Хрустальная статуэтка
Дорога к себе заняла двое с лишним суток. Команда в купе отсыпалась, благо времени было завались. Я переваривал впечатления. Было над чём поразмыслить. На родной вокзал прибыли рано утром. Дома поднялся переполох, когда перед бабулей предстал с классным рюкзаком за спиной. Рюкзак за «хорошую службу» Командир презентовал на случай, если в следующую экспедицию надумаю проситься. С солидным рюкзаком за спиной, обветренный, загорелый, с набранным на свежем воздухе весом я выглядел не астенически, как раньше, а брутально, успел заметить свое новое отражение в зеркале, когда пересекал здание вокзала. Девушки задерживались взглядами на наших парнях, на мне в том числе. Непривычно, приятно.
Добрался до дома. Открыл дверь, вошел. После леса комнаты показались тесными, потолки низкими. Нэнэй кинулась накрывать стол, мама обнимать. Прервал охи ахи, сославшись, что надо срочно в душ, чешусь. Неудобно: обнимают, как мамсика. Пусть отвыкают, вырос уже. Вышел из душа, квартиру заполонил дразнящий запах блинов. Аппетитно благоухало пресными блинами, какие люблю, тонкими, с кружавчиками по краям. К ним в компанию бабуля выставила прокаленное до шкварок сливочное масло на маленькой сковородке, вишневое варенье без косточек.
Что ещё надо для счастья? Ничего, кроме хорошего настроения у Саны. После длинного завтрака, надо же было поделиться с мамой и нэнэй переживаниями, набрал Сану. Было десять утра, вряд ли спала. Быстро приняла дозвон, узнала мгновенно. Доложился, что приехал, что поездка сложилась нормально, мужики в команде нормальные, поэтому настроение сейчас нормальное.
– Моё – в минусе. На антидепрессанты посадили.
– Обычный недосып. – У человека пасмурно на душе, а я на крыльях. Буркнул первое, что пришло в голову.
– Наоборот. Спать тянет постоянно. Брожу по квартире, как сомнамбула, падаю на диван, засыпаю. К их приходу просыпаюсь, голова тяжелая, качает, есть неохота, они пихают еду. Ем, чтобы отстали. Короче, превращаюсь из бабочки в кокон. Когда окончательно превращусь в червяка, останется одна дорога.
– Какой червяк? Куда дорога?– На полный желудок тошноту вызвала «червяком».
– Землю удобрять, – преспокойненько отвечает.
Явно не в духе. Про умерших или хорошо, или никак. Слышал про трупных червей, в экспедиции не попадались. Понятное дело, десятки лет минуло. Бред соотносить людей и червей, даже в бреду нельзя. До этогодня я видел только хороших мертвецов: родной дед, Оксанин парень, Бахыркай. Хорошие это были мужики, поэтому хоть и мертвые, но как бы живые. Для меня, по крайней мере.
– Тебя не поймут, кто умер по не своей воле. – Сильно вонзил ногти в руку, чтобы боль стерла видение копошащихся в телах людей белых, толстых, скользких червей. Трюк помог, отогнал тварей. – Поменяться с ними нельзя. Ты будешь бесполезной даже для червей, мало весишь.
– Я не хочу быть полезной ни для себя, ни для червей. – Сана, может, и раньше о таких вещах думала – кто о них не думает? – только вслух не говорила. – Зачем жить? Чтобы поступить в универ? Карьеру строить? Детей родить? Чтобы детки трепали нервы? Требовали тряпок, машину, как я сейчас? В этом смысл? В год двух футболок хватает за глаза, мама мне десятками покупает. Зачем папе двухэтажный дом? Дед с бабкой на второй этаж ни разу не поднялись.
– Вешайся! – Сана не ожидала такой ответ. Думала, буду отговаривать. – Говоришь «не хочу жить», сама не решаешь вопрос кардинально. Могу помочь.
– Как?
– Веревку достану, мыло. Могу яд.
– А-аа, ты об этом. Если ты будешь рядом, я повешусь. Одной страшно…
– Так и говори: «боюсь».
– Ты не понял, вдруг веревка порвется, сорвусь. Если кто-то будет рядом, повесит ещё раз.
