Аничкина иколе. Приключения Руднева

Глава 6

Леночка ликовала.

Всё-таки господь слышал не только те молитвы, в которых Леночка по настоянию школьного священника отца Никодима упоминала благополучие России, царскую семью и своих многочисленных родственников. Она-то никогда не сомневалась, что Бог, создавший такой огромный и интересный мир, в котором встречаются даже утконосы, не мог быть скучным и нудным старикашкой, как выходило по рассказам отца Никодима, поэтому каждый день добавляла в свои молитвы отдельную просьбу, сделать жизни в Аничкиной иколе ну хоть чуть-чуть веселее. И вот, наконец, руки у Бога дошли и до скромного желания Леночки Блохиной.

Началось всё с того, что Грымзу заменили на Настеньку. Это произошло так внезапно, что Леночка, да и остальные девочки, боялись поверить в свалившееся на них счастье. Однако шли дни, а Грымза не возвращалась и даже как-то не поминалась ни учителями, ни другими воспитательницами, ни главенствующей над воспитательницами Горгоной. Леночка пыталась подслушать разговоры в учительской, но и это не внесло ясности в происходящее.

Леночка бы, конечно, ни за что не отступилась, пока бы не выяснила всё про эту таинственную историю, но тут в жизни девочек случилось новое чудо, на этот раз масштабами сопоставимое с воскрешением Лазаря.

В школе появились два новых учителя. Уже само по себе событие подобного рода вносило заметное разнообразие в занудный уклад жизни Аничкиной иколе, а в этот же раз, можно сказать, что над крышей Голицынского дворца в чистом сентябрьском небе грянул гром, переполошивший и лишивший душевного спокойствия девочек всех до единой.

Первым из двух новых учителей был преподаватель немецкого, по странности носивший германское имя при русской фамилии. Был он немного старым, впрочем, ещё не совсем, а вроде Архимеда, но, в отличие от ненавистного Леночке физика, привычки нежданно-негаданно появляться за спиной не проявлял. Кроме того, немец имел вполне себе привлекательную наружность, хотя и был очень высоким и худым, за что тут же получил прозвище Гершток (от нем. Herr Stock – господин Палка).

На уроках Гершток спрашивал строго, но за ошибки не наказывал, а лишь делал внушение и терпеливо объяснял. Разговаривал он с девочками только по-немецки, так что сперва они решили, что Гершток, так же, как и Канарейка, русского вовсе не знает. Однако быстро выяснилось, что язык Пушкина немец понимает вполне себе, а также обладает невероятно острым слухом.

Открытие это было сделано Леночкой Блохиной, имевшей неосторожность в присутствии Герштока отпустить вслед вконец зазнававшейся Ольке Оболенской: «Воображала хвост поджала и за печку убежала!». Произнесено это было шёпотом, но Гершток услышал и, пригвоздив Леночку суровым взглядом, заявил, правда, всё равно по-немецки, что у фрейлен Оболенской хвоста нет и быть не может, и что, как приличная барышня, она не бегает, а ходит, а вот фрейлен Блохина демонстрирует дурной вкус, декламируя поэтические произведения, достойные разве что уст кухарки.

Несмотря на этот инцидент, Гершток Леночке очень понравился, и если бы не второй новый преподаватель, Леночка, пожалуй, сделалась бы его адоратрисой (от фр. adoratrice – обожатель).

Что касается второго учителя, с которым девочки должны были постигать изобразительное искусство, то это и вовсе была персона невероятная. Звали его Дмитрием Николаевичем, и никакое прозвище ему пока что как-то не придумывалось.

Начать стоит с того, что был он неописуемо хорош собой и при этом почти совсем не старый, а даже скорее молодой. Таких красивых мужчин Леночка Блохина видела только в книжках, вернее, в одной книжке, самой её любимой в детстве, со сказками Шарля Перо. Была там замечательная иллюстрация, где принц заявился в зачарованный замок будить спящую принцессу. Нет, естественно, что принц на картинке был красивее Дмитрия Николаевича, хотя бы даже потому, что одет был не в строгий темно-серый костюм, а по-принцевски, то есть имел плащ, шпагу, корону и большой кружевной воротник, да и в тексте он значился как «прекрасный принц». И всё же учитель рисования уступал ему незначительно.

