– Да будет проклят! – воскликнули в собрании. Князь Шуйский прочел записи, данные Лжедимитрием Мнишеху и Марине, и передал их близстоявшим боярам, чтоб они удостоверились в подлинности подписи.
– Итак, видите, братия, что и вере, и отечеству приходит крайняя гибель. Сам Бог послал нам сию жену для убеждения неверующих. Клянусь, что я отроду не видал ее до сего часа!
– И я подтверждаю клятву! – примолвила Калерия. В собрании начался шум и говор. Князь Василий Иванович Шуйский просил замолчать, и Калерия сказала:
– Я исполнила долг свой; вам, избранные мужи, остается омыть стыд, которым покрылась Россия, подпав добровольно игу чужеплеменников и прошлеца. Если будете долее терпеть беззаконие, погубите отечество и души свои! – С сими словами она вышла из палаты. Квашнин проводил ее с крыльца и возвратился.
– Кто такова эта женщина? – спросили многие из толпы. – Не измена ли это, не подлог ли?
– Я уже поклялся вам, что здесь нет ни измены, ни подлога, – сказал Квашнин. – Сказал я также вам, что эта женщина – несчастная жертва гнусного сластолюбия расстриги: она киевлянка и пришла нарочно в Москву, чтоб обличить своего губителя.
– Решите, что должно предпринять теперь! – сказал князь Никита Трубецкой. – Время дорого, и каждое мгновение должно ожидать, что чернокнижник откроет нас и погубит.
– Россия покорилась имени царевича, – сказал князь Иван Куракин. – Теперь, когда обман обнаружен, – казнь злодею! Да станется с ним, что сказано в Писании: "Изжени от сонмища губителя, и изыдет с ним прение" (144).
– Казнь злодею! Да погибнет еретик и богоотступник! Смерть ему и всем его клевретам! – раздалось в толпе.
– Но он окружен несколькими тысячами поляков, немцев и казаков, – сказал боярин князь Федор Иванович Хворостинин. – Кажется, и стрельцы ему преданы: быть великому кровопролитию!
– Лучше погибнуть, чем в посрамлении дожить до ниспровержения православия презренным бродягою, – сказал князь Василий Иванович Шуйский. – Но злой еретик еще милостив к нам; он не хочет, чтоб мы были свидетелями сего бедствия, и решился избить всех бояр и знатнейших сановников на Сретенском лугу, где замышляет военные потехи. Сами поляки явно говорят это, и немцы предостерегали нас.
– Справедливо! – сказал князь Василий Васильевич Голицын.
– Нет, да погибнет он со своими разбойниками! – воскликнул князь Иван Куракин.
– Смерть злодею! – раздалось в толпе.
– Но если поляки станут защищать его, – сказал князь Иван Михайлович Воротынский, – тогда может завязаться драка; Польша вступится, и мы ввяжемся в войну, не имея главы!
– Даст Бог мужество, даст силу, разум и средства отвратить бедствия: "Яко обяжу язву твою, и от ран твоих уврачую тя, рече Господь" (145), – возразил князь Василий Иванович Шуйский. – Разве мы восстаем из видов корысти? Нет, мы беремся защищать веру и царство. С нами Бог, никто же на ны! Пока мы совещаемся, уже восемнадцать тысяч православных воинов входят в город и займут все входы и выходы. Народ московский вооружается и ждет первого знака к восстанию. Домы, занимаемые поляками, помечены и, как скоро ударит час мести, будут окружены народом. Не щадя живота своего для спасения отечества, я все распорядил к несомненному успеху. Сила небесная одолела злоумышление ада. Враги веры нашей не ожидают скорой мести. Вот пред вами Золотой-Квашнин, который, скрываясь в Польше, спознался с иезуитами. Они знают, что мы хотим избить расстригу, и потому поручили ему известить их, когда решимся начать наше доброе дело. 18 числа мая – день, назначенный к погибели нашей: итак, отвратим удар ударом! Открывшись пред вами, думные бояре и дворяне, в нашем замысле, я, князь Василий Голицын, князь Иван Куракин и братия мои, мы не хотим никого привлекать ни лестью, ни угрозами к доблестному подвигу. Предоставляем каждому на волю быть с нами или не быть. Мы готовы пострадать за православную веру, и те из вас, которые хотят омыть грехи свои кровью еретиков, пусть вооружатся и будут готовы к битве, как ударят в колокола. Сбор на Лобном месте. Да будет, как гласит Писание: "Приближися отмщение града, и кийждо имеяше сосуды истребления в руце своей" (146). Мужайтесь, россияне, и, как во времена Димитрия Донского, идите на смерть за любезное отечество! Се ныне время смертию живота купити!