– Короче, повеситься самостоятельно не можешь, поэтому жива.
– Да. Ты же не поможешь?
– Конечно, нет. Жить люблю, и тебе советую. Живи автоматически, не задумывайся. Найди свой кайф. – Один кайф она уже нашла – испытывать мое терпение и долготерпение родителей. – Только не «кислоту». С парашютом прыгай. Кобру заведи, скучаешь раз. Путешествуй. – Я лично бы так на её месте жил.
– Путешествовать? Тратить деньги, чтобы убедиться, люди везде одинаковые? Асфальт – везде асфальт.
В подобном духе потек пустой треп. Бесконечные «зачем» загнали в угол. Устал. Еле уговорил встретиться, хотел выудить её из берлоги на улицу, не дать впасть в спячку окончательно. Сам не понимаю, зачем. Знаю, услышу, что её не стало, буду мучиться всю жизнь. Не предотвратил потому что.
Встретились на нашем бульваре. Не узнал девчонку. Здорово изменилась за две недели, которые я провел в экспедиции. Опухла, в то же время, вроде, похудела; глаза потускнели, цвет не разобрать, синие круги под глазами, почернели губы. «Черные губы» – не фигура речи; она обвела губы черной краской. Зловещий рот, синюшнее лицо вместо святящихся зеленых бровей, озорных глаз. Дурацкая смена образа.
Вначале я не обратил внимания на цветную вставку на её футболке. Вблизи это букет, точнее, крона яблони в цвету. Розовые, белые цветочки на темно-серой ткани смотрелись гармонично. Взглянул с расстояния, это не крона яблони, цветками выложен череп. Черные пустые глазницы черепа перекликались с черными губами Саны. Она всегда создает цельные образы. Новый образ мне абсолютно не понравился. Сказать с ходу, что с некоторых пор терпеть ненавижу изображение черепа, значило вторгнуться в её личное пространство. Она этого не любит, пошлет подальше.
Я, в отличие от неё, держал череп в руках, знаю, что это такое – держать чужую жизнь в руках. Ощущение на всю жизнь. Череп – символ СС, а мне не нравится все, что имеет к ним отношение, не нравится на уровне суеверия. Скажи я ей прямо, выбрось вещь, спровоцировал бы истерику. Я сделал пофигисткое лицо, типа ничего необычного в её внешнем виде нет. Прохожие оборачивались, разглядывали Сану и, заодно, меня. Не замечать косых взглядов у меня не получалось. Сана их не замечала.
Всю прогулку с видом знатока поискового дела соловьем заливался про приключения под Себежом. Некоторые эпизоды с мельчайшими деталями обрисовывал, будто смотрю фильм на широком экране, Сана фильм не видит, поэтому пересказываю ей, что происходит в кадре. Главный персонаж экшена, естественно, я. Сана слушала с интересом, переспрашивала, втянулась под конец в тему. Мрачное выражение на лице растаяло, вместе с мороженным съела черноту с губ. Стала такой, какой я её знал: забавной, общительной, искренней. Раздражал только розовый череп с черными глазницами.
– После Себежа, – начал я осторожно, – не воспринимаю череп в любом виде. Череп, зиги – опознавательные знаки СС, самых жестоких немецких войск.
– Зиги? – Сана любит говорить параллельно собеседнику, ведь то, что она говорит, важнее, чем то, что ей говорят.
– Две короткие молнии, фирменный знак «Мертвой головы», – прочертил их в воздухе.
Череп – мой смайлик. Привет для тех, кто догоняет. – Сана чужую правду с первого раза не воспринимает. Я не стал любезничать, пошел в атаку. Прорвало.
– «Смайлик»? Издеваешься? Привет кому? – Девчонка грубо задела фибры моей души. Эсэсманы со «смайликом» на лбу расстреляли Бахыркая. – Терпеть такое даже от славной девчонки не буду. Я заскрежетал зубами, перешел на крик. – Я видел настоящие черепа, которые жили, любили, погибли. Их не похоронили толком. Если бы они спаслись тогда, нас бы не было сейчас. Или были бы чернью, шпрехали бы сейчас. – Сана отстранилась, ушла в туман, отключилась от диалога. Я пережал со страстностью, поэтому сбавил обороты, добавил спокойнее. – Череп – фашистское наследство. Свастика рядом с ним «отдыхает». Носишь череп, значит – фашистка.
