Оглушенная дружным хохотом всех женщин, Пелагея Прохоровна ничего не нашлась сказать. Она чувствовала, что ее щеки горят. «Нет, это не Питер», – подумала она и взглянула на женщин; женщины шепчутся и хохочут. «Экие гадкие!» – подумала Пелагея Прохоровна и пошла было к двери, но ее ухватила одна женщина за сарафан.

– Ты куда приехала-то? – спросила она Пелагею Прохоровну, закрывая рот рукою, чтобы не хохотать. Наречие у этой женщины было тверское.

– Знамо, куда: в Питер везли на чугунке, – сказала сердито Пелагея Прохоровна.

– А заместо Питера ты куда попала?

– К чертям! – крикнула Пелагея Прохоровна.

Женщины снова дружно захохотали.

Пелагея Прохоровна вышла во двор и столкнулась с хозяйкой.

– О, штоб тебе!.. Чуть-чуть из-за тебя не подавилась! – крикнула хозяйка на весь двор.

– Ты это куда пошла-то? – крикнула она снова, увидав, что Пелагея Прохоровна идет с узлом к воротам.

– Уж я в другое место.

– В другое? Да ты заплатила ли мне за постой-то? – И хозяйка подошла к Пелагее Прохоровне.

– За какой?

– А вот за какой! – И она толкнула Пелагею Прохоровну к флигелю.

В это время из дому в оба окна смотрел народ – в одно мужчины, в другое женщины.

– Да ты што дерешься-то всамделе? – крикнула Пелагея Прохоровна и замахнулась, но хозяйка успела отвернуться.

– Хошь, я городового позову?

– Зови хошь черта! – Пелагея Прохоровна пошла.

– Послушай, белоручка, куда ты пойдешь-то? – сказала хозяйка ласково.

– Куда-нибудь… Только с такой драчуньей и с такими зубоскалками я ни за что не останусь.

– Ладно…

Пелагея Прохоровна вышла за ворота и задумалась: куда ей идти, направо или налево.

В это время из кабака вышел молодой здоровый кабатчик, с длинными, гладко причесанными волосами, с небольшими усиками, закрученными кверху, в ситцевой белой рубашке, в жилетке, в драповых брюках и в белом холщовом фартуке.

– Дура ты, дура оголтелая! Ты должна спросить добрых людей, где можно пристанище иметь. Ты посмотри, все ли у тебя цело в узлу-то! – проговорил он скороговоркой, обращаясь к Пелагее Прохоровне, и Пелагея Прохоровна подумала, что и в Питере есть добрые люди.

– Ну, что ты стоишь-то? Ты посмотри: все ли цело в узлу-то.

– Да я его все в руках держала.

– Должно быть, ты еще не знакома с питерскими мазуриками?

На улицу из двора вылетела хозяйка Артемьевна и, остановившись около самого крыльца перед кабатчиком, плюнула ему в лицо и с яростию проговорила:

– Подлый ты человек! Мазурик!!. Кто воровские вещи принимает?

– Ты сперва уличи… У кого, как не у тебя, по ночам обыски делают. Слушай, баба: иди наискосок; там ты будешь спокойнее, – проговорил кабатчик, обращаясь к Пелагее Прохоровне, и потом ушел в кабак.

Артемьевна рванулась было в кабак, но кабатчик толкнул ее с крыльца, проговорив с достоинством, приличным хозяину питейного заведения:

– Куда?!. Ты сперва в баню сходи, потом лезь ко мне.

Ярость Артемьевны была велика. Она несколько минут топталась перед крыльцом кабака, ворча как собака, не могущая изловить кошку, забравшуюся на крышу после большой царапины, которою та угостила собаку.

Пелагея Прохоровна не стала дожидаться конца этой сцены. Она была рада, что избавилась от такой хозяйки, у которой и в самом деле, может быть, случаются нехорошие вещи. Ее еще все удивляло: отчего это здесь и дома дрянные, и народу мало, и народ какой-то нехороший, точь-в-точь как в каком-нибудь уездном городишке… А ей дорогой говорили, что Питер отличный город, что в нем и грязи никогда нет и народ вежливый… И все оказалось напротив. Даже и народ, простой народ, говорит как-то иначе, непонятно. Тут и толку никакого не добьешься… Знала бы, не поехала бы такую даль! Уж если начин такой, то и жизнь здесь, поди, худая… хорошо, видно, там, где нас нет!..

