Мга

Глава девятая. Каждый охотник желает знать

– Сольфеджио сегодня в триста второй?

Мимо стремительно пронеслась девочка в ядовито-зелёном, вытянутом свитере. Густая чёлка, закрывающая один глаз, взлетала от бега и снова опускалась на лицо. Скрипичный футляр бил девочку по коленкам, блестящим в джинсовых прорехах, явно мешая ей лететь по узкому тёмному коридору со сверхзвуковой скоростью. Девочка была тёплой, упругой, настоящей. Это не призрак, Кит сразу понял. Нил в нём молчал, не подавая ни единого сигнала беспокойства.

Через мгновение она, так и не выслушав ответа на свой вопрос, исчезла, и Кит остался в коридоре один, сжимаемый какофонией звуков, доносившихся не в лад и в разнобой из замкнутых на себе кабинетов.

Никита Званцев знал, что нужно возвращаться, музыкальный хаос вокруг кричал о том, что он теперь здесь совершенно чужой, что всё давно прошло, но с непонятной любопытной жадностью бродил по знакомым до боли коридорам. Словно он сам стал призраком, одним из тех, на которых охотился. Триста вторая… Он вздрогнул, вспомнив. Тогда… Это началось в триста второй. Класс сольфеджио ютился на третьем этаже, и он явно помнил, как из окна было видно только серое, распластанное небо.

Нижнестранновск. Десять лет назад

Диктант был не самым лёгким – двухголосный, второй квартет Брамса. Но это все равно не оправдывало то, что Кит завалил его. Сольфеджио не входило в список любимых предметов, но изначальной гениальности Никите Званцеву не хватало, поэтому он относился к нему, как к возможности развить музыкальный слух. Честно говоря, у него вообще не наблюдалось никаких особых талантов. Просто хотелось играть в группе и сочинять песни. Нравился сам процесс, хотя, конечно, на периферии сознания приятным бонусом маячили известность, деньги и толпы поклонниц. В любые времена людям нужна музыка. Поэтому Никита настойчиво шёл к своей цели всеми доступными способами.

Этот диктант он явно завалил. Случилось что-то вроде помутнения, в котором Кит совсем не понимал ноты. Словно никогда не знал их. Обычно звучание окрашивалось в семь цветов радуги. Он слышал цвет нот и видел мелодию. Почему-то именно так, наоборот. Когда Никите становилось тоскливо или страшно, он пропевал свою собственную гамму: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Красный – «до», оранжевый – «ре». Фиолетовый – «си». Вот так он пел – и вслух, и про себя – когда ему становилось неуютно.

Сегодня ноты вдруг стали абсолютно бесцветными и ужасно раздражали. «Зачем я вообще занимаюсь этой х..ней?», – подумал неожиданно, и стало тоскливо. Тупо смотрел в серое небо, маячившее за окном. Ирина Николаевна ещё раз проиграла на фортепиано отрывок из второго квартета. Никита поднялся с места, нотный лист от резкого движения слетел с парты, рванул вслед за ним, но не догнал. Упал на пол, так и остался там лежать. Никита чувствовал это, хотя не оглянулся. Хлопнул дверью, и побежал вниз по лестнице.

Дома, ещё с порога, сразу услышал, как что-то шипело на сковородке. Пахло бефстроганов.

– Мам, – крикнул. – Я завалил итоговый диктант на сольфеджио.

Зачем это сказал, сам не знал. Просто был очень расстроен. Почувствовал необходимость с кем-то поделиться. Пусть и в шипящую пещеру маминой кухни. Но она откликнулась:

– И хорошо.

Никита удивился. Настолько, что, только скинув ботинки, зашёл без приглашения в мамину святая святых. В куртке.

Она смотрела прямо на него, повернувшись спиной к шипящей плите.

– Уходи из музыкалки.

В её глазах светилось непривычное сочувствие.

– Почему? – это было единственное, что Никита смог произнести.