– Примитив! Череп – фашизм?! – Девчонка проснулась. – Я не разделяю фашизм. Я его презираю. Я презираю всех убийц, прекрасно это знаешь. Череп ношу, чтобы все прочитали предупреждение: «не трогайте меня, опасно для жизни», «не входи, убьет током».
– Конечно-конечно, родители тебя достали, учителя достали. Я достал. Да? Ты же хрустальная, тебя нельзя трогать, только любоваться. Повторяю для особо одаренных, череп – фишка садистов, эсесовцев. Они тащились от собственной жестокости. Им сдвиг по фазе перед отправкой на фронт наносили. Если бы ты подымала наших, рядом с телами гильзы с зигами находила, то по-другому сейчас пела. Не носила б одежду с черепом, даже если это готика, в тренде.
Сана замолчала. Воспользовался затишьем, рассказал про пятерых разведчиков, Пулеметчика, Бахыркая, про реальный испуг во сне, когда меня чуть не расстреляли эсэсовцы. Её проняло. Не прерывала. Нормально расстались.
Сана и военная тематика заняли оставшуюся часть каникул. Когда не встречался с Саной, читал или смотрел про войну. «В августе 44-го» – отличный боевик, актеры играют офигенно, доверяешь абсолютно, будто так все происходило. Честного Джурабаева из «Двое в степи» долго не мог забыть. Наследники правду говорили, что эти фильмы про реальную войну. После экспедиции не могу всерьез воспринимать сериалы, в которых двое-трое диверсантов-суперменов в красноармейских гимнастерках громят немецкий гарнизон, не меньше, и без потерь возвращаются на базу, прихватив важного генерала. Как узнал про три часа боя разведгруппы Ефремова, не смотрю киношные псевдо войнушки. В настоящем бою всё обстояло намного опаснее и трагичнее. Два часа боя пулеметчика в одиночку, три часа боя впятером – это очень много на войне!
«Момент истины» буквально проглотил. Мужская книга! Нет муси-пуси с женщинами, сугубо по делу. Откуда ещё можно узнать, на какой стороне носят ордена? Сделал грустное открытие, шпионы и предатели выходят из своих. Отдельная благодарность Богомолову за манеру Таманцева мысленно аплодировать. Я тоже начал мысленно благодарить. Солдат, Ильдара, нэнэйку, Акчурина, Илларионова. Вслух стесняюсь. Вру, и тут прогресс. Нэнэй за блины благодарю вслух. От растерянности она только и может, что выдать свое фирменное: «дай БоГ, дай БоГ».
Отношения с бабулей перешли на ближайшую орбиту. Она главный для меня эксперт по военному и послевоенному быту. Дала покопаться в шкатулке с семейными раритетами: довоенными фото, письмом прадеда с фронта, сломанным алюминиевым браслетом прабабушки, комсомольскими билетами дядь и тёть. Вместе с бабулей выбрали фотографии прадедов, отцифровали, распечатали постеры, наклеили на картон, приделали ручки, спрятали до следующего Дня Победы. Нэнэй предупредила, пройду, сколько смогу в Бессмертном полку. Меня не станет, понесёшь ты. Про уход она мне прежде не говорила. Видимо, дорос до серьезных разговоров.
Хисматулла, брат прадеда, хоть и признан официально пропавшим без вести, однозначно, что погиб, поэтому мы с нэнэйкой посчитали, что он достоин быть в Бессмертный полк. Он пропал с началом войны. Когда известие, что он не погиб, не ранен, а исчез непонятно где и как, достучалась до калитки, над бабкой и её младшей снохой, женой Хисматуллы, односельчане стали злословить. Пошёл мерзкий слушок, якобы, он сдался в плен. В деревнях «знают» о соседях больше, чем о том, что творится в собственных семьях. Чтоб не дразнить гусей, в семье не говорили при посторонних о «пропавшем без вести» родиче. Не то, что бы скрывали, просто не знали достоверно, поэтому не распространялись.
