Раскрываем карты. Сборник рассказов

Мамина любовь

Лёля Карпенко

Сын проснулся опять не в настроении. Что-то недовольно ворча себе под нос, он умылся, позавтракал и уселся смотреть телевизор. Мать вздохнула и принялась переодевать мальчишку.

– Я сегодня в садик не пойду, – заявило дитятко, когда мама подняла его и понесла в коридор обуваться.

– Это почему же? – удивилась женщина.

– Настроения нет, – проворчал сын.

– Ну что ж, тогда я тоже не пойду сегодня на работу.

– Правда?

– Конечно.

– И мы пойдём в парк? – обрадовался ребёнок.

– Нет, милый.

– Почему?

– Денег не будет.

– Почему?

– Потому что я прогуляю работу и мне не заплатят.

Они вышли на улицу.

– Тогда я посижу один, – упрямствовал малыш.

– Тебе станет скучно и захочется кушать, – улыбнулась мама. – А в садике тебя покормят, с тобой поиграют.

Они дошли до детского сада, и ребёнок взглянул на маму:

– А ты будешь скучать?

– Конечно, милый.

***

В обеденный перерыв у матери зазвонил телефон.

– Мама, ты была права. Всем мальчишкам только одного и надо. Можно я вернусь домой?

– Конечно, дорогая. Двери дома для тебя всегда открыты.

Ей ещё предстоял долгий разговор с мужем, записавшим сбежавшую из дома дочь в разряд падших женщин. Но мать знала, что сумеет успокоить супруга, утешить дочь и найти общий язык с сыном. Ведь не зря же она работает психологом.

– Заполните вот этот тест, – говорит она очередной клиентке. А у самой невольно мелькает мысль: «Сапожник без сапог». Женщина улыбается.

– Всё в этой жизни можно преодолеть. Любую ситуацию исправить, пока мы живы. Главное – не сдаваться, – говорит она то ли клиентке, то ли себе.

И вечером, после семейного ужина, напряжение последнего месяца скатывается, словно снежный ком. Дочь вновь готова слушать родителей, сын засыпает без слёз, а муж не закуривает сигарету перед сном. Мать улыбается своим мыслям и чувствует, как чёрная полоса сменяется белой.

Мисс Редфелс

Дмитрий Морфеев

– Эй, новенький, просыпайся!

Томас с трудом открыл глаза, с удивлением обнаружив рядом незнакомую девчонку.

– Ты кто?

– Кессиди, – невозмутимо ответила она.

– И как ты попала к нам в дом?

– Так же, как и все. Меня нашла мисс Редфелс.

Том уже успел оглядеться вокруг: такой комнаты в доме его семьи никогда не было. У противоположной стены стояли ещё две кровати (уже идеально заправленные). Точно, он потерял своих сопровождающих из виду вчера на ярмарке. Но о дальнейших событиях память предательски умалчивала.

– Кто такая мисс Редфелс? И где мои родители?

– Мисс заботится о нас, а ещё ищет наших родителей. Да что рассказывать, сам скоро всё увидишь. Нам надо поторопиться! Завтрак вот-вот начнется. Мисс не терпит опозданий.

Томасу ничего не оставалось, как наскоро облачиться в приготовленную ему одежду и последовать за девочкой.

Они успели вбежать в столовую и смешаться с другими юными носителями серой формы за мгновение до прихода мисс. За столом разом все стихли, в зале же заметно посветлело, как только она вошла.

Это была статная молодая дама в закрытом зеленом платье с высоким воротом, подчеркивающим изящество шеи. Томас ещё мало понимал в женщинах, но даже ребенку была очевидна её красота: густые каштановые локоны, белоснежная кожа, выразительные черты лица.

Стоило ей подойти к высокому резному стулу во главе стола, отличному от всех остальных стульев в столовой, как все мальчики поднялись со своих мест, молча приветствуя эту таинственную госпожу. Том успел повторить за всеми.

– Спасибо, Уильям, – произнесла дама в сторону мальчика, что придвинул за ней стул, достойный императрицы.

Голос её звучал ласково и доброжелательно, но чувствовалась в нём и скрытая сила. За столом мисс Редфелс держалась строго, иногда проявляя заботу о ком-нибудь из присутствующих.