Однако уж дело сделано, денег много истрачено на дорогу и в дороге, и теперь у Пелагеи Прохоровны денег только пятьдесят семь копеек.

С такими мыслями Пелагея Прохоровна подошла к каменному двухэтажному дому в пять окон, с подъездом в середине и с двумя лавками в подвале, из коих в одной продавался хлеб, овощи и другие съестные припасы, а в другой – водка. Пелагея Прохоровна поглядела кругом – чуть не в каждом доме красуются на дверях вывески с словами: «Распивочно и навынос».

«Вот где пьяное-то царство!» – подумала Пелагея Прохоровна и вошла во двор.

Двор большой, грязный, вонючий; здесь пахло еще хуже двора купчихи Фокиной. Но зато здесь несколько извозчичьих колод, опрокинутых, изломанных; на заднем плане построены давным-давно какие-то клетушки с запертыми на замки дверями. Налево, против каменного дома, выходил деревянный флигель с пятью окнами на улицу, двумя во двор и с крыльцом.

Войдя в темные сени, Пелагея Прохоровна услыхала говор нескольких голосов, мужских и женских. Постучалась налево – никто не отпирает, но за звонок она не взялась: она еще не понимала этой мудрости.

– Тебе кого? – спросила ее вышедшая из правых дверей худощавая, высокая пожилая женщина.

– Да на постоялый…

– Разе тут постоялый? Не слышь, што ли, в которой стороне мужичье орет? – проговорила эта женщина сердито.

– Можно туда идти-то? – спросила смиренно Пелагея Прохоровна.

– На то и постоялый, штобы народ шел… Я сичас приду.

Женщина позвонила, и когда ей отворили дверь налево, она вошла туда.

Большая комната с двумя окнами против двери и с неоклеенными стенами; двое широких нар по правую и по левую сторону с проходом между ними, имеющим вид площадки; в углу большая круглая печь, обитая железом сверху донизу; далее дверь в темную комнату с русскою печью, вероятно кухню, – вот постоялая изба, куда вошла Пелагея Прохоровна. На обеих нарах сидели в разных позах и лежали – направо мужчины, налево женщины. Мужчин было человек двадцать, женщин до десятка; как те, так и другие говорили, и поэтому в избе говор происходил неописанный, так что сразу нельзя было понять, в чем дело или о чем люди толкуют. Но хотя здесь были нары и на полу лежать не приводилось, зато табачный дым заставлял кашлять, и несмотря на то, что в избе было два окна, в ней от дыму было темно.

– Эк их, как накурили, словно в казарме! – сказала Пелагея Прохоровна и закашлялась; потом, отмахивая правою рукою дым, подошла к женщинам.

– А! суседка! А я тебя искала-искала… Ну, полезай! – проговорила радостно одна молодая женщина с веснушками на лице, в розовом шугайчике и ситцевом платке на голове; она подвинулась.

– Куда?!. И так тесно.

– Пусть на мужское отделение идет, – проговорили две женщины.

– Со мной в одном вагоне ехала.

– Мало што!..

– Бога вы не боитесь. Полезай!!

Пелагея Прохоровна присела к женщине, но та уговорила ее залезть на средину нар для того, чтобы устроиться, – «потому-де, может, еще с машины народ найдет, и тогда, пожалуй, придется под нары лезть». Пелагея Прохоровна заметила, что шесть женщин сидят у самой стены на своих узелках, увидала свободное место, полезла и тоже села на свой узелок. Пришла хозяйка, Марья Ивановна, та самая высокая, худощавая женщина, которая встретила ее в сенях.

– А где тут новая? – спросила она, прищурила глаза и стала разглядывать и считать женщин.

– Здесь! – Пелагея Прохоровна встала.

– А!!. Ловко ли?

– Ничего. Я вон тут наискось была, так там на полу…

– Не-ет? – произнесли несколько раз женщины, удивляясь.