В дополнение к выдающейся внешности у Дмитрия Николаевича была самая настоящая тайна, выражавшаяся в том, что он никогда не снимал с правой руки перчатку, даже когда рисовал мелом на доске или поправлял карандашом рисунки учениц. Любопытная Леночка умудрилась подсмотреть за ним даже в учительской столовой и убедилась, что и за обедом Дмитрий Николаевич оставался в перчатке.

Девочки долго ломали голову над тем, чем же объясняется эта странная привычка учителя, и наконец умная Леночка догадалась, что наверняка это он, как средневековый рыцарь, дал обет верности какой-нибудь даме и поклялся не снимать перчатку, пока избранница не ответит взаимностью на его чувства. Это логичное предположение было поддержано всеми, даже зазнайкой Оболенской.

Уроки с Дмитрием Николаевичем проходили не то, что с предыдущим учителем рисования, который особо утруждать девочек не стремился и всегда за всё хвалил. Новый педагог требовал с учениц строго и объяснял им всякие сложности, правда, делал это спокойно, терпеливо и доходчиво. На похвалу он был скуп, зато оказался чрезвычайно вежлив и обращался к воспитанницам, вне зависимости от возраста, как к высокородным взрослым дамам.

В общем, такого учителя, как Дмитрий Николаевич, на памяти воспитанниц ещё не было, и произведенный им фурор сложно было переоценить.

Дмитрий Николаевич открыл ящик своего учительского стола и отпрянул, оглушённый запахом «Лила Флёри» в нестерпимой концентрации. Атмосфера в классной комнате в один момент стала столь невыносимой, что Руднев кинулся открывать окна.

– Что тут у вас случилось, Дмитрий Николаевич? – раздался за его спиной мелодичный голос Анастасии Аркадьевны Волжиной.

Воспитательница третьегодок стояла в дверях, прикрыв нос платком.

– Похоже кто-то из девочек решил надо мной пошутить или и вовсе уморить! – отозвался Руднев, глотнув свежего воздуха. – Наверное, я кому-то очень сильно не нравлюсь.

Анастасия Аркадьевна рассмеялась и стала помогать ему с окнами.

– Напротив, Дмитрий Николаевич, вы кому-то очень сильно нравитесь! Это дело рук вашей адоратрисы.

– Кого?

– Обожательницы. Это такая традиция в пансионе. Девочки выбирают для себя предмет для поклонения и делают ему всякие приятности, например, поливают вещи одеколоном.

– Приятности?! – морщась от нестерпимого запаха, Дмитрий Николаевич принялся вытаскивать из ящика карандаши, кисти, бумаги и прочие хранившиеся в нём предметы, последним был извлечен его собственный альбом с рисунками. – Господи! – простонал он. – Это же только в печь теперь!

Волжина отобрала у него альбом и перелистнула несколько страниц.

– Да что вы! Как можно такое в печь?! – воскликнула она. – Я раньше никогда не видела ваших работ, Дмитрий Николаевич. Эти рисунки восхитительны!

– Благодарю, – Руднев свалил все вещи обратно в ящик, вынул его целиком и перенёс на подоконник. – Думаете, это когда-нибудь выветрится?

Анастасия Аркадьевна снова рассмеялась.

– Не знаю. Главное, не вздумайте оставить пиджак где-нибудь в доступном для девочек месте.

– Ох! Вы уж мне сразу расскажите, чего мне ещё стоит ожидать!

– Похищенных платков и перчаток. Срезанных пуговиц. Записочек со стишками на французском. Подвядших букетиков под дверью вашей комнаты. Могут и ещё что-нибудь придумать. У девочек воображение богатое.

Руднев всплеснул руками, а потом и сам рассмеялся.

– Вы так хорошо осведомлены, потому что у вас тоже есть адоратриса? – спросил он.

– Нет, – ответила Волжина. – Я не так популярна. Просто я пепиньерка (от французского pepiniere – саженец, рассадник).

– Кто, простите?

– Пепиньерка – выпускница Аничкиной иколе, которая осталась в ней преподавать.

– Мне нужен словарь, чтобы понимать здешнюю лексику, – признался Руднев. – Так вы, Анастасия Аркадьевна, получается, старожил в этих стенах?