Она взяла его за руку и усадила на стул. Сама села на корточки напротив, всё ещё держа за руку. Во взгляде и прикосновении теплом шла приятная нежность, которая Никиту пугала. В ней просыпалось узнавание.

– Но мне нравится музыка, – сказал растерянно. – Я хочу ходить в музыкальную школу.

– Нет, – она схватилась за виски. – Этого не может быть. Не обманывай меня. Ты же всегда возражал против музыкалки. Говорил, что туда ходят только девочки и ботаны… Прости, я не буду заставлять тебя больше. Мой милый…

Мама стремительно обхватила двумя руками его лицо, крепко сжала щеки. Не больно, ладони у неё были тёплые и мягкие. Но неприятно, будто лицо попало в нежный капкан, из которого невозможно выбраться.

– Мам, ты о чём? – Никите становилось все страшнее. – Когда я такое говорил? У нас же будет группа: я, Рай и Валик на синтезаторе. Помнишь? Я хочу учиться музыке. Мы девочку уже нашли, которая хорошие тексты пишет, она согласилась для нас стихи…

Он говорил быстро, но уже понимал, что мама не слышит ни одного слова. Попытался вырваться из капкана её рук, но она давила на его подбородок с непривычной силой, и с жадностью смотрела в глаза, словно после долгой разлуки, а щеки её стали мокрые и блестящие от слез.

Эти тонкие ручьи расплывались морщинам, углубляя их, и от этого становилось ясно, что мама уже совсем скоро станет старухой. Откуда, бог ты мой, когда мама успела так одряхлеть? Она, красавица, самая прекрасная во всем нашем дворе, и даже в районе. Помню же, помню, что ещё совсем вчера мужики головы сворачивали, когда мы с ней шли по улице, когда заходили в тот, угловой магазинчик, где обязательно какой-нибудь из этих кобелей, не смея подойти к ней, покупал мне пару конфет и совал в ладошку, как только я отпускал мамину руку. Они надеялись растопить её сердце таким вот приёмом, ниже пояса, но мама оставалась невозмутимой, а я быстро съедал конфеты и нагло подмигивал неудачнику. Кто эта ужасная женщина, которая плачет сейчас и держит моё лицо руками, и вглядывается в меня? Кто она – с поплывшим вниз лицом, с грязно-серыми жидкими паклями, с сеткой морщин, в которых собираются слезы?

Меня затрясло от жалости и брезгливости, я ненавидел себя за это гадкое, но праведное чувство, но чем судорожнее она хваталась за моё лицо, тем больше я зверел.

– Почему? – вдруг выкрикнул я. – Почему ты такая старая? Мама, почему ты стала такой старой?

Выкрикнул это и сам замер от неожиданности и ужаса. Потому что это кричал не Никита, а тот самый, затаившийся в нём, который все чаще поднимал голову. И магазинчика никакого на углу не было, и никто не совал ему конфеты в надежде на мамину благосклонность. Они затаривались с отцом по выходным в супермаркете на окраине города, по маминому списку, сама она давно уже никуда не выходила. Отец, наполнив продуктами кухню, опять уезжал в одну из своих длинных командировок.

– Данечка, солнышко моё, мальчик мой…. Я так соскучилась…

Мама стала совсем похожа на безумную, говорила, задыхаясь, с жутким присвистом, казалось, ей не хватало воздуха, и она пыталась, всхлипывая, втянуть его из окружающего пространства, вдруг ставшего космическим вакуум. Никита не выдержал, рванулся из её рук, грубо, дерзко, толкнул в бок с внезапной злой силой, которую сам не ожидал от себя. Кажется, сделал ей больно, мама непроизвольно охнула, схватилась сразу и за ушибленное плечо, и за вывернутое запястье. Но в глазах оставалось все то же безумие: она смотрела прямо на Никиту, но видела кого-то другого.

– Я не буду больше тебя заставлять, не буду, не сердись, – мама продолжала лепетать жалобно, все с тем судорожным присвистом, умоляла о чём-то, совершенно непонятном.

