать глазами ту пожилую женщину, что с отчаянием смотрела в канал.

Но эта женщина уже стояла перед барыней и плакала.

– Ты водку пьешь? – спросила ее барыня.

Пожилая женщина обернулась к церкви, перекрестилась и сказала:

– Хоть раз заметьте, так вот Николай-угодник свидетель.

– Она горькая пьяница, – сказала какая-то женщина.

– Как вам не стыдно! Мало, видно, вы горя испытали, – крикнула Пелагея Прохоровна.

– А ты што пристаешь?

– Это она с того все еще, што ее, по нашей милости, не взяли, – кричали женщины.

Барыня в это время разглядывала паспорт и адресный билет пожилой женщины.

– Ты в больнице была?

– Да… Только вышла я из больницы и – пошла к дочке, пятнадцатый ей годок шел, она там на Литейном золотом шила у француженки. Прихожу – говорят, померши полторы недели.

– Ну, так согласна ты на мои условия: жалованья два с полтиной, фунт кофею, то есть полфунта кофею и полфунта цикорею, и фунт сахару?

– А жильцы есть?

– Да, есть. Им нужно и сапоги, и платье вычистить, и в лавочку сходить.

– Положьте три с полтиной.

– Нет, два с полтиной. Жильцы тоже будут давать к праздникам.

– Я согласна! – крикнула другая женщина.

Женщины захохотали; барыня тоже улыбнулась.

– Так как? – спросила барыня первую пожилую женщину.

Та подумала.

– Не прибавите жалованья-то? – спросила она.

– Нет.

– Да ведь работы много!

– Как знаешь. И вас много.

Женщина согласилась. Барыня взяла ее паспорт и адресный билет и велела приходить в такую-то улицу, в такой-то дом и в такой-то нумер квартиры, а сама уехала с извозчиком.

– Хорош ты, видно, сон видела сегодня, – сказала пожилой женщине одна женщина.

– У вас, видно, не было таких детей, как у меня! – сказала с презрением пожилая женщина и пошла.

К ней подошла пожилая женщина в салопчике с девочкой.

– Голубушка! у тебя, говоришь, дочка умерла; возьми мою, – проговорила она.

– Куда же мне с ней?

– Да я даром тебе ее отдаю, только корми да к делу приучай.

– Сама знаешь, што кухарок не держат с ребятами.

И нанятая женщина пошла торопливо.

– Заважничалась! – прошипела от злости пожилая женщина в салопчике и неизвестно за что ударила по затылку девочку.

Девочка заплакала.

– За что ты девчонку-то бьешь? – крикнула на нее женщина.

– Не твое дело: свое бью.

На пожилую женщину напала половина женщин: они стали ее стыдить за то, во-первых, что она бьет маленькую девочку, и во-вторых, за то, что хочет эдакую маленькую в работу отдать.

– Я ее продаю, потому что сама ищу места и мне самой нечего есть, – оправдывалась мать девочки.

Между тем ветер крепчал, по небу плыли тучи и мало-помалу совсем закрыли солнце. Женщины проголодались и стали покупать ситный, печенку или яйца. Пелагея Прохоровна купила фунт ситного и фунт печенки. С этими яствами она подошла к девушке, с которой она прежде вступила в разговор, и спросила, как ее зовут. Та сказала, что ее зовут Евгения Тимофеевна.

– Не хочешь ли, Евгения Тимофеевна?

И Пелагея Прохоровна отломила половину куска ситного и половину печенки и дала их Евгении Тимофеевне. Та не брала.

– Я не хочу.

– Полно-ко. У тебя есть ли деньги-то?

– Есть.

– Ну, не церемонься! Я сама была в нужде, знаю.

– А если вам самим нечего будет есть? – сказала Евгения Тимофеевна и взяла предложенные ей яства.

– А руки-то на что бог дал?