– Да, в каком-то смысле. Но я не одна такая, большинство воспитательниц здесь же и учились.

– А учителя? Они здесь все давно?

– Многие преподавали, когда я ещё носила фартучек. Уже позже пришли учитель музыки, физик и учительница танцев. А итальянка и математик начали работать здесь с прошлого года. Но это совсем не важно, отработать в Аничкиной иколе год или все десять. Достаточно пробыть здесь неделю, чтобы застыть как муха в янтаре, потерять счёт времени и стать пронафталиненной реликвией.

– Полноте, Анастасия Аркадьевна, вы совсем не похожи на реликвию! – пылко возразил Руднев.

Он взял чистый альбом и карандаш.

– У вас есть время? – спросил он Волжину. – Позволите вас нарисовать?

Анастасия Аркадьевна зарделась и смущенно ответила.

– Если хотите… У девочек сейчас танцы, так что у меня есть почти полтора часа свободного времени.

– О! Так сделайте милость, подарите их мне! У меня сейчас тоже нет уроков.

Дмитрий Николаевич пододвинул Волжиной один из ученических стульев, а сам по-мальчишечьи уселся на подоконник и принялся рисовать.

– Говорите, у девочек танцы? – продолжил он прерванную беседу. – Вряд ли это их любимые занятия. По моему мнению, Владиана Степановна слишком уж строга к ними. Жаль, что личная драма сделала её столь суровой.

– Она не настолько черства, как все думают, – возразила Анастасия Аркадьевна. – В глубине души она милосердна!

Руднев изумленно поднял брови.

– Видимо, где-то совсем уж глубоко, – произнёс он с сомнением. – Я слышал, как она при всех назвала Наталью Леман неуклюжей матрёшкой. Бедняжка аж расплакалась! Разве можно такое барышням говорить! Между прочим, Леман очень талантлива в рисовании. Не всем же в конце концов быть балеринами! Я вот тоже долгое время путал такты и в танце наступал партнёршам на ноги.

Анастасия Аркадьевна звонко рассмеялась.

– Никогда не поверю, что вы плохой танцор! – уверена заявила она. – Вы на себя наговариваете из чувства солидарности с мадмуазель Натали… А что касается Владианы Степановна, то она, конечно, иногда бывает чрезмерно резка, но мне известен пример её восхитительной душевности!

– Что же это за пример?

– Она единственная в школе, кто поддерживает доверительные отношения с Сергеем Григорьевичем. Они настоящие друзья!

Руднев был удивлён. По его впечатлениям Сергей Григорьевич Аршинин, хромой и горбатый учитель математики, ни с кем в пансионе не то что не водил дружбы, но и вовсе не знался.

Волжина продолжала рассказывать.

– Сергею Григорьевичу было совсем непросто влиться в наш коллектив. А с Владианой Степановной у него и совсем все было сложно. Она такая красивая женщина, и сразу ему очень понравилась. Это же всегда видно, когда женщина нравится мужчине…

Карандаш в руке Руднева замер. Дмитрий Николаевич оторвал взгляд от рисунка, и на короткое мгновение глаза его встретились с небесно-голубыми глазами Анастасии Аркадьевны. Впрочем, он тут же торопливо вернулся к своему занятию и вроде как не заметил выступивший на щеках Волжиной румянец.

– Так что там было дальше? – прервал Руднев неловкую запинку.

– Так вот, Сергею Григорьевичу было совсем неуютно и одиноко. Мы, право, думали, что он не задержится в Аничкиной иколе, но он остался, и даже стал как-то менее хмур. Никто не знал причины этому, да и сейчас, уверена, кроме меня никто не знает, что настроение его переменилось из-за дружбы с Грачевской. Так уж получилось, что я несколько раз видела их вместе. Они любят гулять по саду подле солнечных часов, а я тоже это место люблю, ещё с детства. Я, конечно, перестала туда ходить, когда поняла, что они там встречаются в тайне от любопытных глаз. А у нас тут с тоски все глаза любопытные, а языки болтливые… Вы ничего такого не подумайте! Я не сплетница! Я про них только вам, Дмитрий Николаевич, рассказала, поскольку вы про Владиану Степановну разговор завели… И потому, что уверена, вы способны понять ценность и благородство таких отношений и никому ничего не скажите…

Последние слова Волжина произнесла сбивчивой скороговоркой, снова краснея.

