Рейс в одну сторону

Из этих, десяти прилетевших «Чинуков», спустились люди в белых халатах.

– Ух ты, нам уже и докторов не хватает? – удивился Трясогузов. – Понятненько.

Из последнего вертолета вылезло несколько военных, таких грузных и медлительных, что Альфред сразу понял, что это высшие чины. Приблизить изображение было невозможно из-за соответствующих настроек, предусматривавших, что подглядывать за вертолетами не очень безопасно для оператора. Трясогузов махнул рукой, и, облокотившись на спинку кресла, стал высматривать Малыша. «Вот зачем он мне нужен, а? – спросил себя Трясогузов, – я же решил: вечером сделаю так, что он сам, может быть…»

Ему не дали додумать: снова чьи-то руки легли на его плечи, и снова тот же самый, ненавистный ему голос, произнес:

– Здоровья тебе, свинка!

«Нет, эта мразь не отстанет», – со злостью подумал Трясогузов.

– И тебе не хворать, урод, – ответил он в полный голос, ни в малейшей степени не опасаясь, что за этим последует наказание. – Чо те надо? – спросил Альфред, не оборачиваясь.

– Весь вопрос в том, что надо тебе? – отозвался Малыш.

– От тебя – ничего, – огрызнулся толстяк.

– Ну, ладно, ладно – пошутили и хватит. Хочешь посмотреть на Светку, а?

– Нет, – ответил Трясогузов, – подделками не интересуюсь.

Малыш помолчал какое-то время, потом сказал:

– Ну, как хочешь.

И пошел в свой кабинет. «Вот и побегай, урод! – подумал Альфред. – А я за тобой понаблюдаю».

То ли Трясогузов снова что-то угадал, то ли у него появилось нечто вроде предвидения, но через две минуты Малыш вновь вышел из кабинета и прямиком направился к Трясогузову.

– Ты точно решил, что это подделка, а не ваша повариха? – спросил он.

Альфред пожал плечами:

– Откуда же мне знать, что там за баба вчера ходила? Волосы у нее такие же, да. Но таких волос, в каждом населенном пункте – сотни. Одежда та же самая, что и у большинства на острове – я, например, не помню, что на ней было надето в день исчезновения. То, что она белая, тоже не удивительно: здесь, наверное, семьдесят процентов белых. Так что, не факт, что это она: просто похожа, только и всего.

Трясогузов, по-прежнему, не отрываясь от мониторов, спросил притихшего вдруг Малыша:

– Ты что-то еще хотел, или у тебя всё?

– Всё! – бросил тот и снова ушел в кабинет.

– Вот и сиди там, паскудина, – прошептал Трясогузов, когда за Малышом закрылась дверь.

Толстяк вздохнул, и, сразу придумав, чем бы ему себя занять в этот «мертвый час», когда всё движение на острове и прибрежной линии прекращалось на какое-то время, достал из своей сумки задачки. Новую порцию пищи для ума ему незаметно сунула сегодня Маргарита, когда он находился в отключке. Он улыбнулся, оценив заботу доктора, и стал решать простенькие примеры один за другим.

Полчаса, посвященные математике, иногда прерывавшиеся чьим-нибудь смехом в зале, или его случайным взглядом на экран (привычка, выработанная годами), прошли в спокойной обстановке. Малыш больше не выходил из своей коморки и Трясогузову было очень комфортно сидеть на законном рабочем месте и заниматься тем, чем ему хотелось. Задачки через час ему надоели, и он решил, что пора бы «пробежаться» по всем камерам. Он начал неспеша щелкать кнопками слева направо: глаз не цеплялся ни за что такое, что требовало бы повышенного внимания. Сначала шла береговая линия южной стороны острова. Потом, непрерывной серой линией тянулись склады, склады, склады. Затем, несколько зданий, в которых хранились то ли запчасти, то ли боеприпасы (Трясогузов не помнил этого, хотя был обязан). После них – снова склады. Потом, в общей «коллекции» маленьких квадратных экранов образовывалась искусственная брешь в виде пустого экрана с помехами – недоступный третий пирс. Трясогузов продолжал щелкать кнопками и уже устал палец, как снова он наткнулся на склады, затем – вертолетное поле, огромное, как…Трясогузов не мог подобрать подходящего сравнения, если только не складывать в голове площади футбольных полей, как это любят делать американцы, но он не помнил этих площадей. За вертолетным полем находился огромный сегмент горы «Эверест»: вот здесь было много закоулков, в которых могло «притаиться зло», как выражался Трясогузов, когда обсуждал с кем-нибудь из сотрудников жизнь объекта «из камеры наблюдения» (снова его удачная шутка – удачная, конечно, в переделах его рабочего места). Вообще настоящих ценителей его юмора было не так много, но толстяк не обижался на косных людей, а относился к ним, как к, скорее, убогим, чем счастливым. Да, толстяк был беспощаден в своих оценках, что мог засвидетельствовать Малыш, вновь не вовремя появившийся на горизонте и державший курс прямо к столу Трясогузова.