После Победы издёвки над семьей не прекратились. У кого-то родственник герой, у кого-то инвалид, у кого-то погиб, если пришла похоронка – герой в любом случае. Хисматулла был в неопределенном статусе. В сорок седьмом его жена с дочерью сбежали от сплетен в Среднюю Азию. После развала СССР навестили родную деревню, точнее, кладбище, почтили память предков.
Теперь времена другие. Пропавших без вести солдат не считают априори дезертирами. Все понимают, абсолютное большинство из них погибло, просто факт смерти не зафиксирован юридически. Старший брат прапрабабки успел прислать семье одно письмо. Почти вслед за письмом пришла похоронка: погиб в первом же бою. Жене назначили пенсию, как вдове погибшего военнослужащего. «Пенсия – большое дело, – объяснила нэнэйка. – Сосед, который жил по правую руку от нас, вернулся с войны в мае сорок пятого. Через два месяца умер, не помню, от чего. Зато хорошо помню, как его жена ворчала всю жизнь: «Раз суждено было рано умереть, умер бы на войне, хоть пенсия б дали, как другим». Не помню уже, сколько рублей была это пенсия, но деньги никогда не бывают лишними».
Нэнэй много историй о нашем роде рассказала. Сядем перед телевизором, ящик свое болтает, мы свое говорим. История моей семьи не уступает по драматизму истории страны. В каждой семьи полно трагедий и драм. Относящиеся к твоей семье драмы переживаются острее, в них участвуют близкие тебе люди, не безликие персонажи из учебников, которые образуют миллионную статистику. Истории от участников событий и очевидцев впечатляют сильнее. Они рассказываются не канцелярскими словами, а простыми, окрашенными неподдельными эмоциями. Интересно слушать.
Невтерпёж хотелось поделиться своей фэмили стори с Саной. Позвонил ей. Как никогда злая, сердито отшила, сказала, что отекла, плохо выглядит, настроение хуже некуда, не хочет заражать депрессией, гулять не пойдёт, наглотается таблеток и на боковую:
– Больше не звони, Могильщик. Не люблю патов. Помнишь, что сказал водитель следователю? Что он патриот. Он «думал» о мнимых пассажирах, о прохожих, о человечестве, – обо всех, кроме одного-единственного пешехода впереди. Знаешь, кто твои герои? Подневольные люди. Их бросили в безвыходную ситуацию: или героизм проявить, или их сейчас всё равно убьют. Героизм это экспромт, гиперактивность в ситуации безысходности. Пропавшие без вести – неудачники, в отличие от официально геройски погибших. Им не повезло погибнуть публично, на глазах командиров, чтобы зафиксировали их смерть.
– Что?! Гиперактивность? Экспромт? Про чувство долга слышала? Равняешь всех под одну гребенку, причем, под свою. Свою шкуру всегда можно спасти, по крайней мере, попытаться. А ты попробуй пожертвовать собой ради других. У тебя – не получится!
– И стараться не буду. Войну начинают психи, а миллионы из-за них погибают.
– Вот именно! Психи умеют себе подчинить. Ты тоже подчинила родителей, они под твою ду-ду пляшут. Со мной не выйдет. Знаешь ты кто? – Слова вырывались наружу помимо воли. Я получил позитивный опыт, исполняя в экспедиции элементарный человеческий долг. «Долг» не всегда страшно или тяжело. – Фарфоровая статуэтка. Пустая сувенира. Су-ве-ни-ра! Гвоздь им не забьешь, орехов не наколешь. Чуть что, трескаешься, рассыпаешься, болеешь, не соберешь. Все кругом перед тобой виноваты, все тебе должны. А ты кому-то что-то должна?
– Я никому ничего не должна. Я не просилась наружу из мамки. Я им понадобилась, пусть возятся теперь.
– Да-а! Родилась не своей воле. Но и тебе нужны герои. Они всем нужны.
– Мне – не нужны. Кто хочет, пусть геройствует. Я обойдусь.
– Извини, дорогая. Не обошлась. И не обойдешься. Ты влюбилась не в кого-нибудь, в героя. Твой парень был героем, родился с развитым чувством долга, берег, как мужик, мать и сестру. Работал на семью с четырнадцати лет.
– С двенадцати.
– Тем более. А ты? Кому ты пользу принесла?