Дмитрий Николаевич, теперь уж не пряча взгляда, открыто смотрел на свою собеседницу, и та, кабы осмелилась поднять на него глаза, прочла бы в его взгляде восхищение.

– Конечно, я никому не скажу, – пообещал он. – Это лишь их двоих касается.

Было в его голосе что-то такое, от чего Анастасия Аркадьевна и вовсе смешалась, вскочила и заторопилась.

– Простите, Дмитрий Николаевич, я совсем забыла… У меня есть важное дело… Мне нужно идти!

Волжина стремительно направилась к двери, где столкнулась с Белецким. На его извинения она пробормотала что-то невнятное и, совсем смутившись, стремглав выскочила из классной комнаты.

Белецкий растеряно посмотрел ей вслед.

– Я что-то не то сделал? – недоуменно спросил он, а после принюхался и скривился. – Oh, das ist so eklig! (нем. – О, это отвратительно!) Здесь пахнет как в парфюмерной лавке! Немудрено, что Анастасия Аркадьевна столь стремительно удалилась! Что здесь произошло?

Погруженный в свои мысли и чувства Дмитрий Николаевич молчал и опомнился, лишь когда Белецкий подошёл к нему.

– А?.. Что ты спросил?.. Запах?.. Это девочки вылили мне в ящик стола одеколон… Адоратрисы…Такая у них тут глупая традиция, – рассеяно ответил он.

Белецкий посмотрел на Руднева настороженно.

– Дмитрий Николаевич, вы «Лила Флёри» нанюхались что ли чрезмерно? Как-то вы странно разговариваете.

И тут он заметил на коленях Руднева альбом с недорисованным портретом.

– Та-ак! – протянул Белецкий, указывая на портрет. – Вы в неё влюбились!

Окончательно опамятовавшийся Дмитрий Николаевич пожал плечами.

– И что с того, даже если и так?

Белецкий впился в Дмитрия Николаевича хмурым озабоченным взглядом.

– Да что ты, Белецкий, сморишь на меня, как на хворого? – рассмеялся Руднев.

– Да потому, – взорвался Белецкий, – что ваша влюбленность хуже лихорадки! И малиной вас от неё не отпоить!

– Белецкий, ты единственный в мире человек, который сетует на то, что влюбленность малиной не лечится!

– Я единственный в мире человек, которому приходится лечить ваши влюбленности!

– Белецкий, влюбленность – не болезнь, а нормальное состояние души! И не нужно меня от неё лечить!

– Кабы вы голову не теряли, я бы с вами согласился!.. Вот ведь нашли время! Здесь черт знает что творится, а вы амуры взялись разводить!

Руднев сложил альбом у бросил его в проветривающийся ящик.

– Не беспокойся о моей голове, – примирительно сказал он. – Поверь, я отлично помню зачем мы здесь. Ты ведь мне что-то рассказать пришёл?

Белецкий ещё несколько секунд сердито просверкал глазами, а потом поведал.

– Дмитрий Николаевич, пока вы тут с дамой любезничали и портреты рисовали, я ознакомился с личным делом учительницы французского, Екатерины Владимировны Княжиной. В своё время она была помолвлена с сербским офицером из числа слушателей академии Генштаба, но за месяц до свадьбы разорвала помолвку. Позже её жениха отозвали на родину и там отправили под трибунал за участие в антимонархическом заговоре. Он сбежал из-под стражи и, предположительно, вернулся в Россию, где присоединился к террористически-анархистской группировке русских революционеров и, якобы, даже был активным участником революции 1905 года.

– Неужто ты всё это в её личном деле вычитал? – подивился Дмитрий Николаевич.

– Нет, там только про помолвку разорванную было и имя жениха. Остальное я узнал у Черномора.

– У кого?

– Так девочки прозвали историка Гольца.

– А у него-то откуда такая осведомленность о личной жизни Екатерины Владимировны?