– Иди ты, – крикнул он, и выскочил из кухни. Вслед летел этот полушёпот-полусвист, слова сливались в один размазанный по воздуху ужас, уже теряя смысл, оставаясь просто звуком. Он выскочил на улицу, но тихий крик его, но совершенно чужой мамы преследовал ещё долго, отдавался до мельчайшей ноты в ушах, и мальчик побежал, куда глаза глядят. Просто побежал по улице, распугивая редких прохожих, словно спасаясь от погони.

Потом остановился, перевёл дух и набрал Касин номер. Непонятно зачем, но позвонил ей.

Оказалось, что Кит стоит прямо перед кинотеатром, поэтому не очень долго думая, выпалил:

– Пошли в кино.

Хлопнул рукой по карману, в нем брякнула мелочь и что-то зашелестело. Никита посмотрел на пятисотку и добавил:

– Приглашаю. Попкорн входит в программу.

Кася попыталась кокетничать:

– Ой, я же совсем не могу прямо сейчас…

Кит прервал её:

– Или ты немедленно придёшь, или приглашу кого-нибудь другого. И я совершенно серьёзно….

Видно, что-то появилось в его тоне такое, что подруга оставила свои жалкие попытки сохранить девичью неприступность и заторопилась:

– Да приду я, приду. Где ты?

Он назвал кинотеатр, отключился и плюхнулся на лавочку. Вытянул ноги и закрыл глаза. Думать не хотелось ни о чём.

– Привет!

Открыл глаза и увидел перед собой Касю. Её силуэт заслонил заходящее солнце, тень упала на Никиту, в разреженном свете он плохо видел её лицо. Оно размазалось неясным блином в этом странном закате. Сколько Кит просидел здесь на лавочке до её прихода? Он не знал.

Встал, солнце перевернулось, и лицо Каси снова обрело привычные и распознаваемые черты. Только смотрела она так, будто ожидала увидеть одного человека, а перед ей вдруг оказался совершенно другой.

– Ты…

Она казалась смущённой и выбитой из колеи.

– Ты такой….

У Кита не возникло ни малейшего желания помогать ей выпутываться из фраз и чувств. Честно говоря, ему стало всё абсолютно безразлично.

– Ты такой секси сегодня, – вдруг сказала она, смутилась, но взгляд заволокло истомой.

Никита ничего не помнил об этом фильме. В темноте зала, на последнем ряду, они исступлённо целовались, и боль от ещё не зажившей губы придавала особый оттенок этим сладко-болезненным поцелуям. Уже в начале фильма губа опять лопнула, и во рту появился явственный привкус крови.

– Не останавливайся, – прохрипела Кася, её трясло. Она облизывала вдруг ставшим острым языком его губы, глотала кровь, словно судорожно пыталась утолить давно мучившую её жажду и никак не могла напиться. К моменту, когда пошли финальные титры, подруга вдруг изогнулась в истеричной дуге на мягком кресле, громко застонала, затем захрипела, закатила глаза, и Никита испугался, что она потеряла сознание.

Но Кася тихо и ясно произнесла:

– Я… Ты…

– Нет, – прошептал он. Перед ним танцевала, перегибаясь на блестящий обруч, тонкая девочка. Под её носками шелестела рыжая осенняя листва, и фонарь, которого никогда не было в знакомом дворе, бросал тусклый свет на изломанный временем и каким-то жутким, неизвестным событием, силуэт. На этот образ наплывал, сливаясь с ним, точёный профиль Рая. Его тонкие длинные пальцы растягивались на гитарной деке, едва уловимое движение сильных и одновременно изящных запястий завораживало.

– Козел, – крикнула Кася, и, прямо по ногам Никиты, больно давя каблуками, рванулась в тесном проёме между рядами к выходу. Открывшаяся дверь впустила во все ещё тёмный зал немного света извне, девушка неясным, расплывающимся облаком помаячила в этом сосредоточенном пятне и исчезла. Никита попытался вспомнить её лицо, опрокинутое страстью, но ничего не получилось. Тут же забыл. Кино закончилось.