– Что тебе еще надо, уродец? – тихо произнес Трясогоузов, не открывая рта. Уродец, тем не менее, не меняя курса, подошел к столу толстяка и сказал то, о чем можно было лишь мечтать:

– Короче, – сказал Малыш и оглянулся, будто они теперь с толстяком – банда заговорщиков, – я могу тебе вывести сюда прямой канал со спутника, и ты целыми днями сможешь наблюдать за передвижениями Светланы. Хочешь?

Трясогузов покачался в своем кресле.

– Смотреть целыми днями на бутафорию? Тоже мне, радость для глаз, – сказал он. Через мгновенье, правда, толстяк спокойно спросил, – И что же я должен буду сделать взамен?

Малыш ждал этого вопроса, и в тоне Трясогузова, то есть, так же спокойно, ответил:

– Мне нужен будет полный список сотрудников, которые работают вот в этом секторе.

С этими словами он протянул Альфреду бумажку, на которой была начерчена схема, с вписанными туда названиями тех отделов, входивших в, интересующий Малыша, сектор.

– А мне это точно надо? – спросил Трясогузов. – Это раз. Во-вторых, ты же сам можешь всё узнать, если ты старший по наблюдению.

– Нет, не могу – кое к каким отделам у меня нет доступа. И, потом, мне нельзя «светиться».

– А мне, значит, «светиться» можно?

– Ты никому не нужен – с тебя взятки гладки, – ответил Малыш с такой уверенностью в голосе, что Трясогузов был уже готов в это поверить.

Трезво рассудив, что не стоит обижаться по поводу своей ненужности, толстяк задал другой вопрос:

– Почему же ты решил, что такой доступ есть у меня? – спокойно спросил он, и, не дожидаясь ответа, снова вернулся к своему монитору, который был ему сейчас гораздо интереснее, чем разговор с полоумным начальником.

– Да, у тебя этого доступа нет, но ты знаешь некоего Полозова, который работает на объекте штатным психологом – вот у него-то, как раз и есть полный доступ к этим спискам.

Трясогузов вновь оторвался от интересного занятия – наблюдения за складами и чайками, которые старались устроить там свои гнезда, но сильные порывы ветра не давали им закрепить там ветки, принесенные из леса, росшего на «Эвересте».

– С чего ты взял, что Полозов… – начал было Трсяогузов, но Малыш перевал его:

– Так, послушай: мне лучше знать, кто имеет тот или иной доступ. Твоя задача, подобраться как можно ближе к этому психологу и выяснить, где он хранит эти списки. Если они лежат в его компьютере – узнать чертовы пароли к тем папкам, куда помещен нужный мне материал. Ты понял, свинка?

– Ты знаешь, судьба Светланы, с каждым днем, интересует меня всё меньше и меньше, так что, свое предложение можешь засунуть…

– Так, стоп! – хлопнул ладонью по столу Малыш. Трясогузов разглядел на тыльной ее стороне на половину стертую синюю татуировку не то краба, не то паука. – Ты, похоже, не понимаешь, – продолжал Малыш, наклоняясь над Трясогузовым так низко, что, если чуть повернуть голову, можно цапнуть Малыша за ухо и оторвать его к чертям собачьим. В этом случае от него можно будет избавиться дня на три – пусть полощет мозги медсестрам и прочему персоналу местного госпиталя.