– Про её личную жизнь он ничего не знает, зато он написал статью о Белградском заговоре, где в числе прочих заговорщиков был упомянут и жених Княжиной. Этот Константин Францевич хвастал передо мной своими публикациями. Я, естественно, выразил желание ознакомится с сербской историей. В общем, всё это абсолютно неважно. Главное, у нас есть имя Миомир Тубич. Думаю, стоит задать вопрос о нём нашему фельдмаршалу из Особого отдела?

– Пожалуй, – согласился Руднев. – Хотя я бы стал его спрашивать не столько про анархиста Тубича, сколько про то, почему господин Ярцев не счёл нужным нам о нём поведать. Ни за что не поверю, что Департамент полиции не знал о Тубиче и про его матримониальные намерения в отношении здешней учительницы.

Белецкий нахмурился.

– Вы не доверяете Ярцеву, Дмитрий Николаевич?

– Не доверяю, – признался Руднев. – Он из тех людей, про которого никогда не знаешь, что он сжимает в руке, которую держит за спиной. Мне это не нравится.

– Думаю, вы преувеличиваете. Он просто о вас высокого мнения и хочет, чтобы вы взглянули на картину незамутнённом взглядом, – Белецкий взглянул на часы. – Я должен идти, у меня урок. Встретимся через полтора часа.

Однако встретиться им пришлось раньше.

Глава 7

Леночка всё никак не могла решиться, чьей адоратрисой стать: Герштока или Дмитрия Николаевича. С одной стороны, сделаться обожательницей учителя рисования было бы более очевидным решением, в конце концов, он ведь так походил на «прекрасного принца», но с другой – была в этом какая-то несправедливость по отношению к Герштоку, ведь не будь Дмитрия Николаевича, выбор Леночки был бы однозначен, да, к тому же, и без Леночки Блохиной у Дмитрия Николаевича хватало поклонниц.

Помучившись в нерешительности, Леночка Блохина наконец приняла Соломоново решение: по понедельникам, вторникам и средам она станет обожать Дмитрия Николаевича, по четвергам, пятницам и субботам – Герштока, ну, а в воскресенье, пожалуй, можно побыть и адоратрисой Михаила Петровича. А то ведь у Филина совсем обожательниц нет! А он ведь даже для неё, для Леночки, снял с самой высокой полки чучело утконоса и разрешил потрогать!

В тот день, когда было принято судьбоносное решение, был аккурат вторник. То есть день обожания Дмитрия Николаевича.

Последним уроком у третьегодок была гимнастика, которую по причине ещё пока теплой и сухой погоды проводили на улице в школьном парке. Леночка Блохина гимнастику терпеть не могла, поскольку ничему полезному, например, лазанью по деревьям, Марта Германовна Адам по прозвищу Ева, разумеется, их не учила.

Чтобы избавится от ненавистных занятий и высвободить себе время, Леночка пожаловалась Еве на плохое самочувствие, и та освободила её от урока, велев зайти в лазарет к сестре. Леночка сделала лицо пожалостливее и поплелась к лечебному флигелю, но, едва лишь завернув за угол, шмыгнула в заросли ирги, где на старой полусгнившей скамейке было их с Натали секретное место.

Благословенных полтора часа добытого враньём времени Леночка намеривалась потратить с пользой. У неё было два серьезных дела. Во-первых, она хотела сходить на дальний пруд и проверить как там поживает семейство крякв, к гнезду которых, судя по следам, повадилась наведываться лисица. А, во-вторых, ей следовало совершить подвиг во имя своего обожаемого Дмитрия Николаевича. В этом вопросе Леночка решила не мелочиться и начать с деяния значительного, на которое мало кто из адоратрис решался, но которое считалось наивысшим проявлением почитания в силу несомненной сложности исполнения и тяжести последствий. В общем, Леночка решила, что во имя Дмитрия Николаевича она нынче съест кусок мыла, который утром втихаря утащила из помывочной.

Посидев в раздумьях, Леночка решила, что начать нужно всё-таки с подвига, поскольку дело это было куда как менее приятное, чем прогулка до пруда, а откладывать неприятные занятия на потом Леночка не любила.

Девочка достала противный мерзко пахнувший серо-бурый комок из кармана и приказала себе собраться. Её уж и заранее тошнило от мысли каково это сомнительное лакомство на вкус, но кто же сказал, что быть адоратрисой лёгкий жребий?