– Это уж такая женщина! Она бы и не имела жильцов, потому што же за сиденье или спанье на полу, да ейной любовник на машину ходит и оттуда народ заманивает… Ну, баба, надо с тебя за квартиру три копеечки. Здесь, в Питере, сами жильцы знают, што деньги нужно вносить вперед.

– Сколько же? – спросила Пелагея Прохоровна.

– Да уж мы со всякого берем по положенью – три копейки. Ночуешь – ладно, не ночуешь – деньги не возвращаются, было бы тебе это известно. Потому я женщина бедная, за квартиру-то двадцать рубликов в месяц!

– Што ты? – удивились женщины.

– Што делать!

Пелагея Прохоровна отдала три копейки.

Хозяйка положила монету в карман своего ситцевого платья и посоветовала Пелагее Прохоровне иметь на всякий случай поближе паспорт.

– Потому ночью, может, полиция придет, она часто по ночам шляется, воров да беглых разыскивает. Прежде бог миловал, спокойно было на этот счет, да черт подсунул к нам в соседи эту Артемьевну. Раз у ней беглого из тюрьмы нашли – ну, стали и к нам ходить с тех пор.

– Да ведь она почем знала, что он беглый?

– А отчего она паспорта не спросила? Теперь тоже у них с кабатчиком постоянно ругань; она своим мужикам говорит, не берите у нашего кабатчика водку, потому-де нехорошая та водка, с дурманом; ну, а мужика долго ли застращать, они и идут в другой кабак, а он за это отгоняет от нее жильцов: она-де воровка, у нее постоянно по ночам обыски делают…

Пелагея Прохоровна стала есть пеклеванный хлеб. Пожевавши немного, она выплюнула на ладонь, посмотрела и понюхала хлеб.

– Бабы! Какой это я хлеб купила? – проговорила она, с удивлением смотря на женщин и часто отплевываясь.

– Ну-ко?

Пелагея Прохоровна передала хлеб одной женщине. Хлеб пошел гулять по наре. Одни из женщин находили этот хлеб хорошим, другие никуда не годным и спрашивали:

– Где купила?

– Какой-то булошник продал там, недалеко от машины. Он еще говорил: господской, говорит, самый питерский.

– Ну-ко?

Опять пошел хлеб гулять и прогулял до того, что мало-помалу от него остался маленький кусочек.

– Как вам, бабы, не стыдно! – сказала Пелагея Прохоровна, получив кусочек.

– Нехороший хлеб! Напрасно только деньги истратила.

– Нет, хлеб ничего; кабы анису поменьше, еще бы лучше был! – говорили женщины.

– Однако, бабы, не мешало бы похлебать чего-нибудь.

– Я вот цельную неделю ничего горячего в рот не брала.

– Марья Ивановна, нет ли чего похлебать?

– Нету. Сама двои сутки ничего для себя не варила. Кофеем питаюсь.

– А где бы эдак похлебать?

– Не знаю… Уж, верно, до тех пор не придется, как на места поступите.

– Экое дело!.. А ты, Прохоровна, непременно сведи нас туда, где принимают на места, – сказала одна молодая, худенькая, низенькая женщина лежащей на животе, в углу, длинной женщине, ноги которой уходили под стол. Эта длинная женщина повернула от стены лицо молодое, но желтое, и проговорила:

– Ох, не могу! Живот так и колет.

– Ты бы клубок подложила.

– Ох, клала коробочку, – не действует.

– С чего это заболел-то?!

– Должно быть, с селедки: такая нехорошая попалась.

– Бабы! хоть бы капусты похлебать. Марья Ивановна, одолжи чашки и ложек. Мы заплатим.

Хозяйка заворчала, но все-таки сжалилась над бедными женщинами, дала им бутылку под квас, большую деревянную чашку и пять ложек деревянных, сказав при этом: смотрите, не изломайте! По получении этих вещей женщины учинили складчину и командировали одну из своей среды за капустой, квасом и солеными огурцами.