Трясогузов настолько сильно увлекся мыслью об откушенном ухе, что пропустил важную часть предполагаемой сделки.

– Послушай, – сказал Трясогузов, – у меня были тяжелые дни, и я не всегда схватываю всю информацию? Ну-ка, скажи последние фразы…

– Это, какие же? – спросил Малыш, уставившись непонимающим взглядом на толстяка.

– Ну, когда ты сказал, что, типа, я чего-то там не понимаю… Всё, больше я ничего не услышал.

Малыш отодвинулся от кресла толстяка.

– Ты издеваешься, что ли?

Альфред поднял брови.

– Я серьезно тебе говорю – у меня проблемы с восприятием – это из-за смены обстановки, наверное.

– Да пошел ты, убогий! – крикнул ему в лицо Малыш и снова ушел в свой кабинет, провонявший дымом от дорогих сигар.

– Вот так-то оно лучше, – пробубнил Трясогузов, и быстренько перекрестился, поблагодарив Бога за то, что ему удалось так убедительно сыграть дурачка, что невозможно было подкопаться. По крайней мере, пусть Малыш именно так и думает, хотя Трясогузов действительно не слышал того, что предлагал ему этот отморозок.

Трясогузов вздохнул, и вернулся к своим задачкам – они были гораздо увлекательнее, чем то, что творилось сейчас на экране монитора, и тем более то, о чем говорил «потерявшийся матрос» (еще одна фирменная фразочка толстяка, которую он держал в глубокой тайне).

Когда были решены еще пять задачек, до конца смены оставалось два часа. И тут Альфред вспомнил, что ему назначено свидание на восемь вечера. Что же хочет ему сказать Маргарита? Вот это, действительно, интереснее, чем странное предложение Малыша и его сомнительные посулы наблюдать за псевдо-Светланой круглые сутки.

Два оставшихся часа прошли в спокойной обстановке. Трясогузов еще несколько раз видел чаек, крутившихся около складов под номерами пятнадцать и шестнадцать, но у них, похоже, так и не получилось свить там свои гнёзда, тем более, что солнце уже приблизилось к горизонту и чайки улетели спать туда, где обычно проводили свои ночи – куда-то в сторону «Эвереста».

Трясогузов смотрел на часы: рабочая смена заканчивалась в семь тридцать. Он не любил вот такое «неровное», как он выражался, время, но ничего не поделаешь – расписание, есть расписание. Дождавшись, наконец, Филимонова, молчаливого сменщика номер два, и просто приятного мужика без нервных срывов, Альфред, сообщив, что смена прошла в абсолютном покое, еще раз мельком глянув в сторону кабинета Малыша, поехал к выходу. Он всякую минуту ожидал, что вот сейчас ему на плечи снова лягут руки того урода, и он опять будет его принуждать сделать то, за что платят головой, по крайней мере, Альфред знал, что воровство подобных материалов приводит к довольно печальным последствиям. Но кому он об этом скажет, когда этот мерзавец занимает здесь высокую должность, да еще и на собрании выступал, как какой-нибудь Карабас-Барабас, у которого свои марионетки, свой отдел, и свой же, черт его дери, театр со сценой! Трясогузова аж затрясло при последних мыслях.

Он подъехал, наконец, к выходу, и, тревожно оглянувшись, издалека увидел, что дверь кабинета старшего смены, по-прежнему, закрыта. Он выдохнул и снова быстренько перекрестился, чтобы этого не заметил охранник.

Он проехал через пост, показав бейджик, и пожелал всем спокойного дежурства, за что на него тут же зашикали, мол, никогда нельзя этого желать.

– Я когда в психушке санитаром работал, – сказал один из охранников, – так там тоже, как только кто-нибудь пожелает спокойной смены – всё, считай всю ночь психушка будет на ушах стоять. И таких случаев, на моей памяти, было штук тридцать.