Томас всё не мог приступить к трапезе, украдкой осматривая обстановку и окружающих. Мисс привлекала особое внимание: она казалась прекрасной, но что-то неуловимое проскальзывало в её натуре. Благодаря природной наблюдательности мальчик наконец приблизился к разгадке. Мисс явно считалась здесь лучше и выше всех остальных: «стул императрицы»; её фарфор украшали золотые узоры, когда как у детей вся посуда была белая, без завитушек; даже цвет её платья – живительный изумрудный – слишком контрастировал со светло-серой формой. Конечно, все эти отличия можно было списать на признак огромного уважения, на особый вид иерархии. Но выраженность этого неравенства не давала Томасу покоя.

Когда девочка, прислуживающая в то утро за столом, наполнила чашку с золотым ободком ароматным чаем, в глазах госпожи сверкнуло надменное удовольствие. Том это заметил, но, к несчастью, мисс Редфелс тут же поймала его взгляд.

– Кессиди, – произнесла она, растянув губы в улыбке, не обещавшей ничего хорошего, – кажется, ты забыла напомнить новенькому наши правила столового этикета.

– Простите, мисс Редфелс, на это совсем не хватило времени, – девочка понуро опустила голову.

– Она не виновата, – вдруг сказал Томас, желая как-то исправить положение. – Что до этикета, полагаю, я и так с ним знаком.

В глазах красивой госпожи запылали опасные огоньки. Мальчику даже сделалось дурно.

– Правило первое: не перебивать, когда говорят старшие! – тщательно выговаривая каждый слог, произнесла мисс Редфелс. – Правило второе: всякому благочестивому ребенку за столом надлежит заниматься своей порцией, а не глазеть по сторонам! Ты же благочестивый мальчик, Томас?

Том ощутил давящую безвыходность. От него ждали один-единственный ответ и о возражениях не могло быть и речи.

– Да, мисс. Простите, – мальчик смиренно опустил взгляд в тарелку, уподобившись остальным.

– Прекрасно, что ты схватываешь на лету, – голос мисс Редфелс обрел прежнюю мягкость.

В тот день Томас более не рискнул искать приключений на свою голову, стараясь никак не выделяться. Потому он даже не спросил мисс Редфелс о родителях и о подробностях своего попадания в приют. Более того, первое впечатление, произведенное блистательной госпожой, породили в его голове мысли о побеге. Но сперва он решил получше разведать обстановку.

Когда за окном уже было ничего не разглядеть, кроме тусклых фонарей на мостовой, в столовой снова возникло какое-то оживление. Дети пили перед сном какой-то отвар, наполняя один за другим свои фарфоровые чашки из удивительной мраморной чаши.

– Что это такое? – не сумев скрыть подозрения в голосе, осведомился Томас у Кесс.

– Молоко от кошмаров, – с видом полной осведомленности ответила та, что негласно опекала новенького. – Попробуй, и увидишь такие яркие сны, каких не видел никогда прежде.

Девочка помогла ему наполнить чашку. Белая субстанция источала горьковатый цветочный аромат и не вызывала у мальчика никакого энтузиазма. Он припомнил слова своего дяди, занимающегося врачеванием: «Запомни, Томас. Никогда не принимай лекарства, состав которого тебе не знаком, если на то нет особой надобности». Но по лицу Кесс Том понял, что и здесь у него нет права выбора. По крайней мере, открытого.

Он пригубил из чашки настолько маленький глоток, насколько смог, и сразу поморщился.

– Горько, да? – засмеялась Кессиди. – Ничего, в первый раз всегда так, а потом тебе даже понравится.

Том с тревогой дождался удобного момента, когда никто не смотрел в его сторону, и быстро вылил содержимое чашки в огромный горшок, служивший прибежищем пальме.

Мальчик рассудил, что проще всего будет улизнуть из приюта глубокой ночью, когда все обитатели уснут. Однако совершать побег в первую же ночь, ещё плохо ориентируясь в стенах приюта, посчитал делом не слишком разумным.

