Всю дорогу до кладбища Зоя улыбалась. Иногда она тянула на себя Элин пакет, где лежали подарки, заглядывала туда, удовлетворенно вздыхала и шла дальше. Перед воротами она увидела нищих, полезла в карманы маминой блузки и вытряхнула монетки в подол сидящей на траве неопрятной бабки. Но за кладбищенскими воротами все изменилось. По дорожке двигалась похоронная процессия. Зоя в голос завыла вслед за скорбящими родственниками, и, хотя Эля свернула на тропинку к колонке, слезы не прекращались. Набрав воду в несколько пластиковых бутылок, Эля с племянницей выбрались на вершину кладбищенского холма.

На небольшой площадке по центру холма, окруженной обломками фундамента разобранной церкви, ходило босиком несколько человек. Обувь их стояла кучкой за пределами фундамента. Женщины двинулись мимо них, как вдруг оказались в толпе поднявшихся по асфальтированной дорожке людей. Возглавлял их мужчина в шляпе «в дырочку» с мятыми полями и в черных очках. На ходу он картаво говорил:

– Среди них встречаются весьма интересные образцы, выполненные с большим художественным вкусом из мрамора высокого качества или из местного гранита. Если позволит время, на обратном пути мы ненадолго туда заглянем. А сейчас мы прибыли на место обитания утятинского демона. Легенда о нем вам, вероятно, известна?

Толпа загомонила. Эля приостановилась, чтобы послушать, как этот экскурсовод из областного центра будет излагать их местную историю. Замолчавшая Зоя разулась, поставила свои босоножки рядом с обувью тех, кто ходил по холму, и уселась на обломки фундамента. Эля была рада уже тому, что племянница перестала плакать, поэтому не остановила ее: пусть отдохнет! Тем временем экскурсовод продолжал:

– Поскольку большинство из вас эту легенду знает, повторю вкратце. Итак, в начале XVIII века погиб бесчинствующий тут разбойник Григорий Кайло, а его братья потребовали от настоятеля монастыря, который в те времена располагался на этом холме, похоронить его у стен Архангельского храма, где хоронили только монахов. Настоятель вынужден был согласиться, но здешняя священная земля отвергала прах злодея: сначала ливнем смыло могилу, и обрушился крест, после восстановления могилы непогода возобновилась, могилу снова размыло, а гроб таинственным образом переместился на противоположный берег, а после того, как гроб вновь вернули на прежнее место, разразилась гроза, молния сожгла храм и разрушила кельи. С тех пор здесь хоронят мирян, а место считается обителью демона.

Вы видите перед собой тех, кто пытается наладить связь с демоном. По преданию, необходимо избавиться от всех денег, которые у вас имеются с собой, и походить босыми ногами по Крипте. Кстати, что такое крипта, знаете? Это подземное помещение под храмом. А в Утятине Криптой называют вершину кладбищенского холма. Наверное, потому, что крипта у Архангельского храма была. Иногда происходят провалы. В прошлом году это случалось дважды. Вон, видите, где щебенка насыпана? Здесь провалились два нехороших парня.

– Насмерть?

– Почему нехороших?

– Отвечаю по порядку. Один разбился насмерть, другой стал инвалидом. Нехорошие – потому что они толпой бежали за девушкой. Сразу предварю ваши предположения: нет, они не знакомиться с ней хотели. До этого они уже убили здесь на кладбище одну. Так что наш демон не такой уж плохой. Спас девушку.

– А что будет, если я сейчас здесь босиком похожу?

– Сформулируйте ваше желание и мысленно наметьте пути его воплощения. Может быть, демон к вам явится. Только имейте в виду, что это будет не обязательно и не сразу. Демон сам выбирает, когда и кому являться. Если денег не жалко – дерзайте! А мы сейчас отправимся к так называемому мемориальному кладбищу и увидим, как я вам обещал, надгробные плиты купцов Кузнецовых, Васякиных и склеп князей Ишеевых. Кто останется демона вызывать, спускайтесь потом прямо к воротам. Автобус наш отсюда виден.