Товарищи этого охранника с уважением на него посмотрели, как на ветерана боевых действий. Трясогузов решил их поддержать в этом проявлении «уважения», и тоже, скорчив подобострастное лицо, посмотрел на охранника, как на… Сравнение снова не пришло в голову Трясогузова, и он, попрощавшись, покинул объект наблюдения.

Доехав до общего коридора, он завернул в маленький «аппендицит», который вел к довольно тесному лифту. Народу практически не было, кроме двух-трех человек, ждавших лифта и что-то горячо обсуждавших. Трясогузов не прислушивался к чужому разговору – сейчас он слушал лишь собственное сердце, гулко стучавшее в предвкушении загадочного свидания с очаровательной женщиной.

Тут скрипнул подъехавший лифт. Двери с лязгом отворились и все быстренько вошли внутрь. Трясогузов, оставшийся сидеть около лифта, понял, что места ему не хватило. Он уже, собрался, было, дожидаться этого же лифта, пока тот приедет обратно минут через пять-десять, но тут, какой-то сердобольный гражданин выскочил из кабины.

– Проходите, товарищ – я поеду на следующем.

Трясогузов хотел, было вежливо отказаться, но те, кто стоял под желтым квадратным плафоном, дружно закивали, мол, давай, не стесняйся – заезжай к нам на огонек.

Толстяк кивнул и рассыпался, было, в благодарностях, но сжалившийся над ним гражданин, сказал:

– Время не ждет.

Трясогузов снова кивнул и, закрыв рот, въехал в кабину.

Спустившись на минус третий этаж, он вышел один: остальные поехали еще ниже. Недалеко от лифта стоял пост охраны. Трясогузов подъехал к нему и спросил, как проехать до кабинета 17К. Охранник как-то странно на него посмотрел и сказал, то такого кабинета здесь нет, зато есть К17, и, может быть, Трясогузову надо проехать именно до него?

– Может быть, – пожал плечами Трясогузов, – могла же она перепутать.

– Что вы сказали? – спросил охранник, вынимая из уха наушник плеера, в котором жужжала и звенела электрогитара. Ко всему прочему, ему, наверное, ужасно хотелось спать, о чем говорили темные круги под глазами, и бледное лицо. Да еще и с вентиляцией тут было не ахти: жара стояла, как на солнцепеке, но Альфред держался, учитывая, что мысли его были совсем в другом месте.

– Нет, нет, это я так, – быстро ответил Трясогузов, и покатил в указанном направлении.

Кабинеты располагались в таком порядке: на левой стороне был кабинет К13, на правой, напротив него – К14. Промежутки между кабинетами были довольно продолжительные – наверное, за дверями находились большие комнаты, ну или, такие же длинные, как и эти промежутки.

Доехав, наконец, до К17, он остановился и прислушался: полная тишина, только лапочки тихо жужжали. Он посмотрел на синюю дверь, обитую дерматином, и, собравшись с духом, постучал три раза. Дверь не открывалась. Он подождал несколько секунд, и снова постучался. Опять молчание. Может, он вообще не в том крыле находится, и ему нужен именно 17К, а не К17? Возвращаться к охраннику было долго, но, что поделаешь, раз не открывают. Он подождал еще немного, на секунду подумав, что докторша его провела, и тут, как только он повернул свое кресло, чтобы уезжать, левое его колесо шаркнуло по двери, и она приоткрылась. Трясогузов с опаской посмотрел на чуть открывшуюся дверь, не смея двинуться туда, где чернела щель входа в безмолвное помещение. Но надо было на что-то решаться. И он решился. Осторожно приоткрыв дверь чуть шире, он въехал в кабинет, нащупав на стене выключатель. Свет дневных ламп немного ослепил его: разница с желтыми лампами коридора, давала о себе знать его глазам. Он постоял несколько секунд, жмурясь от света и вытирая выступившие слезы. Потом, глянув вокруг себя, увидел, что здесь, кроме, нескольких столов со старыми компьютерами, ничего нет. Правда, его уставшие за смену глаза, разглядели еще кое-что: оно лежало далеко на полу, и нужно было проехать метров пятнадцать или двадцать, чтобы увидеть, что это такое. Ехать нужно было между столами, образовывавшими узкий коридорчик, в который, тем не менее, свободно влезла коляска толстяка. Как только он приблизился на пять метров к тому, что лежало на полу, он перестал дышать: на ковролине лежало распростертое тело человека. Вокруг головы растеклось темное пятно, не успевшее впитаться в серый ворс ковролина, и потому блестевшее сейчас под дневными лампами красноватым цветом. Трясогузов, не решаясь двинуться вперед, машинально включил моторчик, и коляска сама повезла его к страшной находке. Подъехав вплотную к трупу, Трясогузов увидел, что это лежал Полозов с перерезанным горлом.