– Всё сказал? Не тебе меня учить! Я – пацифистка, а твои любимые «патриоты» в войну довели до помешательства мою прабабушку, если хочешь знать.
– Хочу. Давай. – Хотел категорично расстаться с Саной, упомянула про войну, резко передумал. С некоторых пор заслушиваюсь семейными историями военного периода.
За пятнадцать минут она изложила историю своего рода. Низама, прапрадеда Саны, призвали на службу в конце сорок первого года. В какую он дивизию попал, девчонка не знает. Как не знает, сколько месяцев он провоевал, прежде чем попал в плен. Не специально, конечно, так сложились обстоятельства. Немцы подобрали Низами на поле боя, сплошь усеянном погибшими. Конвоировали до сборного пункта, отправили поездом в Польшу. В концлагере Низама отобрали на работы в хозяйстве немецкого фермера. Впоследствии, после возвращения из лагерей, Низам на расспросы односельчан о пленении – любопытствовали часто и многие, отвечал он редко и скупо – отделывался заученным алиби: «контузило, потерял сознание, немцы пнули по башке, очнулся, конвоировали в лагерь, оттуда к немцу, за скотом ухаживать».
Возможно, Низама не контузило. Возможно, он не терял сознания. После Себежа могу более чем отчетливо представить, как Низам впал в состояние, сродни контузии, в глубокий ступор на поле боя, когда наступила мертвецкая тишина. Вокруг тела погибших и раненных из его роты, которая вчера была в полном составе. Командир убит, его приказы придавали смысл службе рядового Низама. Смысла не стало. Низама растормошили, пленили, вместе с такими же горемыками отправили в Польшу, оттуда в Германию. После Победы в Воркуту на восемь лет за то, что был в плену, работал на немца. Можно подумать, что он добровольно там оказался.
Весть о пленении Низама удивительно быстро дошла до деревни. За солдата наказали семью. Налог семье плененного Низама увеличили вдвое. В годы войны в деревнях крестьянские семьи сдавали налог – всё, что имелось в хозяйстве: масло, яйца, шерсть, картошку по-сталински. Нэнэй помнит, как готовились эти чипсы военного времени. Очищенные картофельные половинки подсушивались до крепкого румянца в печи, картошка не портилась долго. Бабуля не только рассказала, но и угостила картошкой по-сталински. С пылу жару, да со сливочным маслом картошку ушла на ура.
Жена Низама Сакина справлялась с двойным налогом.Сбивала сливки в масло, сдавала государству. Маленьким детям не оставалось масла даже распробовать. Старуха-свекровь украдкой подкармливала внуков кружкой парного молока, пока невестка возилась по хозяйству и не видела её манипуляций. Однако, двойного налога, выяснилось позже, было недостаточно. Пришла комиссия из местных, конфисковала корову, единственную кормилицу семьи. Детей лишили утренней порции полноценной еды – кружки молока. Во время войны не берегли людей. И сейчас простые трудяги не особо в цене. В цене – знаменитые.
Когда забирали корову, Сакина помешалась разумом. Молодая женщина отчаянно сопротивлялась. Вопила, дралась, валялась в ногах комиссии, лишь бы не забрали корову. Когда животное вывели из стойла, женщина крепко обняла кормилицу за шею, не отпускала. Ревели обе. Корова почувствовала, её уводят от семьи, бычилась, не шла из двора. Бесцеремонно оттолкнув женщину, корову потащили силком. Сакина встала в воротах, загораживая проход. Её грубо отодвинули, комиссия с добычей пошла прочь.
Женщина голосила несколько дней, потом стала заговариваться. Она рвала и крушила все, что попадалось на глаза желтого цвета. Когда пришла комиссия, на Сакине был цветастый платок с широкими желтыми краями. Обеспокоенные соседи пожаловались председателю сельсовета. Он послал к ней все ту же комиссию, которая увела корову. Комиссия разобралась, поняла, что женщина лишилась разума от нависшей беды, от предстоящей голодной смерти детей и старухи. Сакину поместили в больницу.