Пока экскурсанты слушали экскурсовода, те, кто босиком ходил по холму, один за другим обувались и уходили. Кучка оставшихся экскурсантов похихикала, но деньги не выбросила, а ломанулась по тропинке догонять группу.

– Пойдем, Зоя, – мягко позвала Эля.

– Нет, я сидеть хочу, – ответила она.

Эля понимала, что девочка устала. Очень насыщенный день у нее сегодня. Пусть сидит. Она повязала ей платок, чтобы голову не напекло, и поспешила к могилам. Перед спуском обернулась. Племянница сидела, сложив руки на коленях, и сонно покачивалась. Вокруг ни души, обидеть некому.

Это было не дело. Эля отрывалась от уборки каждые пять минут и карабкалась на холм, чтобы взглянуть на Зою. Поэтому управилась минут за двадцать. Махнув рукой: «Ладно, еще приду!», она пошла за племянницей. Зоя по-прежнему сидела на камнях, но в руках у нее был пакет. Дурацкий такой бумажный пакет, в какие во времена Элиного детства фасовали продукты. Одуряюще пахло от жареного пирожка в ее руках.

– Тетя Эля, съешь пирожок! С картошкой!

– Кто тебе дал?

– Баба Сеша. Возьми пирожок!

– Я не хочу, Зоенька.

Они брели по тропинке вниз, и Зоя периодически просила: «Съешь пирожок!». Говорила это она почти со слезами. «Устала совсем, – отметила себе Эля. – Хоть бы автобус попался». У ворот они столкнулись с супружеской парой лет под сорок. Женщина поглядела на них и сказала:

– Вам наверх? Мы подвезем.

Эля только вздохнула. Племянница очень боялась чужих, особенно мужчин. Но Зоя вдруг улыбнулась и сказала:

– Ты добрая!

И села в машину.

– К «нерусскому дому», – сказала женщина мужу.

Они затормозили у первого подъезда. Эля выбралась из машины и стала обходить ее сзади, чтобы открыть дверцу Зое. Но Зоя уже стояла у передней дверцы и, наклонившись к окошку, гладила по руке женщину и что-то ей говорила. От ее слов женщина зарыдала. Эля оттащила Зою от машины, и она уехала.

– Что ты ей сказала?

– Я сказала, она добрая, ее Катя любит.

Стоящая у крыльца Ираида Семеновна ахнула.

– Что? – испуганно спросила Эля.

– Это Анна Ивановна, судья. Была сестренка у нее, лет на двадцать с лишним моложе, родители на старости лет родили. Катей звали. Убили ее здесь в прошлом году.

– Тетя Эля, съешь пирожок!

– Я не хочу, Зоя.

– Ирочка, съешь пирожок.

Ираида Семеновна взяла у Зои пирожок и сказала:

– О, горяченький! – откусила и спросила. – Кто такой вкусный испек?

– Баба Сеша. Сказала, если последний пирожок съешь, тебя все любить будут.

– Господи, – ахнула Эля, – это она меня уговаривала всю дорогу, чтобы меня любили!

– А мы сейчас так сделаем, – сказала Ираида Семеновна. – Вот половинка пирожка. Тетя Эля сейчас его съест, и ее тоже любить будут. Ешь, Эля!

– Надо было разрезать пирожок на сто-тысячу кусков!

– Тогда, Зоенька, очень маленькая любовь была бы. А теперь скажи, где ты бабу Стешу видела?

– Там. Я сидела, а она мне говорит: «Не плачь, Зайчик. Маме сисю отрезали, она теперь тридцать лет проживет, правнуков увидит».

– Эля, ее что, прооперировали?

– Нет, я вечером звонила, сказали, на четверг наметили.