Глава 43

Как только он осознал, кто перед ним лежит, в кабинете щелкнул выключатель и Трясогузов оказался в темноте. Толстяк обернулся: вдалеке оставалась лишь узкая полоска желтого света, льющегося из коридора. Трясогузов начал разворачивать коляску, чтобы поспешить к выходу, но дверь с громким стуком захлопнулась, и Трясогузов оказался в полном мраке. Он не двигался с места, и даже внутренний монолог, дававший иногда спасительные мысли, прекратился: теперь полное молчание и полная тьма – единственные его советчики.

Альфред слышал собственное сопение и на несколько секунд задержал дыхание, чтобы услышать хоть что-то, напоминавшее о присутствии постороннего в этом ужасном помещении. Но, ни рядом, ни впереди, ни сзади, не было подозрительных звуков. Трясогузов начал вновь дышать, мысленно ругая себя за то, что можно было, набравшись терпения, подождать еще какое-то время и продержаться без воздуха. Через секунду этот бред вылетел из его головы: он услышал шорох со стороны мертвого Полозова. Трясогузов сидел спиной к этому звуку, и почувствовал, как мороз пробрал его до костей. Спина толстяка покрылась холодом, потом жаром, затем снова холодом… Он не знал, как ему быть, но тело пыталось дать какой-то приказ, непонятый толстяку. Рука, случайно поставившая кресло на тормоз, не могла нащупать маленький рычажок, снимавший блокировку – колеса оставались недвижимыми. За спиной, с каждым новым, едва заметным, звуком, становилось всё холоднее, и этот холод морозил кожу, превращая ее в грубую задубевшую материю, становившуюся всё более чужой Трсяогузову – он сам становился нечто таким, что перестало чувствовать себя живым существом. Толстяк не смел повернуть назад закоченевшую шею, не смел двинуть глазами – холод будто проник в глазные яблоки и сковал их могильным дыханием. Парализующие волю секунды растянулись на минуты, а те незаметно превратились в часы, и толстяк забыл о самом понятии времени…

И тут тело дало ему неожиданный приказ. «Прыгай!» – завопил внутренний голос, дав импульс недвижимому, скованному от страха, телу. Трясогузов, не думая протестовать, сильно наклонился вперед и выпал из кресла. Ударившись больно носом об пол, он почувствовал противный запах ковролина, будто пропитанного кошачьей мочой, или похожими на нее реактивами. Трясогузов повернул голову, стараясь отстраниться чуть дальше от этого запаха, но получилось плохо: запах продолжал стоять в носу и никуда от него теперь не деться. Толстяк постарался повернуть все тело чуть набок, чтобы облокотиться о правую руку, а левой нащупать ближайший стол – снова мимо: пальцы хватали лишь пустоту. Звуки сзади, где лежал мертвый Полозов, продолжались, не замолкая ни на секунду. Они были равномерными, словно часы тикали, или капала вода, или… крутился вентилятор.

– Черт! – заорал Трясогузов, за мгновение до этого, поняв, что это работает кондиционер, за которым просто давно никто не следил. Лопасти слегка касались решетки и получалось именно то, что слышал толстяк, когда затаил дыхание.

Он даже рассмеялся, на секунду забыв о Полозове и его перерезанной шее. Он снова лег лицом в ковролин: теперь его не беспокоил ни запах мерзких кошек, вовремя не нашедших себе туалет, ни то, что он лежит, не имея возможности уехать на коляске, которая отъехала куда-то вдаль темную.