– Умрем, но не посрамим земли Русския! – воскликнул князь Никита Трубецкой. – Боже, не остави нас!
– Боже, не остави нас! – воскликнули в толпе. – Не посрамим земли Русския! Умрем или избавим церковь и отечество от гибели! Смерть злодею и его клевретам!
– Бог не оставит православных в правом деле! – сказал князь Василий Иванович Шуйский. – Теперь ступайте, братия, кому куда следует. Вы, воины, к дружинам, а вы, бояре и дворяне, в домы свои и ждите колокольного звона! Увидимся!
* * *
У крыльца новых палат, построенных Лжедимитрием, возле разрушенного дворца Борисова, стояли на страже два немецкие воина с алебардами, завернувшись в свои бархатные плащи. Ночь была тихая, и они стали разговаривать между собою.
Первый воин. Для чего это князь Димитрий Шуйский велел идти домой нашей дружине и оставил только одних стражей?
Другой воин. Для того, что вовсе не нужно, чтоб целая сотня дремала всю ночь в коридоре, когда довольно тридцати человек, чтоб охранять входы во дворец.
Первый воин. Но прежде этого не было.
Другой воин. Ведь всякая вещь имеет свое начало и конец.
Первый воин. Начало наше здесь хорошо, а конца я боюсь. Русские не любят нас.
Второй воин. И мы их не жалуем. Вот тебе и конец.
Первый воин. С некоторого времени они стали чрезвычайно дерзки! Бранят и даже бьют наших на улицах, не продают нам в лавках ничего, а особенно пороху и оружия, и все грозят!
Второй воин. Все это случается с дураками. Посмотрел бы я, как бы они обидели меня и не продали, чего мне надобно!
Первый воин. А что б ты сделал?
Второй воин. Убил на месте каждого, кто бы осмелился нагрубить мне. Пусть знают, что значит телохранитель царский!
Первый воин. Но их много, а нас сколько?
Второй воин. Один пес гонит стадо овец.
Первый воин. Нет, не бывать добру! Я хочу возвратиться на родину, в мою Ливонию!
Второй воин. Ступай с Богом, будут другие на твое место. У такого доброго царя не только мы, но и первые бароны за счастье поставят быть телохранителями. Нам платят, как благородным рыцарям, одевают, как бургомистров, чего же более! А такая воля – что и московские бояре нам завидуют!
Первый воин. Слышишь ли ты шум за стеной? Неужели так рано собирается народ на Красной площади?
Второй воин. Верно, торговый день. Который час?
Первый воин. Било три часа. Уже светает.
Второй воин. Вот уже отперли и Фроловские ворота. Смотри, идут бояре: князь Димитрий Шуйский, князь Григорий Волконский и канцлер Афанасий Власьев. Что так рано?
Первый воин. Они рады бы ночевать здесь, чтоб прежде поклониться царю. Но вот раздался колокольный звон!
Второй воин. Господи, воля твоя! Что это значит? Вот во всех церквах за Кремлевскою стеной начинают звонить. В праздники не благовестят так рано!
Из внутренних палат выбежал телохранитель Шварцгоф и спросил у стражей:
– Что это такое? На что звонят в колокола?