– Иди, деточка, домой, тетя тебя сейчас догонит. Вот что, Эля, позвони-ка в больницу еще раз.

– Вы что, всерьез?

– Я тебя прошу, позвони!

Эля нашла номер больницы, представилась, выслушала собеседника, поблагодарила и простилась.

– Вы знали?

– Я, Эля, верю в бога. А значит, и в демона.

– Вы что, думаете, демон Зою пирожками угостил?

– Говорят, демон является под знакомой личиной, чтобы не напугать искушаемого. Степанида… ты ее помнишь? Ненормальная старуха, ее Лена из богадельни взяла в няньки, когда из декрета вышла. Зою любила неистово. Лет десять она у них жила, пока окончательно не спятила. Только Лена могла такую терпеть. В психушку сдала, когда она совсем буйной стала. Между прочим, такие хрустящие пирожки с картошкой я больше ни у кого не пробовала. У Зои память короткая, помнить она ее не может, но сердце родную душу узнает.

– Ираида Семёновна!

– Ты как хочешь, а я верю, что Лена проживет тридцать лет!

– А что он возьмет взамен? Чью душу?

– Да брось ты, Эля. Ты же собралась одну душу крестить? Катя звонила. Учти, мы все идем на крестины! А Лена со своей душой пусть сама разберется.

Глава 10

«Со своей душой пусть сама разберётся, – подумала раздраженно Маша. – Ведь вот матушка Варвара, она такая мирная, благостная. А матушка Олимпиада гневная, неспокойная… как свеча на ветру».

– Ау! Марья Игнатьевна, отзовитесь! – послышались детские голоса.

– Иду-у! – откликнулась Маша и выбралась из кустов на пригорок.

Четвертый день она гостила в Конь-Васильевском Троицком монастыре. Получилось все внезапно.

Недели через три после свадьбы Федор Ионович отправился в свою губернию просить отставки, и Маша осталась в доме с Пелагеей. Пелагею муж привез из своего прежнего дома перед свадьбой. Она была «прислуга на все», а кроме того была для Федора Ионовича тем же, чем была для Игнатия Илларионовича Наташа. Только Наташа своей участи стыдилась и была молода, а Пелагее было лет сорок, и положением своим она гордилась. К тому же всячески пыталась новую барыню принизить. Маша ее намерения понимала, но сопротивляться по неопытности не умела. А когда однажды поймала в момент такой стычки торжествующий взгляд Федора Ионовича, поняла, что говорить с ним об этом бесполезно.

После отъезда мужа мелкие стычки стали частыми. Пелагея старалась делать только то, что Маше не нравилось. Конечно, если бы она мужа ревновала, ей было бы больно. А так… что поделаешь! Ну, варит Пелагея третий день подряд гороховый суп, зная, что барыня его в рот не берет… Ну, сказала Маша, чтобы та назавтра куриной лапши наварила, ответила ей Пелагея, что у них горохового супа еще на два дня, вылила Маша суп в лохань и сказала, что теперь не грех и лапши наварить, а Пелагея на следующий день еще горохового супа наварила… на колу висит мочало…

В тот день Маша увидела под окном безумного нищего Мовшевича. Она вспомнила, что Вася его собирался на Лизе женить, засмеялась и вышла на крыльцо:

– Пойдем, зять, накормлю!

Усадила на кухне и поставила перед ним весь чугунок. Пока Пелагея задыхалась от возмущения, Мовшевич уже заработал ложкой. Маша села напротив и с удовольствием провожала взглядом каждую ложку варева:

– Когда у нас гороховый суп, всегда приходи!

А потом пошла в гости к крестной, пообедала там и с удовольствием поболтала со старшими девочками, только приехавшими на вакации из епархиального училища. По каким-то делам зашла к ним матушка Татьяна из Конь-Васильевского монастыря, И так рассказывала о нем, что Маше захотелось его увидеть.

– Так что, приезжайте и увидите!