Надо заметить, что из числа этих одиннадцати женщин только одна бывала в Петербурге, а именно та, которая всех длиннее и лежит на животе в углу. Дарья Прохоровна своей фамилии не знала, и в ее паспорте значилось; крестьянка Дарья Прохоровна, замужняя, – а в паспорте ее мужа значилось: крестьянин Конон Дорофеев, женатый. Дарья Прохоровна жила в Петербурге два года, но в это время ей Петербург так опротивел, что она воротилась в деревню. В деревне она прожила года два и вышла замуж за молодого крестьянина, у которого был в доме хромой отец и сестра-вдова с ребятами. Этот молодой крестьянин с другими крестьянами на лето уходил на заработки в Петербург. Так он и нынче ушел еще в апреле месяце, а в конце мая жена получила письмо, что ее муж в больнице. Дарья Прохоровна испугалась, оставила своего шестимесячного ребенка и маленьких сестренок на попечение золовки и поехала в Питер. Мужа она нашла в больнице; он только что начал поправляться. Поэтому она решилась не уезжать из Питера до тех пор, пока не выздоровеет муж. Но вот она вчера целый день ходила по старым местам, спрашивала лавочника об местах, но утешительного мало: сегодня ходила в Никольский рынок – тоже неудачно. Остальные женщины, как и Пелагея Прохоровна, приехали в Петербург в первый раз вчера и сегодня. Две приехали с мужьями (тоже в первый раз) из Тверской губернии. Мужья хотят торговать чем-нибудь, и с ними три сестры, которым на родине делать нечего, так как на кирпичном заводе, где они раньше работали, теперь работы стало очень мало. Остальные две девушки – одна из Новгородской, а другая из Витебской губернии; сестры этих девушек живут тоже в Петербурге, а они раньше работали на фабриках и жили в городах. Две женщины, одна из Калужской, а другая из Костромской губернии, были солдатские жены, но мужья их писали им редко откуда-то издалека, и они жили в губернских городах, а потом вздумали попытать счастья в Петербурге.

Мужчины так накурили махоркой, что у женщин начали разбаливаться головы, и они стали жаловаться друг дружке на головную боль, но ни одна не понимала причины. Наконец кашель стал душить всех женщин. У Пелагеи Прохоровны тоже разболелась голова, и она закрыла платком рот.

– Ты што закрываешься-то? – спросила ее соседка.

– Смотри, што дыму-то от табачища… От него, знать-то, и голова болит! Им што: они напьются водки и курят!

Женщинам этого было достаточно: они поняли причину головной боли. К тому же редкий из мужчин не был выпивши. Они закричали на мужчин, но тех унять было трудно.

– Мы здесь сами себе господа, денежки за фатеру наравне платим.

– Можно, я думаю, и на улице курить.

– Не замай! И так дома-то жены нам все уши прожужжали. Здесь-то нам и повольготнее.

– Мы вам не мешаем, – сидите, курицы, на яйцах.

– Што с ними, с дураками, говорить. – И сказавши это, одна женщина отворила дверь. Дым немного вышел, но против такого самоуправства восстала Марья Ивановна.

– Кто вам приказал дверь отпирать? У меня там благородные люди живут.

– Што нам коптеть тут? Отчего у те окна не отпираются и отдушин нет?

– Идите на улицу, теперь лето.

– Ну, и Питер! – заметила с сердцем Пелагея Прохоровна, не зная, что и как возразить хозяйке.

Стали хлебать капусту с квасом. Квас и капуста оказались нехорошими, огурцы гнилые; но на тощие желудки и это было слава богу.

Мужчины то уходили, то приходили. Были тут и посетители, которые говорили, что в Питере житье год от году хуже, и рассказывали о своих делах. Женщины, особенно Пелагея Прохоровна, вслушивались в эти разговоры. Разговоры были до того невеселые, что не одна женщина призадумалась над тем: что-то с ней будет! не худо ли она сделала, что поехала в Петербург, который ей там, в глуши, казался прекрасным местом, в котором, как она слышала, умирать не надо? И зачем эти самые крестьяне, жившие в Петербурге, испытавшие жизнь петербургскую, обманывали их?

– Не врут ли они? – спросила Пелагея Прохоровна соседку.

– Кто их знает? Только што же им врать-то… А не погуляем ли по Питеру?

– Нет, еще заблудишься.

После скудной трапезы женщины сидели немного. Они легли и лежа слушали толки мужчин. Однако сон брал свое, и Пелагея Прохоровна уснула.