Первый воин. Не знаем. Спросите у бояр, вот они остановились и разговаривают между собою; они пришли из Китая-города.
Колокольный звон усиливался, и в воздухе раздавались вопли народа за Кремлевскою стеной. Шварцгоф сошел с крыльца и спросил у бояр:
– Что значит этот шум и колокольный звон? Я должен разбудить царя.
– Пожар, – отвечал хладнокровно князь Димитрий Шуйский.
– Но не видно ни зарева, ни дыма! – возразил Шварцгоф.
– Увидишь! – отвечал Шуйский и отворотился. Шварцгоф побежал во дворец.
В это время в Фроловские ворота въехал на конях сонм бояр и дворян служивых, а за ними вошло несметное число народа и воинов, вооруженных копьями, самопалами, бердышами, ружьями. Впереди ехал на белом коне князь Василий Иванович Шуйский, держа в правой руке золотое распятие; народ шумел и медленно двигался за боярами. Поравнявшись с Успенским собором, князь Василий Иванович сошел с коня и вошел в церковь приложиться к святым иконам. Народ остановился. Князь, вышед из храма, стал на паперти и сказал громогласно:
– Православные! Целую крест пред вами в том, что тот, который похитил венец царский, не сын Иоанна, но бродяга, еретик, богоотступник, расстрига Гришка Отрепьев. Он хочет истребить православную нашу веру и принудить нас принять веру латинскую. Сей день предназначен им на сие беззаконие, и Литва хочет перерезать всех бояр, а вас, как холопей, разделить между собою. Именем Бога призываю вас заступиться за православную церковь и за святую Русь! Во имя Божие идите на злого еретика, истребите гнездо ереси и беззакония! Смерть обманщику и злодею! – Шуйский указал на новый дворец Лжедимитрия и сам сел на коня.
Едва Шуйский кончил речь, буйная толпа бросилась опрометью во дворец, восклицая:
– Смерть злодею, богоотступнику! Смерть полякам и всем его наемникам!
Между тем во дворце уже настало смятение. Лжедимитрий, услышав колокольный звон, вскочил с постели и спросил о причине. Шварцгоф сказал ему, что в Москве пожар. Лжедимитрий подошел к окну и увидел толпы вооруженного народа, бегущего ко дворцу. Басманов вбежал в комнату и сказал:
– Государь! мятеж! Ты не верил мне!
– Поди и узнай причину мятежа, – сказал хладнокровно Лжедимитрий. – Чего хотят от меня эти бессмысленные? Если требования их справедливы, я выслушаю и удовлетворю!
Басманов выбежал в сени. Там теснился уже народ и дрался с телохранителями, которых было не более тридцати человек.
– Веди нас к обманщику, выдай своего бродягу! – закричали из толпы. Басманов велел страже запереть двери и защищаться до последней капли крови, а сам возвратился к Лжедимитрию.
– Все кончилось! – воскликнул Басманов. – Хотят головы твоей. Спасайся! Я умру верным тебе! – Басманов схватил меч и хотел бежать к телохранителям, но Лжедимитрий бросился ему на шею.
– Друг мой! верный мой Басманов! – сказал он сквозь слезы. – Спасайся ты! Ты усладил грозный час испытания, может быть, последний час жизни моей своею преданностью! Я счастливее Годуновых! Я имею друга в опасности! – сказав сие, Лжедимитрий обнажил саблю и устремился к народу. Двери растворились, и явился царь в польском полукафтанье. Он погрозил народу саблею и гневно сказал:
– Прочь, безумцы! Я вам не Годунов! Первый, кто ступит вперед, падет здесь мертвый!