– Ладно, – сказал толстяк сам себе, – пора выбираться. Посмотрим, посмотрим, – вновь сказал он, явно на что-то рассчитывая, стараясь повернуться назад, помогая себе руками. Толстяк стал разворачиваться на месте, хватаясь за обшарпанные стойки столов, которые он, наконец, нащупал. Занозы от старого ДСП вонзались в ладонь, но Трясогузов, не обращая на них внимания, отталкивался от широких стоек, на которых покоились столешницы, с поставленными на них древними пыльными мониторами. Наконец, он развернулся к своему креслу, которого, по-прежнему, не мог видеть, но чувствовал, что его любимое сидение где-то впереди, и надо ползти в ту сторону, где лежал труп Полозова.

– Черт! – снова вскричал он, вспомнив, наконец, что находится в комнате не один, а с покойником, к которому, в последнее время даже начал испытывать уважение. Он остановился, отдыхая перед тем, как снова кинется (в его случае – поползет) в битву за кресло.

Пот лился ручьем, заливая солоноватыми струйками и так ослепшие глаза. Он, не обращая внимания, что теперь пот капает и на высунутый от напряжения, язык, помогал себе руками. Трясогузов был сейчас похож на толстую ящерицу: у нее осталось всего лишь две лапы, на которых она и должна доползти до спасительного дерева, где укроется от преследовавшего ее варана или журавля, или кто их там вообще жрёт. Эти странные сравнения приходили от, переполненного страхами, мозга, дававшего Трясогузову возможные подсказки через картинки, живо рисовавшиеся в воображении Альфреда. То, что здесь было жарко из-за испорченного кондиционера, добавляло «реализма» – теперь толстяк полз точно по пустыне, только вместо песка был вонючий ковролин, настеленный везде, куда бы он ни повернул голову…

– А-а, стоп! – крикнул толстяк: рука, наконец, что-то нащупала – оно было твердое, угловатое, и, вроде бы, даже, похожее на его родное кресло. Ну, что – это оно?

– Ха-ха! – вскричал он, лежа на полу, как, выброшенная на берег рыба, только без хвоста. Трясогузов хотел вскочить на ноги, но желание осталось лишь желанием. А как бы он прыгнул, если б кто знал: такому прыжку позавидовал бы сам Бубка, давний олимпийский чемпион по прыжкам в высоту. Из всех спортсменов только его фамилия и всплыла в голове толстяка, жаль, что было это совсем не к месту.

Альфред вздохнул и, крепко ухватившись за металлическую подножку, притянул к себе кресло. Слава Богу, что оно не перевернулось, а так, пришлось бы его ставить на «ноги», а это, знаете ли, задачка посложнее математических, которые лежали в кармане подлокотника.

– Маргарита! – вскрикнул он, и снова пожалел, что не сдержался. Сейчас нужно вести себя как можно тише, иначе можно… А что, иначе? Кроме слабых звуков кондиционера, он ничего не слышал: так что ори, не ори – страшнее уже не будет, если только кто-нибудь не стоит в данный момент за дверью и не прислушивается к звукам в кабинете, как несколько минут назад делал это Трясогузов, находясь в коридоре.

Толстяк правой рукой хватался за кресло, а левой старался держаться за стол, чтобы помочь себе чуть приподняться. Наконец, он облокотился правым плечом на сиденье, и стал разворачивать тяжелое тело, чтобы поместить его между подлокотниками. Глаза, залитые потом, можно было спокойно закрыть – все равно, в такой темноте ничего не видно, и это экономило силы. Так, с закрытыми глазами, толстяк втиснулся, наконец, между подлокотниками, и, приподнявшись на них, как на брусьях, плюхнулся на сиденье. Тяжко дыша, он сидел, положив голову на спинку кресла и вытирая лицо от пота, переставший к тому моменту литься ручьем – теперь он лишь высыхал на разгоряченном лице толстяка, превращаясь в липкую соленую плёнку.