Ночью его разбудил шорох на другой стороне комнаты. Лежа на боку, Том смог разглядеть, как кто-то стащил спящего Уильяма (что помог мисс Редфелс за завтраком) с кровати на длинное покрывало и медленно поволок в коридор. Томас застыл от страха, не в силах пошевелиться. В грозившей опасности он почему-то ничуть не сомневался, но что было делать? Будить детей, выпивших цветочное варево, казалось ему занятием бесполезным. Обратиться к мисс Редфелс выглядело ещё более безумной затеей, да он и не знал ещё, в какой части дома последняя обитает. Единственным выходом было искать помощи вне приюта, на улице.

Сложно было решиться высунуть нос в коридор, но сделав первый шаг, мальчик убедился, что вокруг стоит непроницаемая тишина. Это немного придало ему сил. Прокравшись, будто преступник, на первый этаж, он устремился к парадным дверям. На удивление, они были не заперты. Стоило Томасу оказаться на свежем воздухе, как он пулей вылетел со двора на мостовую.

Мальчик долго бежал от фонаря к фонарю, не узнавая местности. В боку закололо от долгого бега. Но куда более значительные трудности занимали мысли Тома. На улицах ему не встретилось ни единой души: ни констебля, ни бродяги, ни компании джентльменов, поздно возвращавшихся с затянувшегося приема. Стучать в дома он не решался, поэтому продолжал свой путь в надежде все-таки наткнуться на кого-нибудь. Обессилив от своих скитаний, Томас решил искать место для привала. Тут ему улыбнулась удача, он пробрался в подвал какого-то дома через приоткрытое окно.

В подвале пахло затхлостью, но было тепло и сухо. Поэтому, повалившись на какую-то ветошь, мальчик быстро уснул.

***

– Новенький, просыпайся! Ну что ты будешь делать?! Снова из-за тебя мы можем опоздать на завтрак!

Том распахнул глаза и снова увидел лицо Кессиди, чего никак не ожидал. Воспоминания о ночных происшествиях лишили его всякой возможности отвечать на суетливые причитания девочки.

В столовой Томас искал Уильяма среди присутствующих. Он уже успел придумать себе рациональную версию, что все ночные приключения могли просто присниться ему. Но для подкрепления такого объяснения требовалось увидеть соседа по комнате, однако последнего не было среди ребят. Его стул остался пустым.

Том в смятении смотрел на кашу в своей тарелке. Когда он наконец поднял взгляд, то первое, что бросилось ему в глаза – понурые листья пальмы. Растение, которое ещё вчера дышало свежестью, сегодня выглядело заболевшим.

– Томас, дорогой, как тебе спалось на новом месте? – внезапно раздался нежный голос мисс Редфелс.

У мальчика чуть сердце не выскочило их груди, но собрав остатки самообладания, он посмотрел на хозяйку приюта.

Сегодня она была ещё прекраснее, чем прежде. Щеки приобрели здоровый румянец, черные глаза блестели.

– Прекрасно, мисс Редфелс, – как можно спокойнее ответил Том. – Но могу ли и я задать вопрос?

– Конечно, о чем ты хочешь узнать? – довольная вежливостью мальчика, мисс засияла.

– Где Уильям? – Томас отважился заглянуть госпоже прямо в глаза.

– Ах, ты ещё не слышал? – ответила она как ни в чем не бывало. – Его забрали родители.

– Простите, мисс, но когда? Я совсем не успел с ним попрощаться.

– Увы, прощание было невозможно, ведь его родители достигли нашего приюта глубокой ночью, когда вы все, мои дорогие крошки, крепко спали, как и надлежит послушным детям.

На последних словах мисс Редфелс сделала едва заметный акцент. Том сообразил, что сегодня ему более не положено ни о чем спрашивать.

– Наш Уилли, – сладко вздохнула мисс через некоторое время, – как же нам всем будет его не хватать, – с этими словами она поправила белоснежные перчатки, которые никогда не снимала, и продолжила пить чай.

La belle dame sans merci

Марианна Юркова

Крики за окнами не прекращались уже вторые сутки, не стихая даже после заката. Констанс не могла заснуть днём и не хотела выходить вечером, но было ясно, что отсиживаться вечно не получится. И что тяжёлые двери не могут бесконечно сдерживать революционно настроенных горожан. Поэтому Констанс лежала в постели, созерцая потолок, и просто позволяла себе ещё немного оттянуть неизбежное.