Когда она проснулась, было темно. Мужчины галдели, а двое пели:

Ах, московская дорожка, Шириною два аршина. По ней бегает машина – Настоящий соловей! Не качает, не трясет – Словно вихорем несет…

Но Пелагею Прохоровну не интересовала эта песня, у нее болел живот. Соседки охают. Долго крепилась Пелагея Прохоровна и тоже заохала.

– Што, живот?.. Это с капусты да с огурцов, – проговорила соседка.

– Што и есть-то мы будем! с рыбы живот болит, с капусты тоже! – проговорила другая соседка.

– Да будь он проклят, этот Питер… Хоть бы водки выпить с перцем! – сказала Пелагея Прохоровна.

Она не могла уснуть до утра. Утром пошла она в заведение – заперто.

Был какой-то праздник, и водки нельзя было достать до окончания обедни.

Пелагея Прохоровна захворала.

II. О том, как и где в Петербурге бедные женщины нанимаются в работу

Мужчины и женщины рано разбрелись по Питеру из избы Марьи Ивановны. Женщины, в том числе и оправившаяся Дарья Прохоровна, пошли на Никольский рынок продаваться, как они выразили Пелагее Прохоровне свое желание наняться в работы. С собой они захватили и узелки. Мужчины тоже, захвативши свои котомки, мешки и инструменты, у кого какие были, пошли на Сенную наниматься. Изба опустела; в ней не было ни одного узелка, и только сор, хлебные и огуречные корки и табачный дым давали знать вновь вошедшему жильцу, если бы такой появился, что здесь Русью пахнет. Пелагея Прохоровна осталась одна, потому что и хозяйка куда-то ушла, затворив двери в сенях на замок. Невыносимо скучно сделалось Пелагее Прохоровне; много она передумала в отсутствие хозяйки, длившееся часа два. Она думала и о том, что-то с нею дальше будет, и о том, что где она ни жила – везде было плохо. Из виденного ею во многих городах, и даже здесь, в Петербурге, она смутно понимала, что едва ли есть где на земле такой уголок, где бы хорошо и весело жилось. Но отчего это? Кто в этом виноват? Она было подумала, что виноваты мужики тем, что пьянствуют и не берегут деньги, но в жизни она видела совсем не то: она, трезвая женщина, начинала мало-помалу приходить к тому заключению, что пьянство происходит не от баловства, а совсем от другой причины. Ее отец всегда пил по неделе после того, как его наказывали розгами. Ее муж пил всегда после ссоры с начальством. В вагонах мужики ехали трезвые – отчего же они в столице напились все допьяна? И тут есть какая-нибудь причина. Какая же причина? Пелагея Прохоровна доискиваться не стала, потому что мысли ее приняли другой оборот. Ее теперь не удивляла ни грязь, ни вонь петербургских улиц, ни Артемьевнина, ни эта, Марьи Ивановны, постоялая изба; ее удивило то, как это бабы пошли на рынок продаваться? Правда, они объяснили ей вскользь смысл этого слова, но зачем же именно продаваться, когда человек пришел в Питер для того, чтобы нажить деньги? Нет ли в этом слове нехорошего чего-нибудь? Ах, как ей самой хотелось поскорей побывать на этом рынке и узнать доподлинно суть дела! Да и неужели иначе нельзя найти работу?

Пелагея Прохоровна присела. Живот болит; в избе душно. Солнце ярко освещает двор.

«Тут совсем околеешь! Нет, не утерплю я: пойду как-нибудь на этот рынок».

Вошла хозяйка.

– Ну, што, белоручка?

– Ох, не могу!

– Вижу я, ты очень нежного воспитания. Вон у баб тоже животы болели, да они пошли продаваться.

– Пойду и я. Далеко рынок-то этот?

– Ты бы еще до вечера пролежала: гляди, где солнце-то! А до рынка-то, пожалуй, часа полтора будет ходьбы… Што, у тебя, видно, много денег-то?

– Марья Ивановна… Напрасно ты обижаешь меня. Бог с тобой! Виновата ли я, что пища у вас здесь нехорошая?

– Э-э! Ко всему надо привыкать. Подмети-ка лучше избу-то, чем так сидеть.

И Марья Ивановна принесла из своей кухни метлу.