Оставшись без Сакины и молока, старушка-свекровь и трое малолетних детей кормились подаянием, дикими травами, ягодами, кореньями, в которых знала толк бабушка. Старшую девчушку бабушка не смогла заставить просить милостыню. «Умру с голоду, просить не буду», – она была уже взрослой, целых шесть лет, соображала кое-что в понятиях чести и достоинства. Добытчицей стала вторая девчушка, на два года младше старшей. Ей сердобольные соседи нет-нет да всучат что-нибудь съестное. Младшенького, двухлетнего сына, Сакина кормила грудью. Его пришлось отнять из-за делов комиссии, формально – из-за болезни матери.
Деревенская малышня выбралась как-то на гороховое поле. Полуголодные дети военного времени спрятали стручки гороха за пазуху – надо же принести снедь домой, в семью, не только самим наестся. Малыши не успели вовремя скрыться. Детей на поле застал председатель колхоза. Он в седле погнался за дочками Низами, хлестал их с размаху плетью, не отвлекаясь на других детей. Те, воспользовавшись ситуацией, благополучно сбежали с поля. Избитые девчушки Низама вернулись домой без гороха, горох рассыпался, когда они уворачивались от ударов плети. После этого случая дочки Низама не здоровались с председателем колхоза, даже став взрослыми.
Лето старушка и детки как-то промыкались. Осенью старшую девочку отправили в интернат. Двух младших детей комиссия не рискнула туда отправить, напугали огромные животы и рахитичные ножки младших детей. Серьезные люди испугались, что младшие дети Сакины умрут в интернате, тогда с комиссии спросят, почему они отобрали столь слабых детей. Если дети помрут в доме, никто ни с кого не спросит. Война, голод, лишения сообща хоронят людей – концы в воду.
Не зная как быть дальше, свекровь Сакины сообщила брату невестки, Закиру, о болезни сестрёнки, о плачевном положении детей. Брат Сакины плавил сталь для танков в Магнитогорске. Закир вырвался на пару дней, порядки на оборонных предприятиях были более суровые, чем на фронте, увез Сакину в Магнитогорск. Месяц брат лечил сестру. Лечение было простое и эффективное. Он окружил её любовью, ухаживал, как за маленькой девочкой, водил в кино, в парк, подкармливал. Молодая женщина пришла в себя.
Закир повез сестрёнку обратно в деревню с кучей подарков, среди которых бабушка Саны запомнила настоящие тетради и комковый сахар. Младшего племянника Закир угостил сахаром. Малыш не положил сахар в рот, швырнул на пол. Ребенок никогда не пробовал сахар, он заплакал, когда ему настойчиво проталкивали в рот белый камешек. Девчушки тут же подобрали расколовшиеся кусочки, сунули за щеки. Они до войны пробовали, помнили, какой это редкостный деликатес – комковый сахар.
Главный подарок Закир сделал по прибытию в деревню. Он купил Сакине буренку. Подарил семье шанс выжить в военное лихолетье. Корова в годы войны имела стратегическую ценность, она спасала семьи. Пусть двойной налог, пусть молоко разбавлялось водой, но отныне кружка молока была стабильно у малышей каждое утро. Лично я молоко пить не могу. После рассказы Саны решил, научусь пить, я же российский человек. Нельзя не любить национальные продукты.
С концом войны издевательства над Сакиной не прекратились. Деревенские «патриоты» бросали упреки в лицо бедной женщине при каждом удобном случае: жена труса, муж на фрицев работал, не воевал, не погиб геройски, как тот-то, тот-то, тот-то. Допустим, Низам сдался. Причём тут женщина с тремя малышами и семидесятилетней старухой на руках? Жене «предателя» объявили бойкот. На вечеринки, случались в деревне и танцы, Сакину не звали, хотя прекрасно знали, как знатно она танцует.
Женщин на работы в поле возили на телеге. «Прокаженной» Сакине не разрешали садиться на повозку. Она семенила за телегой, стараясь не отстать, то ли боялась опоздать, за опоздание влетит по самое не могу, вплоть до ареста, то ли хотела не отрываться от коллектива. Женщины балагурили, шутки с председателем шутили, Сакина, запыхаясь, шла одна. Председателю колхоза, увечному плюгавому мужичку, комиссованному из армии, женщины уступали, соглашались удовлетворять его всяческие желания, Сакина – никогда, чем выводила главу колхоза из себя, он туже закручивал гайки против нее.