Она знала, что всё к тому и приведёт. Кризис последних лет подточил терпение, аристократия изживала себя, и Констанс предсказывала что-то подобное ещё с год назад, как только начались неурожаи. Сейчас она была готова, но легче от этого не становилось.

В дверь спальни мягко постучали.

– Моя госпожа, к вам гость. Он не представился, но сказал, что вы поймёте.

Констанс закрыла глаза и шумно выдохнула. Да, она прекрасно поняла.

– Позови служанку, – отозвалась она. – А гость пусть подождёт.

Там, за окном, сейчас рушился старый мир. И на его руинах предстояло строить новый. Но пока что оставались последние минуты, когда можно было представить себе, что всё в порядке.

Служанка, молчаливая и печальная, одевала Констанс в роскошное платье – по последней моде (грустная ирония), её любимого нежно-розового оттенка. Укладывала в высокую причёску светлые кудри, украшала перьями, надевала драгоценности, обувала ноги в шёлковые туфельки в тон.

Констанс была прекрасна. Она это знала, и она пользовалась этим беззастенчиво, выстраивая вокруг себя армию поклонников и обожателей, пользуясь ими умело и аккуратно. В зеркале она видела сейчас осколок рушащегося мира – роскошный, напудренный и изысканный. В последний раз.

* * *

В просторную гостиную, освещённую лишь светом нескольких свечей у дивана, Констанс вошла с гордо поднятой головой.

– Моя маленькая Штанце, – по-немецки произнёс гость, усмехнувшись и окидывая её долгим оценивающим взглядом. Ничто в лице Констанс не дрогнуло, она лишь вопросительно взглянула на него, и гостю пришлось подняться и поклониться ей. Лишь после этого красавица изволила грациозно опуститься на широкое кресло напротив и распахнуть веер, томно обмахиваясь им.

– Тебе надо бежать, моя прелестная Штанце. Ты построила здесь своё маленькое королевство, не так ли? За тебя готовы головы сложить.

– И сложат, – холодно проронила Констанс по-французски. – Зачем ты пришёл, Мишель? Я не звала тебя. И в прошлый раз мы попрощались.

– Я никуда не денусь из твоей жизни, дорогая.

– Неужели? – Констанс чуть склонила голову. В светлых голубых глазах невозможно было что-то прочитать, красивое напудренное лицо хранило совершенно бесстрастное выражение.

Маленькое королевство. То, что она построила своими руками: шаткий остров равновесия в городе, подчиняющемся луне, а не жажде крови. Лесть, подкупы, убийства, любовные интриги, Констанс не стеснялась никаких средств. Она была не одна: с ней была её верная свита, выбранная с тщанием самого пристрастного ювелира.

И она была в ответе не только за себя, но и за них.

– Я пришёл протянуть тебе руку, моя Штанце. Руку помощи. Взгляни на себя. Ты – хрупкая драгоценность. Ты не можешь достаться им.

– Кто сказал, что я достанусь?

Михаэль подошёл к ней, опустившись на колено рядом с пышной юбкой, и не успел ничего сказать, как в лоб ему упёрся сложенный веер.

– «Твоей маленькой Штанце» больше нет. И здесь ты должен говорить по-французски. Уходи, Мишель, пока я не передумала.

– Мы ещё встретимся.

– Молись, чтобы нет. Жак! Проводи моего гостя. Он уже уходит.

Лакей вынырнул словно бы из ниоткуда, острым взглядом уставившись на Михаэля. За приоткрытыми губами были видны острые клыки.

– Встретимся, моя маленькая Штанце.

Констанс в это мгновение хотела вцепиться ногтями в его горло, разодрать, окрасить кровью свой роскошный розовый наряд. Но это значило бы проиграть.

Она больше не проигрывает.

В гостиную робко заглянула служанка, и Констанс внезапно улыбнулась:

– Мари, милая. Я видела, недавно ты ходила на ярмарку. У тебя был такой славный наряд в тот день. Скажи, тебе нравятся мои платья? Или мои украшения?

* * *

Тяжёлые двери снова задрожали от ударов с той стороны. Все мужчины этого дома сейчас собрались около неё, в ужасе понимая, что не смогут сдержать недовольную толпу.