Пелагея Прохоровна начала мести, но хозяйка, посмотрев на нее, с сердцем выхватила метлу и сказала:

– Я так и поняла, что ты белоручка! А тоже хочет в людях жить. Поди ложись лучше на свое место.

Пелагея Прохоровна не стала возражать и легла. Хозяйка тщательно вымела пол, спрыснула его водой и опять вымела. После этой операции она сходила за кипятком, который принесла в большом медном, почти черном чайнике, и уселась в избе пить кофе, севши за стол на маленькую скамеечку, которую она притащила из кухни.

– Хочешь кофею? – спросила она Пелагею Прохоровну.

– Покорно благодарю; я его отродясь не пивала.

– Ты выпей, легче будет.

– Нет, не хочу я этого пойла.

– А здесь ты должна привыкать ко всему. Если ты поступишь в кухарки или прачки, тебе будут давать кофею. Куда хочешь девай; таково уж здесь положенье.

Пелагея Прохоровна попросила Марью Ивановну разъяснить ей, что значит ходить на Никольский рынок продаваться. Марья Ивановна, находясь в хорошем настроении и имея свободное время, объяснила подробно этот вопрос. В чем дело – читатели скоро узнают.

Солнышко манит на улицу; в избе душно, несмотря даже и на то, что Марья Ивановна отперла дверь в сени; без дела скучно. Вошла Пелагея Прохоровна во двор, присела на крылечко, солнце так и палит, как из печи; во дворе душно, тяжело дышится, в горле першит.

«Нет, у нас не в пример лучше. У нас если жарко – окно отворим, и ничем не пахнет. А если на улице жарко, схоронимся куда-нибудь в сторону; здесь и схорониться некуда, и пахнет нехорошо, и в горле першит!» – думала Пелагея Прохоровна и ушла в избу.

Марья Ивановна, моя чашку, напевала духовные песни. После этого она не торопясь оделась в своей кухне.

– Ты никуда не пойдешь? – спросила она Пелагею Прохоровну.

– Куда я пойду? Кабы я в силах!

– Ну, так запрись на крючок, а я пойду на железную дорогу.

– Зачем?

– Надо мужиков зазвать.

– И ты каждый день так ходишь?

– Как же! Под лежачий камень вода не побежит, говорит пословица.

И Марья Ивановна вышла.

«Какая она добрая и старательная. Вот бы мне до такой жизни дожить!»

Но Пелагея Прохоровна не понимала того, как нелегко Марье Ивановне достаются медные гривны. Она не знала того, что если Марья Ивановна не пойдет сегодня на железную дорогу да не будет там, по приезде поезда, заманивать честным и нечестным образом приезжающих крестьян, то с железной дороги к ней придет разве или уже останавливавшийся у нее, или заблудившийся, случайно забредший сюда горемыка; а на этих людей, что ночевали сегодня, надежда плохая, потому что половина из них, может быть, поступит на места, а другая половина разбредется по другим постоялым дворам, которые ближе к Сенной площади.

Пришла Марья Ивановна и привела с собой пятнадцать мужчин и шесть женщин. Мужчины и женщины галдили; но на лице Марьи Ивановны выражалось неудовольствие. И немудрено: сегодня ей меньше вчерашнего пришлось набрать народа.

– Никто не бывал? – спросила она сердито Пелагею Прохоровну.

– Нет.

– Вот што: ты бы шла в другое место, – сказала она шепотом на ухо Пелагее Прохоровне.

– Зачем?

– Кто те знает, какая у тебя болезнь? Может, холера.

Пелагея Прохоровна побледнела. Хозяйка ушла. Женщины стали знакомиться с Пелагеей Прохоровной. Из них две бывали в Петербурге и утешили Пелагею Прохоровну тем, что, может, к завтрему болезнь пройдет. Они думали так потому, что в Петербурге с непривычки почти у всех баб бывает эта болезнь в первый день по приезде, если только они напьются питерской воды или поедят чего-нибудь соленого.