Он сидел, не шевелясь, еще какое-то время. Его мысли, сменяя друг друга, вращались вокруг одной и той же догадки: Кондрашкина его подставила. Нагло, просто, обведя, как младенца, вокруг пальца, принесла его на блюдечке местной полиции, или кто там занимается арестами, расследованиями, и заключением под стражу. Жрать ему, конечно, будут давать всякие отбросы, и та псевдоовсянка, которою готовили в столовке, покажется ему тогда настоящей овсянкой – о ней он будет мечтать всю оставшуюся жизнь, болтаясь на цепях, бренча кандалами…

– О, Боже, – прошептал он горячо, – что мне делать?

Трясогузов оглянулся по сторонам, впрочем, не надеясь хоть что-нибудь увидеть – единственным направлением, куда можно было двигаться беспрепятственно, был путь вперед – к закрытой двери. А позади, тем временем, лежал труп – труп фокусника, психолога, и просто хорошего или плохого человека: Трясогузов так и не смог до конца разобраться в характере этого субъекта, пытавшегося то ли воспользоваться толстяком в своих целях, то ли искренне ему помочь… Ну, а первые плоды этой помощи можно было увидеть, хотя нет, теперь уже не увидишь – полная тьма, ведь, правда? И первый «плод» лежал сейчас в крови, распластавшись на ковролине. Что будет дальше?

Трясогузов запретил себе думать о будущем – надо попробовать справиться с дверью, до которой нужно еще доехать. Он, не включая моторчика, не нужного сейчас при таких-то условиях «невидимости», руками стал крутить колеса. Давно он не пользовался мускулами, разленившись из-за обилия электрических розеток на «Цитроне».

Осторожно, держась как можно ближе к правому ряду столов, он, поминутно их ощупывая, чтобы не пропустить поворот к выходу, почувствовал, наконец, что столы «кончились» и началась пустота.

– Так, теперь, направо, и еще метр вперед. Теперь повернуть на сорок пять градусов, и – два-три метра вперед, – давал себе команды Трясогузов, всё более и более веря в то, что собственный разум не оставит его на произвол судьбы, и найдет выход, как из этой чертовой комнаты, так и из этого проклятого положения.

Трясогузов ехал в полной уверенности, что, в такой темноте, его мозг рисует точную карту, по которой и надо двигаться.

Он уперся подножкой в стену. Так, теперь, наверное, надо ехать вдоль стены. Альфред снова повернул кресло, встав параллельно стене, и, иногда касаясь ее рукой, чтобы далеко не отъехать, стал продвигаться вперед. Наконец, рука нащупала, что-то похожее на косяк, и потянулась чуть дальше. Пальцы толстяка пробежались по поверхности, похожей на дверь: есть шероховатая материя, пружинящая под легким давлением пальцев – дерматин, сто процентов. И есть обойные гвозди, рифленые шляпки которых цеплялись за ногти…

Трясогузов уперся ладонью в эту поверхность и, что есть силы, толкнул ее. Бестолку – дверь была заперта. Вот только, снаружи ли она закрыта или изнутри? И если кто-то запер ее изнутри, тогда этот кто-то сейчас находится в комнате. Альфреда снова прошиб пот, и спина похолодела, но не так сильно, как полчаса назад.

Он снова толкнул дверь, стараясь приложить больше усилий, чем в первый раз. Нет – она не поддалась. Тогда он ударил кулаком по дерматину: жесткая ткань, под которую положили ватин или поролон, мягко отпружинила – получился не стук, а мягкий шлепок. Трясогузов всхлипнул, как ребенок, которому ничего не удается. Толстяк посмотрел вверх, и, отъехав чуть назад, не отрывая глаз от того места, где должен располагаться верх двери, пригляделся к пространству между косяком и дверью: кажется, там был едва заметный свет, проходивший сквозь щель. Или голова устала, или собственный мозг старается ввести в заблуждение? Трясогузов зажмурился, потом открыл глаза, снова их сомкнул, что есть силы, и снова открыл. Потом поднял их вверх: полоска, действительно, была, правда, едва заметная. Хорошо, теперь он знал, что свет в коридоре есть и, может быть, там сидит тот самый охранник, которого он видел около лифта.