– Откройте двери! – послышался вдруг голос хозяйки с лестницы, и они обернулись. В простом платье, с убранными под чепец волосами Констанс выглядела словно даже моложе и ярче, чем она была. – Впустите их! Мы на одной стороне с ними.

– Но госпожа…

– Госпожа? – вскинула брови Констанс. – Та, что сбежала сегодня со своим несчастным ухажёром, оставив свои богатства на разорение служанкам? О, не беспокойтесь за неё. Справедливое возмездие наверняка их настигнет.

Чтобы построить новый мир, не обязательно рушить старый. Достаточно просто отказаться от него, каким бы тяжёлым ни был этот шаг. И Констанс смело шагнула вперёд, отрекаясь от себя во имя нового витка истории, готовая войти в него с гордо поднятой головой и провести за собой свою маленькую свиту.

Баба Яга

Елена Ольцман

Кто из вас не читал сказок про злую, коварную, страшную Бабу Ягу?

А не задумывались ли вы о том, откуда она взялась и почему про нее так много слухов ходит на Руси? А может и правды в них лишь на грош? Задумались? То-то! Слушайте.

Давным-давно, уж и забыли все когда, жила-была в селе Якишкино симпатичная статная девушка Акулина Егоровна: круглолицая, щёчки румяные, губки пухлые, глазки ясные, нос хоть и великоват и крючковат, но не портил красавицу, только шарм придавал. Жила она бедно, но достойно.

Когда ей было семнадцать лет, она осталась сиротой с девятью младшими братьями и сестрами. Другая бы отчаялась, во все грехи смертные пустилась или руки на себя наложила. Но не такая наша Акулина. Поплакала она, погоревала, да все в доме взяла в свои руки: троих старших мальчиков к помещику отправила работать. С утра до вечера вкалывали они на чужого дядю, приходили поздно – валились с ног от усталости, но зато приносили в дом муку, пшено, молоко – кормили всю семью. Еще двоих помоложе на обучение определила к гончару (за харчи работали) – всё меньше голодных ртов в доме. Младшенькую, пятилетнюю Верочку, к барину пристроила за их дитем присматривать. Трудно ей было, конечно, сама ведь еще малютка, но есть захочешь – быстро повзрослеешь и справишься. Остальные три девчонки по дому помогали: стирали, готовили, рубахи шили, штопали, уборкой занимались.

А что же сама Акулина?

Она организовывала жизнь большого семейства, строго следила за порядком, не позволяя никому распускаться или лениться, иногда наказывала непокорных детей: на горох за провинности ставила голыми коленками или била по попе ивовым прутиком. Так ведь для их же пользы, а не жестокости ради.

Ответственность на ней лежала огромная, поэтому сюсюкать с детьми ей было некогда, да домочадцы и сами ей перечить никогда не решались.

Зато с односельчанами, особенно с зажиточными, вела себя иначе: умела и улыбнуться, и польстить им. Сама Акулина никогда не работала: зимой на печи грелась, а летом сидела на скамеечке в палисаднике в чистом передничке и цветастом платочке, кота Наума, любимца своего, тискала да гладила или птичек кормила (сорок да ворон), цветочки-травки поливала (лопухи, одуванчики, крапиву-лебеду) да зазывала к себе проходящих мимо дорогих гостей:

– Проходите, гости дорогие, кушать к нам! Только есть-то у нас нечего.

Гости дорогие проходили в чистую горницу и видели на столе вымытую, но пустую посуду (вся еда предусмотрительно далеко была убрана). Все жалели бедную красавицу-сиротку с девятью нахлебниками: кто хлебушка принесет, кто яблочек, а то и еще чего получше.

– Ой, Марусенька, какая ты беспардонная, – причитала Акулинушка, – все трудишься и трудишься, пардону не знаешь. (В данной местности это слово имело другое значение – не знающая усталости – прим. автора). Вот ведь и коровушка твоя самое лучшее молочко дает, и пчелушки твои самый сладкий мед собирают, и сама ты такая ладненькая и миленькая, словно вишенка из твоего садика!

И вот уже несет Марусенька в корзиночке и вишенки, и молочко, и медок сахарный.