***

– Ты не оплакала его…

Голос был женский, но глуховатый. В нём уже сквозило время, делающее людей бесполыми. Говорила старуха.

Никита остановился в прихожей, отдёрнул руку, потянувшуюся к выключателю. В доме находился кто-то посторонний. Никогда гости не приходили к ним, и присутствие ещё кого-то в маминой вылизанной до стерильности кухне привело его в ступор. Кит застыл около входной двери.

Мама что-то ответила, совсем тихо, так, что слов не разобрать. Глуховатый голос чётко произнёс:

– Три дня назад. Годовщина была три дня назад, и ты никому не сказала? Не устроила поминальный обед, и не слезинки не проронила?

Три дня назад рыжий Эрик разбил Киту губу. Причём Кит не помнил тот момент, как именно это случилось.

Мама опять что-то неразборчиво произнесла.

– Ты понимаешь хоть, что делаешь с Никитой? Он – твой ребёнок, и он живой. Ему сейчас столько лет, сколько Даниле, когда…. О, Бог ты мой, Ольга! Ты не понимаешь, что это другая жизнь? Своим безумием ты навлечёшь беду. На всю свою семью.

Вдруг мамин голос резко налился какой-то силой:

– Я не знаю никакого Никиты. У меня один сын, Данила.

– Ты дура! – собеседница явно вышла из себя. – Сумасшедшая дура. Нет, хуже. Ты преступница. Убиваешь ребёнка, который даже не догадывается о том, что с ним делают.

– Глупости. – Мама вдруг засмеялась неприятно и страшно. Словно огромный давным-давно заржавевший механизм вдруг пришёл в действие, преодолевая запустение и тлен. Скрипя и подвывая при каждом повороте. Смех, казалось, в ней окостенел, застыл, покрылся ржавчиной.

– Ты просто давно его не видела. Он сильно вырос. Ему уже шестнадцать. А все такой же – милый хулиган. Меня часто вызывают в школу за драки и плохие оценки, но он такой обаятельный, что ему все прощается. Знаешь, мне кажется, ему очень нравится соседская девочка. Её зовут Алла.

– Ольга, Ольга, – во втором голосе прозвучало отчаяние на грани возможного. – Опомнись…

Раздались торопливые шаги, и в коридор, где Никита безмолвно подпирал затылком доисторический, но мягкий пеноплен, пытаясь понять, о чём вообще говорит мама, выскочила сухонькая старушка. Она вскрикнула от неожиданности, когда увидела его, и схватилась руками за голову. Волосы у неё были изумительно красивые, абсолютно белоснежные, густые и немного волнистые. Никита никогда ещё не видел столь красивой седины.

–Данила?! – в ужасе выкрикнула она, – или…. Никита?

Кит сделал шаг к ней, потому что побоялся, что она вот-вот упадёт.

– Прости, Никита, – уже совсем мягко сказала старушка. – Мы не знакомы с тобой. Я…

Что-то внутри мальчика рванулось навстречу незнакомке, и он, совершенно не ожидая от себя, произнёс:

– Баба Клава!

Затем он почему-то залился не своим – счастливым, и даже каким-то по-детски озорным смехом, и продекламировал:

– «Едем-едем на лошадке по Дороге гладкой, в гости нас звала принцесса кушать пудинг сладкий»?

Одна часть его в панике сползала в полуобморочном состоянии по стене в прихожей, другая при полном счастье рванулась навстречу незнакомой женщине, приговаривая какой-то дурацкий стишок.

– Боже мой! – она отшатнулась от него. – Боже мой! Что ты наделала, Ольга…

Хотя мама все равно её не слышала, продолжая жить какой-то своей жизнью, кухонной и отдельной от всех.

Бабушка оказалась довольно шустрой, а может, от ужаса, который выступил катализатором всех её внутренних сил, но она проскочила мимо Никиты и рванула вниз по лестнице с такой скоростью, что он догнал её только на улице.

– Подождите, – попытался схватить её за острый локоть, как можно мягче, но, наверное, все равно сделал больно, потому что она, остановившись, повернула перекошенное гримасой лицо.

