Только за ним толстяк всё ходил и канючил.
– Да не поможет. Да куда там. Вспомнил?! Остепенился?! Да им теперь одна дорога. Только упреешь и последние силы истратишь на беспутное.
А Евпатий его не слушал. Знай, бегал, дела вершил, пока не поздно. Пусть и один денек, да по-православному пожить, правильно для людей и славно для себя немножко.
– Я им лучше. Всё же не чужой человек. А тебя ветром надуло. Почувствуют они разницу: чужак и свой? – второпях отбазаривался Евпатий от Константина.
– Свой! Что ж ты, свой, чуть любовь не загубил молодую? Мог бы нашептать, убаюкать, наставить, наладить… А ты, лежебока, только горюнился, как девка слёзы лил, я видел! – помахал толстым пальцем византиец. – Вот и умерла любовь.
– Если любовь сильная была, то не умерла, – знай своё отбрехивается Евпатий, весь в поту чертополох перед окном выдергивая, чтоб глаза Ладасвенты лишь розы пахучие-цветучие лицезрели, пока завтракает она или ужинает.
Убрал последние паутинки с углов светёлки, от чего приятно вдруг в доме сделалось, и в этот момент муж с женой зашли. Хмурые, усталые. Константин с Евпатием воззрились на хозяев с чаянием, что сейчас будет? Ну?
– Ой, посмотри, Яропер: печка тёплая и чугунок каши в нём?! – воскликнула Ладасвента, после работы проголодавшись и обрадовавшись, что не нужно хлопотать.
– А сюда, жена, посмотри, платок твой на стульчике. А ведь с утра искала – не нашла, всю злость на меня извела.
Покраснела Ладасвента от стыда и впрям подумала: что за шлея под хвост попала ей?! А потом этим взглядом поглядела на дом родной, любимый, большой, красивый, роднёй подаренный, где свой век прожить придётся, где дети родятся, где может быть, внуков, правнуков, праправнуков нянчить станется, и сказала с лёгкой печалью:
– Муженёк, а ведь что ни говори, какая у нас светёлка милая да жизнь хорошая. Повезло: живи, люби и радуйся! – и прильнула к Яроперу, прощенья прося и обещая ласковой и любящей впредь быть.
Яроперу не по себе от её слов сделалось – тож мужик нашёлся?! Бабьи капризы к сердцу близко принимать да ещё и о разъезде думать. Трус и дурак!
Почесал за ухом от стыда и крепко обнял любимую. Решили баньку перед ужином затопить, чтоб омыться от пота праведного. Глянули, а она жаркая ждёт их не дождётся и воды полный край, веники паром дышат берёзовым. А в предбаннике яблоки наливные в сиреневом дыму расслабленье несут… Голова пустая от запахов стала, и вспомнили молодожены о влюблённости своей, что словно сирень аж до боли ароматом любви кружит.
Глава 4. Капотана и цыгане
Нет никого страшнее и опаснее, чем разъярённая мать, что дитя своё потеряла. Будто медведица свирепая станет она искать, а затем крушить врага даже, если смертушка её верная ждёт.
Потому не думая, не гадая, собрав котомку из хлеба да яблока, отправилась Капотана по следам сына пропавшего. Шла да шла и к ночи глубокой наткнулась на большое расселение цыганское. Смотрела-смотрела на огни его и костры и вот что подумала: «Сын мой на войну сбежал от женитьбы. На войну дорога лишь одна. На дороге табор стоит. Всяк знает: не жди добра от людей без роду, без племени. Шалопай мой храбрый без страху и упрёку был. Сердце чует – здесь на ночлег он остановился. Здесь и остался навсегда.
И смело шагнула в логово цыганское, пошла до костров, у которых старые цыганки сидели и карты раскладывали.
– Разложи мне карты, старуха, – попросила Капотана и хмуро в сторону поглядела, завидев цыганёнка, что мечом деревянным Евпатия игрался. Не укрылся взгляд суровый чужестранки и от старухи-гадалки.
– А есть у тебя золотая монета? – спрашивала карга.
Достала Капотана монету и бросила на ковёр. Стала карга раскладывать карты свои старые, мир повидавшие.
– А вот здесь у меня ещё золото, – вдруг сказала женщина и достала ещё с десяток монет и побряцала ими, будто перед голодным волком. – Их тебе в котёл цыганский брошу, если покажете, где сына моего убили и захоронили.
Сверкнула глазом карга на такие слова, а позади Капотаны тени сгущаться стали.
– Золото не возьмёте, убить меня задумаете? Род мой здесь завтра же окажется. И будет вас преследовать, пока последнюю собаку не распотрошит, мои косточки искаюче, – сурово молвила разъярённая мать. Да и я, со своей стороны, в окаянные души метнусь, но вас теснить стану, пока до Адова круга не доведу. До судилища Божьего! – и сварожьими знаками окрестясь, трижды стрибожьим символом омовясь, произнесла слова боли страшные, и из глаз материнских не слезы полились, а искры огненные посыпались, траву сухую и платок цыганский опаляя.
Отхлынули убийцы, испугавшись гнева праведного и даже золота устрашась, повели Капотану, что огнем праведным объята сделалась, к месту убийства.
Глава 5. Засасывает в жизнь
– Ой, ой! – заойкал Евпатий и сделался престранным, будто засасывает его в воронку бурлящую.