– Я то же прежде думала, да вот целый месяц ищу места. Ходила я и в хваленое общество – говорят, мы принимаем по рекомендациям. Принесите, говорят, письмо от сиятельного человека – примем. Ну, я было и пошла к одному сиятельному лицу, бывшему в нашей губернии губернатором. Целую неделю я ходила – не допускают. А я всё письма ему оставляла. Вероятно, письма ему не передавали. Наконец встретила его у подъезда и говорю: я вашему… ству целую неделю передавала письма через швейцара… – Ничего, говорит, я не знаю. Приходите туда-то. Я туда; кое-как допустили. – Кто, говорит, вы такая? Я сказала. – А! говорит, знаю. Что же вам угодно, сударыня? – Я и прошу у него рекомендательное письмо. – Не могу, говорит, дать, потому что вы нехорошего поведенья. Вы не с хорошей стороны уже успели зарекомендовать себя в провинции; мне, говорит, об этом ваша тетушка писала. Так я и ушла ни с чем. Потом я как-то увидала в газете объявление: нужна гувернантка. Я прихожу. Квартира отделана великолепно. Приглашают меня в кабинет. В кресле сидит барин. Пригласил сесть меня, расспросил, кто я такая. Часа два с ним толковали; я спросила, велики ли у него дети. Он говорит: у меня детей нет, а мне, говорит, гувернантка нужна для себя…

– Как это так? – перебила Евгению Тимофеевну Пелагея Прохоровна.

– Я тоже удивилась. Он говорит: не удивляйтесь; я вдов, и мне нужна женщина, непременно развитая; я бы, говорит, ее сделал хозяйкой в моей квартире, одним словом, мне, говорит, нужна молодая, красивая женщина для того, чтобы жить с ней гражданским браком. Ну я, конечно, не согласилась. Барин извинялся, дал мне на бедность денег, но я его денег не взяла. Конечно, эдакие случаи редки, но со мной, по крайней мере, случилось так.

Женщины опять заволновались, стали сбираться в одну кучу. Пелагея Прохоровна с Евгенией Тимофеевной тоже подошли. Еврейка нанимала кухарку и давала только рубль жалованья с тем, что кухарка должна и белье стирать. Поэтому охотниц нашлось мало.

Только что ушла еврейка, к женщинам подошла толстая пожилая женщина в шелковой мантилье, в шелковом же черном платке на голове. В правой руке она держала зонтик. Подойдя к женщинам, она стала оглядывать их.

– Я! Я! Я! – кричали женщины, окружая нанимательницу.

Толстая женщина молчаливо выдержала напор женщин. Минут через пять она начала звать к себе самых молодых.

В числе десяти молодых попала Пелагея Прохоровна с Евгенией Тимофеевной.

– Кто из вас желает ко мне поступить? – спросила толстая женщина с зонтиком.

Поступить пожелали все.

– Мне нужно трех, для комплекта.

Она опять посмотрела женщин и выбрала из них трех. Эти три были: Пелагея Прохоровна, Евгения Тимофеевна и одна чухонка, девушка.

– Замужние?

– Нет, – отвечали враз все три женщины.

– Болезни никакой нет?

– Нет.

К толстой женщине подошла мать с девочкой.

– Купи девочку.

– На что мне ее: кабы она большая да красивая была – так! – крикнула толстая женщина с зонтиком.

Сердце дрогнуло у Пелагеи Прохоровны. Она шепнула Евгении Тимофеевне на ухо:

– Слышишь? тут что-то неладно…

– Возьми хоть даром… – приставала мать девочки, утирая глаза.

– Я сказала, что таких не беру… Продай еврейкам; они за христианку деньги дадут. Ну, желаете вы поступить ко мне? – спросила нанимательница выбранных ею женщин.

– А позволь тебя спросить, что у тебя за работа? – спросила Пелагея Прохоровна.

– Да у меня работы никакой нет. Разве себе что будете шить.

– А какая цена за это? – опять спросила Пелагея Прохоровна.

– Цены я назначить не могу. Вы будете мне платить, каждая за свою комнату, так как я нанимаю целый дом и от себя отдаю комнаты жиличкам…

– Так ты это нас на квартиру зовешь?