– Прости меня, мальчик, но не могу, не могу, – баба Клава дёрнулась, стараясь вырваться, она не смотрела в глаза, отворачивала лицо, словно Кит казался ей настолько безобразным, что даже один взгляд мог испортить настроение на целый день.

– Я просто хочу поговорить с вами. С мамой … Вы… Только что…. Что это было? – Кажется, он почти кричал, потому что прохожие стали оглядываться. Сгущалась атмосфера подозрительного напряжения.

Она набралась мужества и посмотрела ему прямо в лицо. Цвет её глаз – серый, размытый, туманный взгляд катил волну щемящего узнавания. Сквозь эту умную и настороженную пелену просачивались видениями фрагменты жизни, которую Никита не знал. Одновременно и детальные, какими бывают настоящие воспоминания, и неясные, как кадры из когда-то просмотренного фильма.

Огромный домашний цветок, который она пересаживает из одного горшка в другой, что-то ласково приговаривает и отстраняет мальчика тихонько вымазанными в земле руками. Он вертится, с восторгом непослушания хватается за толстый ствол цветка, дёргает его, горшок летит на пол, в лицо сыпется мелкой дробью мокрая земля, в тот же момент – резкая боль в глазах, и крик. Резь усиливается, не может открыть глаз, текут слезы. Это так странно – слезы, не переставая, текут только из одного глаза. Человек в белом халате выворачивает Киту глазное яблоко, у него это получается очень просто, а мальчик замирает от этой странной манипуляции. Врач обращается к бабе Клаве, которая оказывается с нами в этом кабинете: «Покапайте капли, слизистая натёрта, ещё некоторое время будет болеть».

Она прижимает маленького Никиту к себе, пахнет привычно и успокаивающе сдобой и корицей. Баба Клава такая мягкая, покачивает его на коленях: «Едем, едем, на лошадке по дорожке гладкой» …

– Я помню, – Кит говорит уже совсем тихо, и отпускает её локоть. – Цветок помню, мне попала земля в глаз. И булочки с корицей. Я помню.

– Ты не можешь помнить, – с какой-то неземной тоской в голосе говорит она ему. – Не можешь. Мы никогда не виделись с тобой, Никита.

Баба Клава плачет совершенно беззвучно, на сухую, только глазами без слез, но Кит понимает, что она плачет.

– Твои родители уехали, когда ты ещё не родился. Сегодня я виделась с твоей мамой впервые за семнадцать лет. И мне пора.

В её размытом взгляде было столько же любви, сколько и безнадёжной тоски.

– Вы кто? – все так же тихо спросил Никита. Хотя уже не держал, она не делала попыток убежать.

– Твоя бабушка, – сказала просто.

– Но мне говорили, что у нас не осталось никого из родственников.

– Твоя мама, да. Она сказала. Когда-то случилась трагедия. Мы жили в одном городе. Ольга просто не хотела вспоминать об этом. Поэтому они переехали сюда. И оборвали все связи с прошлым.

– Трагедия? Какая? – он ничего не знал. Хотя, нет. Наверное, знал. Чувствовал. Может, с самого младенчества чувствовал, что что-то в их семье идёт не так. Неправильно.

– Спроси у неё, – сказала баба Клава. – В конце концов, это ваша жизнь. Уже не моя. Не имею права, и ничего не могу сделать. Уже слишком поздно. По крайней мере, я попыталась. Прощай.

Она вдруг крепко обняла Никиту и протяжно всхлипнула. С шумом и свистом, но все так же, не проронив ни слезинки, всухую.

– Милый мой, держись. Бедное дитя. Дитя… трагедии.

Она резко отстранилась и быстро, не оглядываясь, пошла вдаль по улице, оставив Кита совершенно растерянного, с нелепо растопыренными руками, стоять на перекрёстке.

Москва. 29 лет назад. Нил

Митька смешно закусил губу, стараясь не смотреть на рваную рану, прорезавшую его лодыжку. Он изо всех сил пытался показать, что ему не больно.