Леночка зажмурилась и приготовилась откусить кусочек, но тут за её спиной раздался спокойный и ровный голос:

– Мадмуазель Блохина, что вы здесь изволите делать?

От неожиданности Леночка аж подпрыгнула.

Вскочив на ноги и поворотившись, она увидела пред собой предмет своего обожания, который строго смотрел на неё, хмуря брови.

– Я?.. Я в лазарет… Мне Марта Германовна велела… – почти и не соврала Леночка, пряча за спину зажатый в ладошку кусок мыла.

– Вот как? Так лазарет в другой стороне, – не поверил прозорливый Дмитрий Николаевич. – Что вы прячете? Извольте показать.

Дмитрий Николаевич протянул Леночке затянутую в перчатку руку.

– Мадмуазель, я жду.

Леночка тяжело вздохнула и отдала добытый с таким риском трофей.

Суровость на лице Дмитрия Николаевича сменилась полным изумлением.

– Зачем вам это? – недоуменно спросил он.

Леночка почувствовала, что краснеет, и это, кажется, ещё более возбудило в Дмитрии Николаевиче свойственную всем взрослым подозрительность.

– Мадмуазель, объяснитесь, – велел он.

Под строгим и проницательным взглядом больших дымчато-серых глаз учителя никакое правдоподобное враньё Леночке в голову никак не приходило, и потому она решила выложить всю правду, тем более, что истина должна была Дмитрию Николаевичу несомненно польстить.

– Я хотела его съесть. Ради вас. Я ваша адоратриса.

Дмитрий Николаевич потрясенно ахнул.

– Да вы с ума сошли, мадмуазель! – воскликнул он. – Что за глупости! Вы же не младенец, право! Должны понимать, что мыло есть нельзя! Вам бы плохо сделалось!

У Леночки от смущения на глаза навернулись слёзы.

– И пусть плохо! – хлюпая носом, угрюмо отозвалась она. – Так положено! Что вы понимаете в высоких чувствах!

– Да уж похоже, что ничего, – признался Дмитрий Николаевич и зашвырнул кусок мыла поглубже в заросли.

К этому моменту слёзы уж вовсю текли у Леночки по щекам. Она поискала в кармане платок и не нашла. Утереться рукой она не смела и потому всё чаще шмыгала носом. Дмитрий Николаевич протянул ей свой платок.

– Возьмите, – мягко произнес он. – И прекратите, пожалуйста, плакать. Эта нелепая история не стоит ваших слёз.

Леночка ещё немного поревела и наконец успокоилась. Свой невероятный промокший от слез трофей с монограммой «ДР» она спрятала в карман и с тихим ликованием представляла, как обзавидуются ей все девчонки.

– Послушайте меня, мадмуазель, – сказал Дмитрий Николаевич, когда всхлипывания окончательно прекратились. – Я глубоко тронут вашим расположением ко мне, и для меня оно крайне лестно, но давайте вы мне пообещаете, что более никаких глупостей ради своих высоких чувств делать не станете. Поверьте, меня бы крайне расстроило, если бы вы из-за меня заболели. И, ради Бога, не нужно поливать мои вещи духами.

– Как же мне тогда быть вашей обожательницей? – удивилась Леночка. – Вы же никогда о моих чувствах не узнаете!

– Мадмуазель Блохина, уверяю вас, существует множество других способов выражать свою симпатию. Разговор, например. Вам известно, сударыня, что самый обычный разговор есть яркое проявление дружбы между людьми?

– Вы предлагаете мне стать вашим другом? – у Леночки аж сердце зашлось от волнения.

Дмитрий Николаевич посмотрел на неё каким-то странным взглядом, который иной раз бывает у взрослых и который нет никакой возможности понять.

– Почту за честь, мадмуазель, – Дмитрий Николаевич почтительно поклонился Леночке.

– И мы сможем разговаривать?

– Если вам будет угодно.

– И вам можно будет рассказывать секреты? И вы, как Натали, не будете их никому раскрывать?

– Это зависит от секретов. Но если от их сокрытия никому никакого вреда не будет, то, конечно, я не стану их никому раскрывать, – пообещал самый замечательный в мире учитель.

Леночка была на седьмом небе от счастья. Такого друга у неё ещё никогда не было! И это было значительно лучше, чем быть адоратрисой.