– Да!

– Ну, не-ет… Мы в работу нанимаемся, потому у нас денег ни гроша нет. А она еще на квартиру к себе зовет! – проговорила Пелагея Прохоровна и отошла. Прочие женщины тоже отошли.

– Послушайте! Эй, вы, три?!. – крикнула толстая женщина.

– Да нечего тут слушать! – крикнула Пелагея Прохоровна.

Толстая женщина с зонтиком подошла к Евгении Тимофеевне.

– Послушай. Я за квартиру беру по истечении месяца, за пищу – пища тоже от меня – тоже по истечении месяца.

– Да из чего платить-то! Ведь нужно наперед найти работу! – отвечала Евгения Тимофеевна.

– Работа будет… За всеми расходами, я так думаю, у тебя останется к каждому первому числу рублей пятнадцать.

– Но какая работа?

– Я уж за это берусь.

– Но вы должны здесь сказать.

Толстая женщина нагнулась к девушке и что-то ей шепнула.

Щеки девушки покрылись румянцем. Она задрожала и ничего не могла выговорить.

В это время к ней подошла Пелагея Прохоровна.

– Што с тобой, Евгения Тимофеевна?

– Вот… Подлая женщина!..

И она зарыдала.

Пока Пелагея Прохоровна успокоила Евгению Тимофеевну, толстая женщина подошла к чухонке-девушке, поговорила с ней, и немного погодя чухонка пошла за ней, а потом женщина посадила ее с собой в пролетку и уехала.

– Вот как чухонки-то! С извозчиком ездят! – кричали женщины.

– Как? Чухонка таки уехала? – крикнула Евгения Тимофеевна.

– Уехала.

– А надо бы ее воротить, бабы! – крикнула Пелагея Прохоровна.

– А што?

Пелагея Прохоровна рассказала, для какой цели эта женщина приглашала их.

Женщины заохали. Им жаль было чухонки, но теперь ее уж не воротишь. Стали говорить о том: убежит чухонка или нет. Мнения были различные. Теперь на Пелагею Прохоровну все смотрели с уважением и говорили про нее, что эта белолицая бабенка не пропадет и не даст пальца в рот, чтобы его откусили. А попадись дура, как чухонка, которой стоит только насулить всякой всячины, – и попала, как кур во щи.

Появились на рынке, около столиков с яствами, каменщики с замазанными глиной передниками, штукатуры, маляры; некоторые из них были даже без шапок и фуражек, и у иных в длинных или всклокоченных волосах, на бородах и на лице была тоже или глина, или известка; появились рабочие с черными от дыма, пота и угля лицами, с черными, как уголь, ладонями, с черными фартуками; появились мальчики от двенадцати до восемнадцати лет, тоже с черными передниками, с вымаранными слегка лицами. Все они быстро подходили к женщинам, брали у них фунт черного хлеба, селедку, или тешку, или яйцо, на деньги или в долг, и потом также быстро уходили через Старо-Никольский мост в питейные заведения. Стало быть, теперь первый час; рабочие уволены до второго часу обедать. Здесь, может быть, читатель спросит: отчего они нейдут обедать домой? Они нейдут домой потому, что им, может быть, до дому ходу целый час. Работая по Фонтанке и около Крюкова и Екатерининского каналов, они предпочитают за лучшее покупать хлеб, рыбу и проч. на рынке, а не в мелочных лавках, в которых они уже успели задолжать; покупая сначала на деньги с шуточками и остротами, они, наконец, добиваются, что им верят в долг до получки заработанной платы.

Пошел дождик. Женщины стали прикрывать свои узелки, но дождик, как назло, шел и шел, мало-помалу помачивая полушубки, шугайчики, пальто. Хорошо было тем женщинам, у которых был полушубок и пальто, но шугайчики скоро промокли. Мостовая тоже смокла, земля на каменьях и между каменьями превратилась в грязь… Женщины стали проситься к торговкам, потому что там над столами сделаны крышки. Женщины-торговки не пускают.