После Победы из Германии Низам попал в Воркуту, в советские лагеря. Вернулся в пятьдесят третьем, после смерти Иосифа Виссарионовича Сталина со справкой на руках. Сана показала мне копию. В нём написано, что справка выдана «осужденному Воен. Триб. 7-й гвардейской Армии 20 июля 1945 г. по ст. 58 1.б. УК РСФСР к лишению свободы на десять лет с поражением в правах на три года». Освобожден 22 июня 1953 г. «по отбытию срока наказания».
Статья 58 1.б УК РСФСР: Измена со стороны военного персонала. Наказание: расстрел с конфискацией имущества. Расстрел после войны заменяли на длительные сроки заключения. Низаму расстрел обратили в «гуманные» десять лет в северных лагерях. Когда Усатый умер, Низаму скосили два года, отпустили домой.
Полной неожиданностью стал для меня пункт о конфискации имущества в 58 статье. Какое имущество имелось тогда у колхозника? Изба? Скотина? В семье Низама жила корова. Её-то и конфисковали, обрекая семью на лишения.
Вернулся из Воркуты Низам обозленным вроде на судьбу, на деле, на власть. Ему порассказали, какие издёвки перенесла семья, он перестал доверять односельчанам, особенно тем, у кого полномочия. Он запретил подросшим дочерям вступать в комсомол, но они наперекор ему стали комсомолками. Он не покупал до последнего телевизор, хотя по деньгам мог себе позволить. Не покупал, потому что считал, что «вранье передают по ящику». На встречи деревенских ветеранов войны не ходил.
Особенно плохо Низам относился к тем односельчанам, у которых грудь была увешена медалями. Настоящие герои на полях остались лежать, говаривал он детям, когда выпивал, и у него развязывался язык. «Ставит, допустим, лейтенант перед строем задачу: «Возьмем высоту, дадут двадцать «За отвагу» на роту, комполка обещал». Пройдет бой, соберет оставшихся в живых бойцов, раздаст медали, которые из штаба прислали. Мертвым они зачем? Не верьте дети, раз много медалей, так герой перед вами. Настоящие герои гибли, чтоб их товарищи дольше воевали». Этот рассказ прочно запомнился бабушке Саны, он отличался от общепринятого мнения. Бабушка, в свою очередь, прочно внедрила байку в сознание внучки.
Два десятилетия спустя после Победы подкатил к Низаму бывший председатель колхоза, спросил, почему его дочки смотрят на него с ненавистью, «как на Гитлера», не приветствуют: «Ну да, я их гонял тогда на гороховом поле, времена такие были, – признался бывший глава деревни. – Сказали нам, что ты враг народа, мы поверили. Я тоже верил, Сакина предательница. Сказали, дети твои – дети врага народа, поэтому я их гонял, не я виноват, время. Скажи дочкам, пусть здороваются, неудобно, всех приветствуют, меня нет». Отец ничего дочерям не сказал, замужние уже, знают, как вести себя с уважаемыми людьми в деревне подобает.
Бывший председатель колхоза обвинил во всех бедах самого Низама, сам виноват, не надо было соглашаться на немца работать. «У меня согласия не спрашивали, ответил ему Низам, я опрятным в концлагере ходил, на помои не кидался, как другие, видел бы ты, как противно было смотреть, как пленные дрались из-за помоев, которые фрицы выносили из офицерской столовой. Я голодал, но к помоям не прикасался. Поэтому, наверное, фрицы отобрали, узнали, что я деревенский, умею за землей ухаживать. Извини, забыл у фрицев точнее выяснить. Ты прав, вина на мне, я выжил: в бою не убило, не расстреляли фрицы, руки на себя в лагерях не наложил. Кругом виноват, и дети мои виноваты», – таков был ответ Низама бывшему главе деревни.
Многое мог бы рассказать Низам, но до Перестройки, когда можно было быть предельно откровенным, Низам не дожил. Сакина тоже не любила вспоминатьа издевательства, конфискацию коровы, боялась, разволнуется, болезнь вернется.