Так прожили они два года. И всё бы ничего, но только парень из соседней деревни положил глаз на нашу красавицу. Был он завидным женихом – сыном помещика, у которого братья и сестры Акулины подрабатывали (четверо из девяти). И так он влюбился, что задумал всерьез жениться на бесприданнице. Все товарки в один голос уговаривали ее принять предложение Ивана:

– Не дури, Акулька, выходи за него замуж, будешь всегда одета, сыта, да и детки пристроены.

Да только девушка их не слушала – не нравился ей парень, да и не только этот, вообще не интересовали ее мужчины да и никто особенно не интересовал, кроме нее самой. Жила себе в свое удовольствие, даром что семеро по лавкам – так и не мешали ей дети:

– Молчать, окаянные. Вот расшумелись! Брысь на печку! Глашка, полы подмети, а ты, Дунька, не стой столбом – стол накрой, – вот и весь разговор – не забалуешь.

Итак, замуж выходить Акулина не собиралась, но голову Ваньке не прочь была задурить. Танцевать любила наша Акулина Егоровна: то с одним в кадрили закружится, то с другим захороводит – смеется, глазками стреляет направо-налево.

Вот Ванька и приревновал: взял ружье охотничье, зарядил мелкой дробью и отправился убивать обидчицу – прямо во время народного гулянья в честь дня Ивана Купалы ворвался зверем диким в центр хоровода да и выстрелил в зазнобушку свою – в ногу попал. Убить не убил, а покалечил. С тех пор Акулина на правую ногу прихрамывала.

Думаете осудили Ваньку? Ничуть не бывало! Наоборот, люди стали судачить:

– Придется Акульке теперь замуж выходить за ревнивца, а то нога всю жизнь будет болеть, да и к лучшему это.

Акулина так и поступила. Не подумайте, что людской молвы побоялась, была она независима от чужого мнения, просто и правда верила в то, что ранение – это знак, посланный ей свыше.

В селе том замужнюю женщину принято было звать по отчеству, теперь ее иначе как Ягоровна не называли.

Жизнь Ягоровны с замужеством изменилась мало, разве что переехала она жить в хозяйский богатый дом и сестер с собой взяла, Наума, само собой, тоже, а братья ее больше не заботили. Одеваться стала красиво, дорого, есть вкусно – «от пуза» – ни в чем себе не отказывала.

Привычек своих не изменила: девок била и эксплуатировала безбожно; с родителями мужа ругалась, посуду в них швыряла даже, если они ее критиковать пытались, а с мужем дрались почти ежедневно, когти специально отрастила, чтобы царапаться побольнее.

Иван терпел сначала, а потом надоело это ему, и стал он жене изменять – по девкам таскаться.

Но недолго это продолжалось. Однажды все домочадцы сели за большой стол обедать, только Ивана не было, он у очередной своей крали прохлаждался. Ягоровна вдруг помириться решила со всеми: сама обед приготовила, сама горилки свекру и свекровке в чарки наливала, подносила, угощала, кланялась даже да подливать не забывала.

А к утру померли старики горемычные – отравились горилкой, видно. А кто в те времена проверять стал бы? Сразу слухи поползли по округе – все Ягоровну подозревали. А она первое время вела себя скромно: в траурную одежду обрядилась, плакала на людях, причитала – скорбь изображала.

Иван поначалу, поддавшись эмоциям и подозрениям страшным, избил Акулину, убить грозился, но увидев скорбь ее неподдельную и смирение даже, смягчился и решил, что ни при чем тут его женушка.

Некоторое время жили они душа в душу, Иван про своих девок думать забыл. Но однажды пошли они вместе в баньку попариться. Уж как им было сладко и весело вдвоем, да только жарко стало Ягоровне, решила она выйти во двор подышать прохладным воздухом.

– Подожди меня, соколик мой, квасу тебе принесу, вернусь скоро.

Уж через какое время вернулась – одному Богу известно, но только, надо ж такому случиться, нашла она своего суженого умершим: лежал на лавочке смирнёхонько – сердце остановилось. Угорел, наверное?

Так Акулина осталась одна с годовалой дочкой Машенькой – успел Ивашечка память о себе оставить.

Еще пуще односельчане шушукаться стали, опять Ягоровну в убийстве заподозрили, да только за глаза они судачили – боялись женщину. А она ни с кем и не зналась, на поклоны фырканьем отвечала и нос свой длинный крючковатый от всех воротила. Машенька настоящей ведьмой росла (вот уж яблочко от яблони далеко не падает). Капризная, сердитая вечно, своенравная; даже мамашу свою грозную переплюнула, ну а та в кровинушке своей души не чаяла – всё позволяла ей, любую прихоть исполняла.