– Бей обманщика! – закричали в толпе, и несколько выстрелов повергли на землю храбрых телохранителей. Басманов втащил Лжедимитрия в комнату, а сам вышел в сени и прихлопнул двери. В толпе народа Басманов увидел ближних бояр царских. Князя Василия Ивановича Шуйского не было с ними. Басманов подошел к боярам и сказал:
– Что вы это затеяли? Не вы ли целовали крест на верность царю? Не вы ли пользовались его милостями? Что ожидает вас в этом мятеже? За вероломство и неблагодарность вас ждет казнь Божия, а мятеж доведет вас до величайшего из зол, до безначалия! Сами себя предаете вы на жертву разъяренной черни, которая в слепоте не знает ни врагов своих, ни благодетелей. Смиритесь, одумайтесь: я ручаюсь вам за милость царя! Ты, князь Василий Васильевич, ты, Михаила Глебович, помогите мне усовестить братий наших! А ты, Михаила Татищев, вспомни добро мое, вспомни, что я спас тебя от заслуженной ссылки! Помоги мне вразумить заблудших! Бояре молчали и поглядывали друг на друга. Народ прекратил драку с телохранителями.
– Злодей! Иди во ад вместе с твоим царем! – возопил Татищев, ударил Басманова ножом в сердце, и он упал на землю, облившись кровью. – Руби, коли! – воскликнул Татищев и бросился на телохранителей. Народ напал на них с ожесточением, они были подавлены числом и изрублены на части. Народ выбил двери и вторгнулся в царские палаты.
Царица Марина, полуодетая, с ужасом внимала народным кликам, колокольному звону и выстрелам. Окружающие ее женщины плакали и молились. Вбежал Осмольский с саблею в руках.
– Спасайтесь! – воскликнул он. – Мятеж! Русские напали на поляков в домах их и режут всех без пощады. Требуют головы вашего мужа!
– О, Боже! Спаси нас! – сказала Марина. – Что станется с отцом моим и братьями? Осмольский, зачем ты пришел сюда? Укройся!
– Место мое здесь. Я должен защитить вас или умереть! – отвечал Осмольский.
– Ради Бога, спасайся, Осмольский! – воскликнула Марина. – Неужели я должна лишиться всего, что мне драгоценно? Мятежники уже во дворце. Они меня не тронут! Я им не сделала никакого зла. Царица Московская, я должна умереть достойною моего сана; не потерплю уничижения! Пани Хмелецкая, подайте мне венец царский.
– Перестаньте думать о земном величии! – сказала Хмелецкая, – и в сию годину опасности помыслите о Боге, о будущей жизни!
– Подайте мне венец царский! – повторила Марина гневно. – Пусть умру с ним, и тогда – цель моя достигнута!
– Венец царский не спасет вас, – сказал Осмольский. – Мятежники не признают мужа вашего царем, называют его обманщиком, самозванцем! Я говорил вам об этом еще в Кракове!
– Не боюсь смерти! – воскликнула Марина. – Однажды венчанная на царство, не могу и не хочу быть ничем другим. Пусть лучше умру, нежели решусь возвратиться в отечество и войти в разряд польских шляхтянок!
В это время народ стал стучать в двери. Осмольский остановился у порога.
– Друг мой! спасайся! – воскликнула Марина, забывшись и бросясь на шею Осмольскому. Женщины оттащили ее. Она надела венец царский, прикрылась царскою мантией и села в кресла. Вдруг ударили ломом – и двери разверзлись. Народ хотел ворваться в комнату, но Осмольский остановил его и ударом сабли поверг на землю первого высунувшегося из толпы.
– Бей ляхов! – воскликнули в толпе. Раздались выстрелы, и Осмольский пал, пронзенный пулями. Марина лишилась чувств. Сквозь толпу народа пробился Михайло Татищев.
– Стойте, православные! – воскликнул он. – Русские не воюют с женщинами. Изыдите! – Народ беспрекословно повиновался, а Татищев велел вынесть тело Осмольского и поставил стражу у дверей.
– Где обманщик? Где расстрига? Где богоотступник? Где еретик и чернокнижник? Ушел! Спасся! Ищите его! – раздалось в царских палатах.
Вдруг под окном, в той стороне, где были остатки каменного основания сломанного дворца Годунова, послышался женский голос:
– Он здесь! сюда! сюда! Здесь чернокнижник! – Народ бросился из палат и побежал стремглав туда, где слышан был женский голос.