Платки на головах промочило, по лицам течет вода и падает вместе с дождем на плечи; ботинки, башмаки и сапоги промокли; дует холодный ветер с моря. Что делать?

Женщины силой лезут под крышки, торговки гонят их прочь и кричат:

– По пятаку с рыла!

– Ладно.

Большинство женщин вынимают пятаки, у некоторых нет и трех копеек. Они просят у других, те не дают.

Евгения Тимофеевна дрожит.

– На пятак! – говорит Пелагея Прохоровна и дает ей пятак.

Евгения Тимофеевна не берет.

– Ничего, я не глиняная, не растаю. Теперь лето.

– А пошто дрожишь-то?

– Не знаю. Это пройдет.

Дождь перестал идти. Женщины, заплатившие пятаки, стоят под крышками и едят ситный. Торговки снова их гонят.

– Идите, дождик перестал.

– Нет, мы денежки заплатили.

– Што вы, на постоялый, што ли, сюда забрались? говорите спасибо, што пустили! – говорили торговки, употребляя в дело локти.

Как ни лебезили женщины перед торговками, как ни упрашивали их дозволить постоять еще чуточку, а торговки все-таки прогнали их. Женщины стали на прежние места и сделались очень сердиты: им жаль стало пятаков, и они начали задирать на ссору тех, которые не имели удовольствия быть под крышками.

К женщинам подъехала в пролетке дама.

– Нет ли тут мамок? Не может ли кто ребенка грудью кормить? – спросила дама женщин, подойдя к ним.

Женщины поглядели друг на дружку. Четыре женщины – три чухонки и одна русская – подошли к даме.

Дама расспросила их, давно ли они родили. Оказалось, что две родили уже с год, одна с полгода и одна назад тому три месяца.

– Где ребенок? – спросила дама чухонку.

– Помер.

– А у тебя где ребенок? – спросила дама ту, которая родила с полгода.

– В деревне – на молоке.

– Зачем же ты его бросила?

– И, барыня!.. Муж все говорил: оставь ребенка, пойдем в Питер; там в мамки поступишь. Ходила в спитательный – солдат не пустил. Знать-то, ему денег надыть… А вам для своего дитя?

– Да.

Дама отвела женщину в сторону, посмотрела у ней груди и зубы и стала торговаться. Эта женщина слыхала, что в Питере мамки получают по восьми рублей в месяц, дюжину рубашек, шесть сарафанов и другие подарки. Но дама больше пяти рублей не давала и обещала, если только она проживет полгода, сшить два сарафана и подарить две пары ботинок. Пища, разумеется, хозяйская. Женщина думала, рядилась – и через полчаса согласилась на предложенные условия.

– Вот кому счастье дак счастье! Эх, кабы у меня был ребенок!.. – вздыхала одна женщина.

Эту женщину обругали.

– Да мне давай десять цалковых – не пойду. Как бы не так! ни днем, ни ночью нету спокойствия…

Подошла молодая женщина в вязаном розовом платке на голове и в драповом темно-синего цвета пальто. В одной руке она держала небольшой кожаный саквояж, в другой зонтик.

– Это, видно, опять из таких, как даве толстая с зонтиком, – проговорили женщины, но все-таки подошли к ней. Пелагея Прохоровна с Евгенией Тимофеевной тоже подошли, – не ради найма, а ради развлечения.

– Кто из вас умеет шить?

– Я! Я! – крикнула каждая женщина.

– Мне нужна швея шить сорочки, манишки, делать метки. Работа трудная, шить нужно чисто, хорошо, на господ. Случается и на машине шить.

Женщины посмотрели друг на дружку. Никто не решался поступить в швеи, потому что таких швей не было.

– Возьмите меня; я умею шить что угодно! – проговорила робко Евгения Тимофеевна.

– Ты из каких?

– Из… дворянок… Да вот я сама шила себе этот бурнус.

Швея посмотрела на строчку.

– Мне надо почище! это очень некрасиво.

– Я молода, могу скоро приучиться к здешней работе.