Жили они в мужнином богатом доме, горя не знали, сестры им прислуживали, братья землю пахали, за скотом присматривали.

Но мало было деятельной бабе этого, решила она у себя куриную ферму открыть: набрала работников, построила курятники – всю деревню батрачить на себя заставила. И дело ее процветало, и деревенские благодаря ее энергии стали жить богаче. Все бы ничего, да не любили Ягоровну деревенские, завидовали, кличку ей придумали Баба Яга – Костяная Нога. Холопы неблагодарные!

Конечно, она ни с кем не церемонилась, особенно двух вещей не переносила: пьянства и лени.

Если кого застанет за выпивкой, наказывала жестоко: ставила провинившегося на колени, связывала ему руки и в рот целую бутыль горилки вливала (не сама, конечно, охранников держала), за опоздание или нерадивость увольняла сразу, не заплатив за работу – уговоры не помогали.

Вот однажды собрались односельчане и решили отомстить грозной бабе: наняли они двух разбойников-убивцев и порешили сжечь Бабу Ягу с дочкой Машенькой в своем доме заживо. Пришли наемники к дому поздно ночью, двери, окна плотно закрыли да и подожгли дом, вмиг сгорело все, даже дощечки не осталось. Только не знали они, что каждую ночь Баба Яга ходила вместе с дочерью и котом любимым в лес на заветную полянку. Там в полночь они рвали дурман-траву, мухоморы собирали и готовили чудодейственный порошок – в ступе специальной траву протирала баба, а девочка метелкой следы заметала. Порошок этот силы придавал немереные одинокой, никем не понятой сильной женщине. Это потом уже кто-то решил, что летает она на ступе, а помелом погоняет. Странные люди! В сказки глупые верят. Нет чудес на свете и не было!

Короче, живы остались голубушки наши. Пришли домой, а там уже и головешки догорают. Всё поняла Костяная Нога, но мстить никому не стала.

Пришла на ферму, убила всех куриц и петухов, ножки отделила, остальное выбросила. Посыпала ножки порошком своим чудесным и повезла в город продавать. Так ведь раскупили все, да такую цену высокую заплатили, что взяла Баба Яга все деньги, вырученные от продажи, и построила на своей заветной полянке славную избушку, «на курьих ножках», стало быть. А чтобы ей никто из рода людского не надоедал, птиц подкармливала регулярно: столько к ней всякой нечисти слеталось (вороны, галки, совы, орлы, грифы) – страшно стало к избушке приближаться.

Слухи поползли по округе, что воскресла Баба Яга и с нечистой силой скорефанилась, и избушку себе построила на двух куриных ногах. Олухи, они и не видели ее никогда, слышали что-то, а остальное додумали по своему разумению.

Так и жила Баба Яга с Машенькой и котом Наумом – никого не трогала, никому не мстила да и видеть никого не желала.

А то, что дети иногда пропадали в округе, так это только тогда, когда доченьке становилось скучно одной.

– Хочу с детьми поиграть! Надоело кота гладить да за воронами гоняться!

Вот и случалось нечасто, по настроению, то в одной деревне Ванечка пропадет, то в другой Настенька с Мишенькой. Только неправда это, что ела она малых детушек – не ела и в печи не запекала. Просто как наиграется Машенька с детками, выводит Баба Яга их за пределы своего владения, а там уж как получится.

Вот, Хаврошенька, например, зачем к медведям пошла? Кто просил? Они ее и помяли немножечко, так сразу слухи поползли:

– Баба Яга мстит за поджог, детей наших калечит или в печи запекает.

А Баба-то наша Яга живет себе – никого не трогает, вегетарианскую только пищу потребляет, потому и худая такая, лечится травами да кореньями, стихи пишет да иногда в гости зовет Кощея по прозвищу Бессмертный – такого же, как и она, отшельника одинокого, не понятого никем старика.

А сколько же лет Бабе Яге?

Да разве же у женщин спрашивают про это?

Было мало, стало много, будет еще больше: сколько есть – всё ее.