Лжедимитрий, видя невозможность защищаться, выпрыгнул из окна, вывихнул себе ногу, разбил грудь и голову и, обливаясь кровью, лежал на земле. Стрельцы московские, бывшие на страже на Кремлевской стене, окружили его. Никто не смел поднять руки на того, кого недавно почитали царем законным.
– Верные мои слуги! – сказал Лжедимитрий слабым голосом, – не верьте мятежным боярам! Они хотят избыть меня, чтоб самим править Московским государством. Я истинный сын царя Ивана Васильевича! Я законный государь ваш! Защитите меня, и я отдам вам все имущество бояр, жен их и детей; сделаю вас первыми людьми в Московском государстве. Не выдайте того, кому вы целовали крест; не губите душ ваших изменою!
В это время прибежал народ и с ним бояре, князь Дмитрий Шуйский, Василий и Иван Васильевичи Голицыны, князь Иван Семенович Куракин, Михайло Глебович Салтыков, Михайло Игнатьевич Татищев и многие другие.
– Прочь отсюда, стрельцы! – воскликнул Татищев. – Выдайте еретика и разойдитесь!
– Нет, не выдадим, пока царица-инокиня не скажет, что он не сын ее! – воскликнули из толпы стрельцов.
Михайло Глебович Салтыков вскочил на коня и ускакал.
– Покайся! – завопил князь Иван Голицын. – Скажи, кто ты, злодей! Не смущай России пред последним твоим часом!
– Вы знаете: я Димитрий! (147) – отвечал несчастный ослабевающим голосом.
– Вот он! Вот он! – закричали в народе. Прискакали на конях князь Василий Иванович Шуйский и Михайло Глебович Салтыков.
– Царица-инокиня покаялась пред народом в обмане. Она говорит, что сын ее Димитрий умер на руках ее в Угличе, а этот – бродяга, обманщик и еретик! – воскликнул князь Василий Иванович Шуйский.
– Выдайте нам богоотступника! – кричали в народе. Но стрельцы не допускали к нему никого.
Лжедимитрий умоляющими взорами смотрел вокруг себя и говорил тихо:
– Спасите меня, спасите меня!
Чрез толпу народа и стрельцов пробилась женщина. Лжедимитрий взглянул на нее, и взоры его омрачились, дыхание сперлось.
– Калерия! – воскликнул он.
– Иди в ад, злодей! – воскликнула Калерия. – Ты не знал любви, узнай месть! Что вы стоите здесь! – сказала она боярам. – Ступайте в Стрелецкую слободу, сожгите домы клевретов чернокнижника, избейте жен их и детей!
– Славно! – сказал Татищев. – Пойдем в Стрелецкую слободу. Пусть огонь и меч истребит корень нечестивых!
Ужас овладел стрельцами. Они опустили ружья и разошлись. Толпа народная сомкнулась вокруг Лжедимитрия.
– Пропустите! – воскликнул голос в толпе.
– Кто это? Кто это? – кричал народ.
– Это телохранитель, ливонский дворянин Фирстен-берг, – сказал Татищев.
– Чего ты хочешь? – спросил Салтыков.
– Хочу взглянуть на того, кому присягал в верности, и умереть или защитить его! – отвечал Фирстенберг.
– Поди прочь отсюда или тебя убьют! – воскликнул Татищев.
– Пусть умру, но не изменю клятве и не оставлю царя в бедствии! – отвечал Фирстенберг. – Я для того ношу оружие, чтоб защищать его. Немцы не знают измены! Не изменили мы Годунову, не изменим и Димитрию!
– Так умри же с ним! – воскликнул один дворянин и выстрелил в Фирстенберга. Он упал на землю.
– Жаль верного слуги, – сказал кто-то в толпе. – Да, нечего сказать, а немцы умеют служить верно! Честные люди; жаль, что не православные!