– Так-то оно так. Но вот что: вы дворянка, а я мещанка. Уживемся ли мы?

– Об этом вы, пожалуйста, не беспокойтесь; я уверена, что мы сойдемся. Я для того и приехала сюда, чтобы работать.

– Пожалуй, я вас возьму. Видите, я еще только открываю швейную; вы теперь будете третья. Вы будете сперва получать за штуку, на моем готовом содержании, а там увидим: если будете хорошо работать, я вас сделаю мастерицей и положу жалованье. Как вы думаете об этом?

– Я согласна, – робко проговорила Евгения Тимофеевна.

– Еще одно условие: чтобы к вам не ходили мужчины.

– Помилуйте! я здесь живу еще очень мало.

– Ну, уж это дело мое. По воскресеньям вы будете свободны и можете или работать на себя, или идти гулять.

Евгения Тимофеевна ничего не могла сказать на это: она была очень рада, что попала в швеи, и даже забыла проститься с Пелагеей Прохоровной, которая плохо верила словам швеи и крикнула отходящей Евгении Тимофеевне:

– Прощай, Евгенья Тимофеевна! Желаю тебе счастья.

Стали приходить к женщинам мужчины – мужья, братья, деверья, однодеревенцы. Одни из них говорили, что завтра поступят в работу, другие еще не поступили на место. Все мужчины были выпивши, а некоторых уже пошатывало. Женщинам стало веселее, и они жаловались мужчинам на дождь, на то, что мало приходит барынь нанимать их; некоторые женщины даже ругали мужчин, что они нарочно завели баб бог знает куда, для того чтобы бросить их.

Стали приходить торгаши, предлагавшие крестьянам фуражки, сапоги, поддевки, кафтаны. Крестьяне подержали все эти вещи в руках, фуражки даже примеряли себе на голову, поторговались, но ничего не купили, потому что торгаши просили дорого, да если и нравилась кому-нибудь вещь и было немного денег, так жалко было тратить их. Торгаши предлагали променять полушубок на поддевку, шапку на фуражку, говоря, что теперь лето, и просили придачи. Один променял шапку на фуражку и дал придачи десять копеек, другой променял полушубок на поддевку – и тоже дал придачи пятнадцать копеек. Торгаши отошли. Променявших вещи товарищи стали звать в кабак, делать спрыски. Двое крестьян приглашали своих баб на Сенную в кабак, где народу – и-и, ты, боже мой! и баб там много… Но бабы в этот кабак не пошли. Мужчины пошли на Сенную; половина женщин тоже разбрелась.

– Матушки! голубушки! Ох, узел мой!.. – ревела одна женщина немного погодя.

Женщины посмотрели на свои узлы, посмотрели на мостовую, заглянули на столики и под столики, спросили торговок: не видали ли они узла такой-то женщины? – узел исчез.

– В реку не упал ли?

– Да он, што есть, и не стоял у реки. Сичас при мне был.

– Эко горе, горе!.. Да ты не забыла ли на постоялом?

– Говорят, при мне был. Не видали, што ли? Ох!.. Што я теперь делать буду!

– Плохо, видно, держала.

К женщинам подошла старушка в люстриновом на вате салопчике и в черном капоре. В суетах и в поисках узла ее заметила только одна Пелагея Прохоровна и подошла к ней.

– Ты кухарка? – прошамкала старушка.

– Кухарка.

– У кого жила?

– Я приехала из Ярославля; у господ жила… А у вас што делать?

– Известно: убирать комнаты, мыть полы, кушанье готовить.

Старушку окружили женщины и стали напрашиваться.

– Замужем? – спросила Пелагею Прохоровну старушка.

– Вдова… А сколько жалованья?

– Два рубля.

– Я, пожалуй, согласна.

Женщины закричали, стали говорить про Пелагею Прохоровну всякую всячину, но старушка, взявши паспорт, велела ей идти за собой.

Пелагея Прохоровна перекрестилась на церковь и пошла за старушкой. Она была рада, что скоро нашла место.