– Эй, раненый боец, – я вылил на его ногу банку пива. Оно зашипело и поползло вниз, окрашивая и без того грязную кожу пивными разводами.

– Ты идиот? – заорал Митька. – Водой надо чистой! Будет заражение!

Он хлюпнул носом, и все-таки, не удержавшись, взвыл. Я похлопал его по плечу.

– Спиртом лучше всего. Но водки нет. Есть только пиво. В нем, наверное, тоже есть что-то обеззараживающее.

– В чем смысл? Тырить это, чтобы потом вылить?

Он кивнул на ящик с пивом.

– Шустрый простит нам одну банку, – чуть подумав, убеждённо произнёс я. – Тем более что он нам проценты все равно зажимает.

– Кстати, о процентах, – Дрюня сидел с задумчивым, отстранённым видом, не реагируя никак на Митькины страдания. – Нил, ты бы поговорил с ним…

– И что ему скажу? – я снял футболку, прикинув, что она не то, чтобы совсем чистая, но для начала сойдёт. Стал стирать уже вовсю воняющую пивом грязь с Митькиной ноги. В конце концов, он пострадал за наше общее дело, упав с забора на доску с гвоздём, когда мы перебрасывали этот ящик с территории магазина. – Он же прекрасно знает, что товар того… Откажется принимать, и как мы?

– Можно подумать, что киосков мало открывается, – пожал плечами рассудительный Дрюня. – С кем-нибудь договоримся…

– Киосков много, но Шустрый – один. С ним мы далеко пойдём. Он – финансовый гений.

Рана на ноге, когда я немного оттёр кровь и грязь с Митьки, оказалась не такой страшной, как мне виделось ещё несколько минут назад:

– Зуб даю, он скоро развернётся до международного уровня.

Дрюня хрипло рассмеялся:

– И мы будем на международном уровне тырить и сдавать ему ящики с дешёвым пивом. Не смеши меня.

Митька, обиженный нашим равнодушием к его страданиям, негромко, но красноречиво взвыл. Я обернул его лодыжку своей футболкой, проверил узел, чтобы он не размотался в самый неподходящий момент:

– Угроза жизни миновала.

Повернулся к Дрюне и повторил:

– Зуб даю, он за кордон выйдет. У него уже четыре киоска в нашем районе, и он договаривается с ивановскими, чтобы зайти к ним. Поэтому и платит мало. Ему для развития бизнеса бабло нужно сейчас. Чтобы ивановским отстегнуть.

– Добром это не кончится, – Дрюня наконец-то соизволил повернуться к Митьке и кивнуть ему.

– А ты вообще слышал, что в двухтысячном году наступит конец света? – задумчиво спросил я. – Так что ничего не кончится добром. Вообще. Всем нам скоро будет крышка. Ладно, тараньте этот ящик Шустрому и не гундите.

– А ты? – Митька поднял на меня своё доверчивое конопатое лицо.

– У меня музыкалка.

– Зачем ты вообще туда таскаешься? – Дрюня выходил из себя, как только я упоминал свои эстетские занятия, по его мнению, подрывающие мой имидж. – На фига тебе это надо? Тебя все равно вот-вот попрут оттуда, пианист хренов…

Я внимательно посмотрел на него:

– Так хочет моя мама, Дрюня. А я очень люблю свою маму.

***

… Смотрел на фото, и знал, что у Митьки под штаниной скрывается свежий шрам. Несмотря на то что это конопатое лицо, открытое объективу, светилось счастьем и довольством жизнью, чувствовал, что его рана всё ещё ноет.

Никита обхватил голову руками. Потому что не знал никакого Митьку. И никогда не тырил ящики с пивом. И в то же время знал и тырил. И очень беспокоился за Аллу, которая по ночам, скрываясь от пьяного отчима, сходящего с ума в белой горячке, танцевала с обручем под тусклым светом фонаря.

Вчера поздно вечером он видел, как Алла тренируется во дворе. Значит, дядя Коля опять ушёл в запой, а она ушла из дома. Всегда готовится к районным соревнованиям во дворе, чтобы не терять «запойного» времени. И поздно вечером, потому что стесняется.