Тут Леночка вспомнила, что у неё скоро закончится свободное время, и что у неё есть ещё одно важное дело.

– Дмитрий Николаевич, вы пойдете со мной смотреть утят? – бойко предложила она. – За ними лиса ходит. Я хочу проверить, что всё хорошо. Это недалеко на пруду, что в конце сада.

Дмитрий Николаевич нахмурился.

– Мадмуазель, я готов сопроводить вас, но объясните-ка, от чего вы не на уроке?

Леночка решила, что врать друзьям нельзя и честно призналась:

– Я Марту Германовну обманула, поэтому она меня отпустила.

Дмитрий Николаевич покачал головой.

– Это недостойно благородной девицы, – назидательно произнес он. – Вам следует вернуться и признаться.

Леночка тяжело вздохнула.

– Хорошо, – покорно согласилась она. – Только проводите меня, пожалуйста, я одна не решусь.

Дмитрий Николаевич кивнул и пошёл за Леночкой следом.

Когда они вышли из зарослей, Леночка посмотрела в сторону пруда. Над ним кружили ворОны.

– Ах! – всплеснула она руками. – Дмитрий Николаевич, смотрите! А вдруг лиса до утят добралась! Давайте, ну, хоть одним глазком посмотрим! А потом я честно во всем перед Евой… перед Мартой Германовной повинюсь!

Дмитрий Николаевич взглянул на ворон, и помрачнел. Видимо, судьба утят ему тоже была совсем не безразлична.

– Давайте проверим, – согласился он.

Они свернули на едва заметную тропинку и пошли в сторону пруда.

– Давно вы там были последний раз, мадмуазель? – спросил Дмитрий Николаевич, и Леночке показалось, что голос его звучит напряжённо.

– Чуть больше недели назад, – ответила Леночка. – Птенцы уже летать пытались, но плохо ещё. У нас тут эти утки даже зимой живут, и они совсем ручные. Потому я из-за лисы и волнуюсь.

Пока Леночка посвящала Дмитрия Николаевича во все житейские перипетии здешних крякв, они дошли до пруда.

– Вон там в кустах гнездо, – сказала девочка и указала на густую старую ракиту, закрывавшую край берега своими ещё во всю зелеными ветвями. – Я покажу.

Но Дмитрий Николаевич отстранил Леночку.

– Подождите, мадмуазель, лучше сперва я сам посмотрю.

Он раздвинул ветви, шагнул к воде и замер. Испугавшись худшего, Леночка сунулась за ним.

Дмитрий Николаевич шарахнулся назад на тропу, ухватил Леночку за руку, не дав ей войти в заросли, и прижал девочку лицом к себе.

– Не ходите, – хрипло прошептал он.

Леночка услышала, как часто бьётся его сердце и почувствовала, что руки у него дрожат.

– Что?! Что там? Лиса?! Она их съела?!

– Нет-нет… Утята целы… – голос Дмитрия Николаевич звучал как-то с придыханием.

– А что же ворОны кружат?

– Это… Это лиса… Она утонула…

Леночке наконец удалось высвободить голову. Она подняла глаза на учителя и увидела, что он сделался белым как мел, а глаза у него зажмурены.

– Дмитрий Николаевич, вы что, испугались? – спросила бесстрашная Леночка.

– Да, – признался тот, открывая глаза. – Я боюсь мёртвых… лисиц. Идемте отсюда.

– К Марте Германовне?

– Нет, в школу.

И Дмитрий Николаевич скорым, но немного неверным шагом направился к зданию Аничкиной иколе, увлекая за собой Леночку.

Войдя в просторную прихожую, Дмитрий Николаевич тут же резко приказал швейцару:

– Срочно позовите Фридриха Карловича.

– У него урок.

– Знаю. Всё равно. Позовите его сейчас же.

Швейцар передернул плечами, но повиновался и стал подниматься по лестнице.

Тем временем в прихожую вышла Волжина, которой уже было пора забирать третьегодок с урока гимнастики.

– Что-то произошло? – спросила она с тревогой.

– Присмотрите за мадмуазель Блохиной, – сухо велел Дмитрий Николаевич.

