То обоготворение сил, о котором мы упомянули выше, само является последствием необходимости, какую испытывает писатель, нисходить во всем до первоначального и естественного положения вещей. А что же реальнее силы? Что же доступнее пониманию, если не влияние, каким в состоянии давать себя чувствовать личный авторитет, будь то гений, или просто штык?
Одна из многих второстепенных заслуг философии Гегеля, как известно, состояла в разрушении противоположности между формою и содержанием. Нет такой основы, которая не имела бы своей формы, нет и формы, которая не предполагала бы известной основы. Но никогда та и другая не была в более явной связи, нежели мысль Карлейля и его манера писать. Трудно отделаться от мысли, когда читаешь его произведения, что это – не аффектация; она выступает резко в его беспрестанных декламациях против лицемерия века. Его выспренные мистические воззрения на неведомое, которое нас окружает, на вселенную, его преклонение перед тайной бытия, представляют что то позирующее, деланное. Так и кажется, что все это рассчитано, надумано. Тоже следует заметить и относительно его стиля. Это язык, будто намеренно сфабрикованный писателем, и однако же этому языку он обязан большею долей своего успеха. Словарь Карлейля можно было бы составить из длинных слов, на манер немецких, из неупотребительных форм, сравнительных и превосходных степеней… Автор весь уходит в странные термины, стереотипные эпитеты; фраза его будто отрублена, прервана. Карлейль, видно, нарочно делал ее антимузыкальной, антипериодичной, отрывочной. Прибавьте к этому восклицания, вопросительные знаки, воззвания к действующим лицам, к читателю, к небесам и земле, ко всему на свете, и вы получите понятие о стиле Карлейля. Ничем так не злоупотребляет он, как словами Бог, беспредельность, Вечность, Глубина.