В избе происходило то же самое, что и вчера: мужчины и женщины сидели отдельно; мужчины курили, выходили, приходили навеселе; женщины от скуки часто ели или черный хлеб, или булки, у одной даже оказался розанчик. К вечеру все женщины переговорили между собой много, успели раза два поссориться; мужчины успели к вечеру выпить – кто по косушке, кто по две косушки – и накурили, как вчера. К одиннадцати часам уснули все, кроме Пелагеи Прохоровны, которая, лежа в углу, вертелась с боку на бок, что ужасно беспокоило добрую Марью Ивановну.

– Ты не спишь? – спросила она тихонько Пелагею Прохоровну, подойдя к ней.

– Нет.

Хозяйка вышла из избы и немного погодя привела городового.

– Ну, што ж я сделаю? – ворчал сквозь зубы городовой.

– Отправь ее в больницу.

– Не могу. Ведь у нее нет адресного билета?

– Один паспорт.

– Ну, значит, без адресного и днем в больницу не примут.

– Што же делать? А если у нее холера?

– Если будет худо, завтра объяви в квартале. Тогда посмотрим.

– Боже ты мой! Вот наказанье-то!

Городовой вышел. Хозяйка ушла в свою кухню, села на кровать и задумалась.

– Слышите, ребята, – холера! – проговорил один крестьянин.

– Што ты врешь! – сказал другой, проснувшийся от слова «холера».

– Ей-богу! Сейчас полиция приходила и объявила хозяйке, што если помрут мужики – объявить.

– Господь с нами! Да где ж эта холера! – говорили проснувшиеся крестьяне.

– Што вы его, дурака, слушаете! Он нализался вчера и бредит.

– Своими ушами слышал – провалиться!

– То-то, вчера едва на ногах держался! Спал бы лучше, а не мутил народ.

Женщины тоже проснулись, слышали весь этот разговор, и струсили не на шутку, но больше всех трусили Пелагея Прохоровна и хозяйка: первая трусила не потому, чтобы боялась холеры или смерти, – нет: она боялась, чтобы женщины не подумали, что холера с ней, и тогда ей не попасть завтра на Никольский рынок, что ее, пожалуй, в самом деле свезут в полицию, тогда как с ней просто слабость, маленькая головная боль и бессонница, а живот перестал болеть с тех пор, как она выпила осьмушку перцовки вечером; хозяйка, по простоте своей, думала, что с Мокроносовой действительно холера. А умри-ка у нее кто-нибудь, хлопот и возни не оберешься.

Женщины не могли уснуть до утра. Они рассказывали разные ужасы из деревенской, сельской и городской жизни; говорили о покойниках, о колдунах, о том, как ведьмы новорожденных ребят в трубу вытаскивают – и проч.

Утром Пелагея Прохоровна ходила по избе бодро. Хозяйка подошла к ней и спросила шепотом:

– Прошло?

– Слава богу. Перцовка, знать-то, помогла.

Немного погодя после этого женщины, в том числе и Пелагея Прохоровна, вышли на набережную Лиговского канала со своими узелками. За ними вышли и мужчины. Мужчины и женщины столпились в кучки.

– Куда идти-то? – спросил один мужчина товарищей.

– Пойдемте по Глазовской. Я там робил… Оттуда Сенная-то близко, – проговорил мужчина в толпе.

– Пойдемте прямой дорогой по Невскому да по Садовой, – сказала одна женщина другим женщинам.

– Веди! только штобы к месту…

Бывалая женщина тронулась, за ней пошли остальные, в том числе и Пелагея Прохоровна.

Когда они вышли на угол Невского и Лиговского канала, Степанида Антиповна (так звали бывалую женщину) взглянула на часы на башне, устроенной над зданием московской железной дороги. Стрелка показывала половину шестого часа.

– Как раз в пору; половина шестого. Покуда идем, да што… – проговорила Степанида Антиповна.

Женщины тоже поглядели на башню и подивились над тем, как это часы высоко приделаны, да еще так, что их издалека видно!

Солнце уже высоко стояло и грело слегка. Легкий ветерок с моря освежал воздух. Теперь дышалось легче оттого, что пыль к тому времени осела на строения и мостовые.