– Мне нужно забрать остальных девочек…

– Присмотрите за Блохиной, – повторил Дмитрий Николаевич с нажимом. – Я сам приведу остальных.

Настенька взяла Леночку за руку.

– Пойдемте со мной, мадмуазель.

– Анастасия Аркадьевна, – выпалила Леночка. – Мы с Дмитрием Николаевичем нашли утонувшую лисицу. Нужно сказать Михаилу Петровичу, чтобы он сделал из неё чучело.

Дмитрия Николаевича шатнуло, а его и без того бледное лицо приобрело зеленоватый оттенок.

– Уведите её, – произнес он явно через силу, и Леночка поняла, что Дмитрий Николаевич боится не только мертвых лисиц, но и сделанных из них чучел.

В этот момент по лестнице сбежал Гершток. Увидев Леночку, Настеньку и помертвелого Дмитрия Николаевича, он замер на середине лестничного пролёта, и лицо его болезненно дернулось.

Дмитрий Николаевич обменялся с ним тем взглядом, которым имеют привычку перекидываться взрослые, думая, что дети их не поймут, и отрицательно мотнул головой. Лицо Герштока чуть просветлело.

Леночка догадалась, что Гершток, видимо, услышал её объяснения и знает про боязнь Дмитрия Николаевича, а Дмитрий же Николаевич подал Герштоку знак не выдавать его секрет перед дамой. В том, что Леночка его не сдаст, Дмитрий Николаевич, понятное дело, был абсолютно уверен. Ведь они друзья!

Когда Анастасия Аркадьевна увела Блохину, Белецкий спросил:

– Кто?

– Абашева. Она в пруду. Уже давно. У неё проломлена голова. Ступай туда. Я предупрежу Опросину, чтобы она увела девочек, и сообщу Ярцеву. И ещё. Там третьегодки с Мартой Германовной. Вели ей… Только осторожно!.. чтобы вела девочек сюда.

Белецкий молча кивнул и скрылся за дверью, а Дмитрий Николаевич поспешил в кабинет директрисы. Там он застал Опросину и Белову, что-то обсуждающих на повышенных тонах.

– Сударыни, произошло несчастье, – с порога заявил Руднев, даже не пытаясь смягчить новость. – Необходимо увести всех девочек из сада и нужно, чтобы никого не было в помещениях, выходящих окнами на дорожку к прудам.

– Что случилось, Дмитрий Николаевич? – бесцветным голосом спросила Юлия Павловна и в глазах её появился ужас.

Руднев понял, что также, как давеча Белецкий, Опросина в первую очередь подумала о Стефке, и, глядя директрисе в глаза, он также отрицательно качнул головой, отметая страшное предположение. Заметила ли этот их бессловесный диалог Белова или нет и как она его трактовала, ему сейчас было безразлично.

– Вынужден сообщить, что найдено тело Раисы Тимуровны Абашевой. Соболезную вам, Анна Сергеевна! Я знаю, что она была вашим близким другом…

Белова опустилась на стул и закрыла лицо руками.

– Боже мой! Боже… Раечка… – прошептала она.

– Как это произошло? Кто нашёл тело? Где? – сдержано спросила Юлия Павловна.

– Я предполагаю, что имело место убийство, и оно произошло в ночь исчезновения Абашевой. Тело в дальнем пруду. Его нашёл я в присутствии одной из воспитанниц. К счастью, девочка ничего не видела. Я сказал ей, что в пруду дохлая лисица… Мадам, распорядитесь увести детей! Учителям и воспитателям пока ничего не говорите. Прислугу изолируйте. Немедленно! И позвольте воспользоваться вашим телефоном, чтобы вызвать… соответствующие службы.

– Делайте, что должно, – ответила Опросина, поднявшись из-за стола. – Через десять минут девочек переведут в большую залу, её окна выходят на парадный подъезд. Они будут репетировать праздник, который мы готовим к приезду Их величеств. Репетиция продлится до тех пор, пока вы не дадите знать, что всё закончилось.

Юлия Павловна тронула за плечо Белову, которая всё ещё неподвижно сидела в скорбной позе, не отрывая рук от лица.

– Анна Сергеевна, – неожиданно мягко произнесла она. – Голубушка, пойдемте! Я провожу вас в вашу комнату. Сочувствую вашему горю!