Она сказала однажды: «Ты мой рыцарь, Нил», и улыбнулась чуть заметно – только дрогнул краешек рта, там, где на верхней губе прорезалась трещинка. Он пялился на её губы как зачарованный, не мог оторвать глаз от этой тонкой чёрточки. Прядь русых волос метнулась по половине лица, когда Алла качнула головой, скрыла эту трещинку. Он пришёл в себя.

– Просто твой сосед, – сказал ей. – И твой друг.

– Я бы хотела, чтобы ты был моим старшим братом, – ответила она. А он упрямо и настойчиво повторил:

– Твой друг.

Потому что совершенно не хотел быть её старшим братом.

Раздался странный звук. Музыка. Музыкальная тема Она как-то требовательно верещала из странного плоского четырёхугольника, брошенного на кровати.

Мобильный. Черт, наверное, это Рай, он опять не пришёл на репетицию. Надо ответить. Что он скажет?

***

Что-то было не так. Он настороженно огляделся. Комната казалась и знакомой, и незнакомой одновременно. И этот кусок пластика продолжал вопить.

***

Никита подцепил зелёную трубку на экране вправо. Его вызывал Рай.

***

Из четырёхугольника раздался голос:

– Кит, что опять у тебя стряслось? Это не совсем ужасно?

– Кто это? – спросил он. – Я не Кит. Чувак, ты не туда попал. Набирай внимательней.

– Кончай прикалываться, – засмеялись на том конце эфира. – Если шутишь, хоть и по-дурацки, значит, живой. У нас – репа, забыл? Валик уже здесь. И Ирма тоже. Ждём тебя.

– Какая репа? Сказал же тебе, я не Кит.

Телефон перехватили, в ухо ударил звонкий девчачий голосок:

– Никита, дуй сюда. Я переделала «Тайну». Это лучше намного, правда! Валик с Раем тоже сказали, что классно.

***

– Ирма, – сказал он, – Привет! Я не могу сейчас… Эй, это вы кончайте прикалываться. Я не знаю никакого Кита, и никакого Никиты тоже не знаю…. Ирма, скажи пацанам, что завтра. Приду на репу завтра. Прости.

Дал отбой, и швырнул мобильный обратно на кровать. Это было уже слишком. Кто-то лез из него в этот мир, грубо расшатывая локтями разум. Сначала Никита подумал, что это очень похоже на вторжение инопланетян в тела землян с целью экспансии. Потом ужаснулся не фантастическим, а реальным мыслям. Бросился к ноутбуку и забил в поиск «шизофрения», кликнул на первую же ссылку в своём запросе.

«Параноидная шизофрения … такие симптомы, как бредовые и галлюцинаторные нарушения… подразумевают под собой возникновение проявления в виде навязчивой идеи. Галлюцинаторными расстройствами называют нарушения психического состояния, когда человек начинает видеть, слышать или чувствовать то, чего на самом деле нет. У больного наблюдается проявления в виде нестабильного настроения, частых перепадов настроения».

Кит тихонечко и безнадёжно завыл. На него накатывалось что-то совершенно неподвластное воле. И не знал, сможет ли сам справиться с этой страшной неизвестностью. Рассудок подсказывал: помощи ждать абсолютно неоткуда. Тогда мальчик сделал единственное, что ему оставалось – он сильно разозлился.

– В двухтысячном году никакой конец света не наступил, урод, – сказал он своему безумию. – Придурок, ты даже этого не знаешь…

***

…Нил, для которого не существовало вчера и завтра, а только бесконечное тревожное сегодня, сонно заворочался в нём.

– Тише, – сказал ему Кит, – Это просто воспоминания. Спи, брательник. До ночи ещё далеко.

Он сказал это тихо, но в пустынном коридоре, сквозь жужжащую пелену звуков, слова его эхом покатились куда-то вдаль, запрыгали мячиками по лестнице вниз и растворились в невидимом глазу далёко.