Он снова постучал по коварному дерматину, стараясь вкладывать как можно больше сил в удар, сосредоточившись на кулаке и стараясь бить туда, где были шляпки обойных гвоздей: в этом месте, скорее всего, поролон тоньше и стук должен быть услышан. Трясогузов прекрасно помнил, что он проехал метров двадцать или тридцать, пока отъезжал от поста охраны, и дальше, по вот этому коридору, в поисках проклятого кабинета, только с «зеркальной» маркировкой «К17» вместо «17К».

– Вот, что значит, попасть не в ту дверь, – сказал вслух толстяк, и еще сильнее стал бить по шляпкам гвоздей, понапрасну тратя силы и с каждым ударом лишаясь надежды, которую он сам же отщипывал по кускам и выбрасывал в виде вколачивания её кулаком в предательский дерматин, бывший, хоть он и не одушевленный предмет, свидетелем, а теперь еще и пособником убийства.

– Да, черт возьми! – крикнул Трясогузов. – Есть там кто живой?! Твари, откройте!

Но твари молчали – они были далеко-далеко: либо в тридцати метрах отсюда, либо вообще на других этажах. Но не стучать же по полу, чтобы привлечь внимание? Какая там толщина перекрытий между этажами? Без понятия. Да и как он будет стучать, если в руках нет ни палки, ни камня, то есть – ничего. И бросаться на пол нет смысла, чтобы потом опять с трудом себя поднимать в кресло. Нет, надо искать что-то другое.

– Так, вспоминай, что было еще в этой комнате, пока не погасили свет? – отдал себе приказ Трясогузов.

Он мысленно оббежал комнату, но, кроме столов и трупа Полозова, больше ничего не мог вспомнить. Если только пошарить по стене в поисках выключателя: он же сам включил свет, когда сюда приехал! Трясогузов чуть повернул вправо, и проехал до стены. Потянувшись рукой, он потрогал стену: ровная, местами шероховатая поверхность, без всяких намеков на пластиковую коробочку, с, помещенными в нее спасительными клавишами.

– Я же их сам нажимал, – сказал Трясогузов, нервно щупая голую стену, и, по-прежнему, ничего не находя.

– Твари! – вновь вскричал Трясогузов, прекрасно понимая, что никто его не слышит.

Он еще раз потянулся рукой, стараясь, хотя бы на пару миллиметров, стать «выше», чтобы, наконец, коснуться… Ах ты, черт – мимо: ничего нет!

– Тьфу, пропасть!

Толстяк отъехал назад и повернул кресло левее. Проехал метр-полтора до другой стороны двери. Он предположил, что мог забыть, с какой стороны был выключатель. Потянулся там руками: и левой, и правой – нет, бестолку: спасительной коробочки с «волшебными» клавишами не было и там.

Он снова отъехал назад и уставился в едва заметную желтую полоску света в верхней части двери. И как теперь быть? Прошла минута, другая, третья – полезных мыслей не было, если только, не проверить карманов под подлокотниками. Но там он ничего не хранил – не было в том надобности. Тем не менее, рука сама полезла в правый карман и нащупала ту самую злосчастную записку, с которой всё и началось. Он взял бумажку, подержал в руках, испытывая желание порвать ее на мелкие кусочки и развеять их в этой проклятущей темноте, но потом передумал. Пусть это будет доказательством его невиновности, если вообще он останется жив до момента расследования. А оно, это расследование, непременно будет, в этом можете быть уверены, Маргарита Павловна!

– Тварь! – вновь, в который раз, вскричал толстяк. И тут, он услышал звук, доносившийся из-за двери. Это была точно не вентиляция, которую он слышал в том страшном углу, где лежал труп психолога.

– Эй! – заорал он. – Спасите, помогите! Эй!

Звуки прекратились. Трясогузов нервно задышал: да что же это такое, а?

– Эй, твари, открыли дверь, быстро! – крикнул он, вдруг осознав, что за ней мог стоять тот, кто ее же и запер, а заодно и свет погасил. Скорее всего, это был убийца Полозова – в таком случае рассчитывать на то, что он освободит Трясогузова из этой ловушки, не менее наивно, как надеяться на то, что голодный лев тебя не сожрет, а просто отвернется и убежит в свою саванну.