Быстро сговорились, что за Машей завтра заедут монастырские подводы, посланные в город за всяким товаром для иконописной мастерской.

Однако утром за ней заехал очень богатый экипаж. Ожидая у окна, Маша сразу сообразила, что, вероятно, матушка Татьяна сыскала попутчиков. Так и оказалось. Это были супруги Васякины, из самых богатых в городе, побогаче даже Митрохиных. История их была в городе очень известная. Горе их было в том, что дети не заживались. Как-то в холеру за неделю все трое ребятишек умерли. А потом еще дважды рождались девочки, но не доживали до года. Уже после сорока родила купчиха красавицу Катюшу, но в год заболела она какой-то детской болезнью, и так болела, что врачи ничего хорошего не ждали. И тут супруги обреклись, что если выживет девочка, то обещают они ее богу. Девочка выздоровела. Теперь Катюша воспитывалась в сиротском приюте при монастыре, где детей обучали по курсу уездного училища трех классов. А в дальнейшем останется там послушницей. Родители ездили в монастырь, каждый раз его одаривая. Предполагалось, что при пострижении дочери Васякины отпишут монастырю все свое добро.

Дорогой пожилая купчиха заговорила о Любаше Митрохиной и Кузнецове:

– Жаль молодца! Небогат, да ладен. У нас по купечеству нет жениха завидней. А вы как полагаете, Марья Игнатьевна?

– Я Тимофея Силыча только по лавке знаю. Кажется, человек положительный, отцовское дело продолжает. И собою очень хорош.

– А Митрохин очень о себе возомнил. С барами только знается. Что-то в Кони зачастил к тамошнему барину молодому.

Поселилась Маша не в гостинице, которых при монастыре было две, а в келье матушки Татьяны. Так получилось, что в приюте уже два месяца не было учительницы, и Маша стала учить девочек, а после занятий вместе с ними работала. Она и ненавистный ей горох перебирала, и шерсть сучила, и воду носила.

На третий день ее вызвала к себе игуменья Олимпиада.

Оказалось, что приехал отец.

– Что это вы позволяете себе, сударыня? Как вы посмели уехать сюда без разрешения?

– Папенька, у кого я еще должна была просить разрешения? Муж мой знал, что я в монастырь собиралась.

Отец осекся. Потом в прежнем тоне продолжил:

– Неправда! Кухарка ваша прибегала, голосит: «Пропала барыня!»

– Я кухарке должна была доложить? Не смешите, папенька!

– Немедленно собирайся, я отвезу тебя домой!

– Сказал Господь: оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть. Мы с мужем просим Господа, чтобы он наш брак детьми благословил, и не кухарке, и даже не отцу решать, достойны ли мы этого. Папенька, вам ведь известно, что Пелагея – метресса супруга моего. Может, ей мои дети будут поперек горла. Но что же вы с ней в одну дуду дудите?

Отец уехал в гневе. Матушка Олимпиада стала выговаривать Маше, что нельзя отцу противоречить. «Так ведь и мужу нельзя противоречить. А если между мужем и отцом противоречия, на чью сторону женщине становиться?» Маша лгала о согласии мужа, но не чувствовала при этом вины. Сколько можно ею командовать? Тут матушка Олимпиада и скажи, что душа Маши неспокойна, а это нехорошо. Сегодня Маша с матушкой Варварой повели детей по ягоды. От солнца у Маши разболелась голова, и она прилегла под деревьями. Вспомнила вчерашний разговор, и настроение ее испортилось.

Ягоды они собирали на взгорке перед лесом. Спустившись в лог, она увидела, что девочки расположились у бочажка. Сделав чаши из листьев, они пили воду, хрустя взятыми в дорогу сухарями, а матушка Варвара размачивала их в воде.

– Нравится вам у нас? – спросила Машу Катя Васякина.

– Очень! – ответила Маша.

– А что ж вы в монастырь не ушли?