Единственной отдушиной Низама после возвращения из Воркуты стал труд на семью. Мужик увидел в Германии иное устройство быта, иное земледелие, иное скотоводство, которые пытался воссоздать у себя в усадьбе. Односельчане посмеивались над его задумками. Дочкам он не раз рассказывал, что можно выращивать ягоды в огороде. Дочки искренне недоумевали, зачем тратить труд и время на землянику, на полянах ягоды растут прекрасно без человеческого участия. Много лет опосля народ в деревне начал выращивать клубнику, дочки только тогда поняли, о какой ягоде рассказывал им отец. Низам задумал было соединить избу теплым переходом с коровником, жена восстала.
Новаторским проектам семья не дала ходу, однако добротный дом мужик выстроил, снимал богатый урожай овощей, отменно ухаживал за скотом. Низам много трудился, чтоб семья не нуждалась, чтоб его детей, у него родились еще четверо детей, не унижали по причине бедности. Поощрял их учёбу в институтах.
– Понимаешь теперь? Мне помешаться – раз плюнуть. У меня в крови есть способность заболеть, когда унижают. Я не виновата, мне от прабабки достались голубые глаза и подвижная психика. – Сана выпучила на меня глаза. Действительно, голубые. Девчонка вошла в раж. – Я физически болею от несправедливости. Не верю вам, паты. Патриоты навредили моей прабабке.
Вокруг нашей деревни большой лес. В лесу есть гиблое место, куда даже взрослые мужчины не ходят в одиночку, только вдвоем или втроем. Детей пугают этим местом до сих пор. «Шуралэ чокыр»9 . То ли болото, то ли разлом опасный, газы какие-то ядовитые там испаряются. В годы войны деревенские заметили, что над этим местом вьется дым, а в окнах Мусагали, которого призвали на войну, по ночам горит свет. Приставали к его жене, скажи, твой муж в лесу прячется? Она отнекивалась. Женщина через некоторое время забеременела.
– Совсем как в «Прощание с Матёрой», – сказал я. Кстати, тоже достоверная книга про войну. – Жена погибла?
– Какой там! Хеппи энд. Успешно родила третьего ребенка. После войны Мусагали открыто жил дома. Наказания за дезертирство не понес. Говорили, жил в «Шуралэ чокыр» с ещё одним, с которым вместе сбежал с фронта.
Сана взяла перерыв, вышла из комнаты ненадолго, вернулась с белым расшитым фартуком. Орнамент был плотным и аккуратным, не подумаешь даже, что вышито человеком, кажется, что автоматом. Только материя выдавала возраст изделия.
– Фартук Сакины. Она очень хорошо вышивала болгарским крестом, соседкам за гроши на заказ вышивала. А эти вредины её на телегу не сажали.
Думал: на этом – всё, тема репрессий исчерпана. Ошибся. Сана налетела на меня с большей энергией:
– Почему прадеда за плен на десять лет в Воркуту отправили? Потому что на прадеда была плохая бумажка. А без хорошей бумажки у нас людям не верят. Скажи, почему вам надо доказать, что солдаты погибли? Почему не объявляют их погибшими?Сколько лет прошло. Хоть один из них вернулся? Почему до сих пор называют их «пропавшими без вести»? Потому что у них нет справки о смерти!
Права. Тысячу раз права.
– Зачем мою прабабку деревенские паты унижали? Мусагали не влетело, а у детей Сакины из рта последний кусок вырвали.
Ответить честно – не было аргументов, перевел разговор на неё. Обычный прием, если нужно уйти от прямого ответа.
– Прабабку твою, согласен, унижали. Тебя кто унижает?
– Правосудие. Водитель ни дня не сидел в тюрьме. Не по-человечески это, несправедливо. Родители меня не понимают. Девчонки дразнят, обижают.
– Водилу амнистировали по закону.
Мне тоже не нравится амнистия в честь Победы. Солдаты погибли, в их честь выпускают преступников. Но! Это закон. Есть у меня другие претензии к закону. Почему нет закона, который заставил бы виновника ДТП платить ежемесячно больной женщине, девочке до её совершеннолетия по потере кормильца? Семье парня деньги нужны не на развлечения, на самое необходимое, на лекарства, они живут ниже среднего. Мне лично перед ними неудобно. Водитель жив, здоров, приставы могли бы заставить его усерднее работать. Такого пункта в законе нет. Я принял сторону закона. Так легче.