В это раннее время деятельности и движения в Петербурге мало. На Невском пусто; изредка разве проедет карета или извозчик с загулявшимся кутилой. Извозчики, сидя в пролетках, дремлют и поднимают головы тогда, когда мимо их проедет извозчик или с седоком, или без седока. Мало стоит на перекрестках городовых. Заперты магазины, но уже отворены мелочные лавки и питейные заведения, в которые захаживают и из которых уже выходят: из первых – женщины-кухарки, женщины-прачки, швеи; из вторых – мастеровые, подмастерья, рабочие. Дворники в розовых вязаных фуфайках, или просто в ситцевой рубашке и черной жилетке, в фуражке и с фартуком, метут мостовые, панели. То и дело со всех сторон стекаются на Невский разные рабочие. В одном месте уже выбрасывают из ямы черную вонючую землю, размокшую как грязь. В другом месте, по левую сторону Невского, десять человек рабочих бросили на недоконченную мостовую два лома, мешочки с хлебом, молотки и стали снимать – кто рваные полушубки, кто поддевки. В это время дремлют на мостах торгаши булок, печеных яиц, кренделей, яблоков и разных разностей; они почти круглый год живут около своих лавочек; в это время не гремят мостовые, не кричат мальчики со спичками, торгаши яблоков, рыбы и т. п.; только откуда-то слышится свист, как от локомотива или как из фабричной трубы.

Женщины шли и удивлялись. Их все удивляло: громадные дома, построенные вплотную, и множество вывесок на них, и то, что в каждом доме, исключая немногих, весь нижний этаж занят лавками, и зеркальные стекла в окнах, и большое число рабочих, то и дело выходящих из улиц или идущих по Невскому куда-то все вперед, и рельсы посреди улицы. И говорили они между собой: «Нет у нас лучше Питера-города; и сколько, должно быть, в нем господ живет! И неужели купцы могут торговать выгодно, если в каждом доме несколько лавок? И хорошо бы пожить в верхнем этаже: все бы тогда увидел и все бы сидел у окна и глядел на улицу». И чем дальше они шли, тем больше им нравился Петербург; они не чувствовали усталости, и каждой казались теперь противными родные места – деревни, села, города, каждой хотелось жить в Петербурге.

«Тыщу рублей давай теперь мне, не пойду отселева… Эх, кабы Влас Василич надоумился приехать сюда. Озолотел бы он. А дядя, дурачок, зажил бы припеваючи: ему бы только глазами взглянуть на Питер, он бы выдумал штуку… Да, будь у меня деньги, я, ей-богу, завела бы постоялый двор… А што эти мужики говорили, што здесь худо – враки! Дела здесь, должно быть, много. Ведь вон сколько нас на машине приехало, и все разошлись! С постоялой избы сколько ушло – и не воротились. И говорят, каждый день столько народу приезжает… Да, хорошо, должно быть, здесь… Но кто же живет в этих домах? Неужели все господа?» – Так думала Пелагея Прохоровна и спросила об этом Степаниду Антиповну.

– Всё господа и купцы… Живут больше так: у каждого своя комната. Вот в этом дому, я думаю, человек тысяча живет.

Женщины удивились.

– Народу здесь страсть! Говорят, тысячи тысяч. Полиция каждый день ведет счет, никак не может сосчитать.

Женщины еще больше удивлялись.

Так они дошли до Сенной.

На Сенной торгаши уже отпирали лавки, мужчины и женщины, большею частию пожилых лет, катили сюда из разных улиц тележки с разными разностями и останавливались каждый на своем месте. Мало-помалу Сенная площадь наполнялась торговыми людьми, женщины стали предлагать нашим женщинам яблоков, ниток, катушек, тесемок, стали появляться женщины в салопчиках и черных суконных пальто с рогожными кульками в виде сумочек. Но не это торговое движение, только что начинающееся, привлекло все внимание наших женщин, а то, что в углу, между церковью и Полторацким переулком, толпилось до двухсот крестьян; около них стояло несколько женщин.

– Подойдемте к мужчинам: нет ли наших, – сказала Степанида Антиповна и повернула к толпе.

«В самом деле, нет ли тут дяди али Власа Короваева. Может, они с железной-то и пошли сюды. Вот бы обрадовались-то!» – подумала Пелагея Прохоровна.

– Это и есть Никольский? – спросила она Степаниду Антиповну.

– Еще не дошли. Энто Сенная прозывается, – проговорила Степанида Антиповна.