Из толпы вышел человек ужасного вида, с всклоченною черною бородой, обрызганный кровью, бледный, с впалыми глазами; он занес бердыш на Лжедимитрия, остановился и с зверскою улыбкой смотрел ему в лицо, чтоб насладиться выражением страха и боли в чертах несчастного.
– Кто это? – спросили в толпе.
– Иван Васильевич Воейков (148), дворянин служивый! – отвечали другие.
– Что медлишь, Иван! – воскликнул Татищев. Воейков ударил бердышом, и Лжедимитрий, который сидел на земле, опираясь руками, упал навзничь. Народ ужаснулся. Еще некоторые сомнения гнездились в душах: простолюдины в мятеже следовали только внушению бояр.
– Аминь! – сказал дворянин Григорий Валуев и выстрелил в Лжедимитрия из ружья. Он еще поднялся, встрепенулся, бросил последний взгляд на народ, страшным голосом закричал: "Виноват!", захрипел – и скончался.
В толпе народной раздался хохот, все с ужасом оборотились в ту сторону и увидели женщину, бледную, с блуждающими взорами. Она срывала с головы повязку и фату и попирала их ногами; захохотала в другой раз, страшно взглянула на небо, упала без чувств. Чернец, пробиваясь сквозь толпу народа, поспешил к ней на помощь и, взглянув на нее, с отчаянием возопил:
– Калерия!
– Отче Леонид! – сказал купец Федор Конев. – Ты знаешь эту несчастную? Кто она?
– Сестра моя! – отвечал чернец. – Злополучная!
– Перенесем ее в царские палаты и подадим ей помощь! – примолвил Конев.
– Она умерла! – сказал жалобно отец Леонид. – Несчастная жаждала мести, насытилась и не перенесла удара! Она умерла!
– Прости ей, Господи, и спаси душу ее! – примолвил Конев, перекрестясь.
* * *
Царица-инокиня Марфа во все царствование Лжедимитрия только однажды показалась народу, в то время, когда он торжественно встретил ее при возвращении из заточения. С тех пор жила она уединенно в келье Девичьего монастыря и виделась только с ближними родственниками. Царь почти ежедневно посещал ее, но без свидетелей. Никто не знал, что она думала о царе, называвшемся сыном ее, но все знали ненависть ее к Годуновым и радость о возвеличении рода ее, Нагих, при новом царе. С ужасом и горестью узнала она о народном восстании и ожидала смерти, простершись пред святыми иконами. Толпы народа шли с воплями к Девичьему монастырю, вломились во двор и остановились под окнами ее кельи. Князь Василий Иванович Шуйский с сонмом думных бояр вошел в келью.
– Успокойся, царица! – сказал он. – Тебе не сделают никакого зла. Ты уже разлучена с миром, и мы требуем только твоего свидетельства для блага церкви и отечества. Подойди к окну!
Царица-инокиня подошла к окну и увидела, что народ тащил за ноги тело ее благодетеля, избавившего ее из тяжкого заточения, осыпавшего милостями род ее.
– Твой ли это сын? – спросил князь Шуйский.
– Тогда надлежало меня спрашивать, когда он был жив, – отвечала царица-инокиня. – Теперь он не мой – а ваш! (149) Она залилась слезами.
– Твой ли он сын? – повторил грозно князь Василий Иванович Шуйский!
– Он благодетель мой! – отвечала Марфа.
– Он благодетель мой! – снова сказала царица-инокиня.
– Говори, твой ли это сын? – воскликнули бояре.
– Пойдем отсюда! – сказал князь Шуйский. – Она не признает его своим сыном!
Михайло Глебович Салтыков громко возгласил к народу:
– Царица-инокиня не признает еретика своим сыном, а зовет только благодетелем! Тащите останки чародея на Лобное место!
Народ с шумом и криком пошел в обратный путь. Между тем в Москве гремели колокола, раздавались выстрелы и повсюду слышны были восклицания:
– Смерть ляхам! Бей, секи, руби, коли!