– Папенька не разрешил… и батюшка не благословил.

– А разве замужем плохо?

– Катя! – осуждающе вскрикнула матушка Варвара.

– Если матушка Варвара позволит, то я отвечу.

– Мы не к постригу их готовим, а к миру. Поговори с ними о семье, Марья Игнатьевна.

– Скажу я вам, что люди разные бывают. И не все для семейной жизни созданы.

– Почему?

– Господь знает. Вот Варвара Васильевна, здешнего помещика сестра, вам известна?

– Добрая барышня.

– Замужем она не была, но разве она плоха чем-то?

– А как же детки?

– Вот у меня в роду по женской линии. Матушка до тридцати лет не дожила. Как меня родила, так болеть начала. Бабушка, ее мать, в двадцать лет свою малютку-дочь на земле одну оставила. Прабабушка, родив дочь, овдовела, но потом снова замуж вышла. Еще дочь и сына родила, и тоже сиротами их оставила. Это ли не знак? Плохо сиротам на свете живется…

– Марья Игнатьевна, – спросила бойкая Катя. – А правда, что вы графиня?

– Нет, неправда, – ответила Маша. – Мой папенька не из знатных. Дедушка из однодворцев был, дворянство через бумаги доказывал.

– А маменька говорила, что вы графиня…

– Бабушка моя, та, что в двадцать лет умерла, она была дочерью графа.

– А как ее звали?

– Августа.

– Разве есть такое имя?

– А как же. Святая царица Августа, уверовавшая во Христа при виде пыток и казни святой великомученицы Екатерины. Была женою царя-мучителя, однако он не пощадил ее, и царица мученически скончалась в числе других христиан. Именины 24 ноября, – сказала матушка Варвара. – Ну-ка, детки, давайте по той стороне лога пройдемся. Кузовки еще не полны.

Карабкаясь по склону лога, Катя спросила:

– А вы здешних бар знаете?

– Коневичей? Я зимой у их управляющего гостила, у Петрова. Знаете?

– Бурмистра? Несчастненький!

– Почему несчастненький?

– Так вы не знаете? Он весной жену похоронил, а чуть позже дочь у него убили.

– Господи! Кто же?

– Полиция искала, но не дозналась. Здесь, в овраге за бочагом ее нашли. Потому мы дальше не пошли – боязно.

«Какая я эгоистка! – подумала Маша. – С весны со Шпильманами не видалась. Все о своем замужестве печалилась. Раз на Дворянской встретила Марту, видела, что расстроена она, но не остановилась, не заговорила».

Поднявшись наверх, матушка Варвара спросила:

– Машенька, глянь, кто там верхом скачет? Не Митрохин ли?

– Я близорука, матушка, – спешно вытирая слезы, ответила Маша.

– Не должен Митрохин, – вмешалась Катя. – Он только в экипаже ездит, величается.

– Ну, да ладно, это я так, любопытствую.

Вечером, возвращаясь в монастырь, они увидели у двухэтажной монастырской гостиницы полицейских.

– Фрося, что это служивые тут? – спросила матушка у молодой бабенки, глазеющей на полицейских.

– Аль вы не слыхали, матушка? Барин молодой расшибся.

– Как расшибся?

– С балкона упал и расшибся! Насмерть!

Глава 11

Елена Игнатьевна прилегла на диван:

– Господи, как хорошо дома!

– Полежи, Леночка, сейчас обедать будем!

– Да ну тебя, Элька, вы меня всю дорогу кормили! Просто посидите со мной.

Зоя прижалась к матери, Эля устроилась в кресле.

– Как вы тут жили без меня? А, Зоенька?

– Плохо жили. Я плакала. Не уезжай, мама!

– Придется, дочь. Мне еще нужно несколько раз в больнице полежать, чтобы потом не болеть.

– А потом ты будешь тридцать лет проживать?

– Ну, это, пожалуй, многовато.

– Нет! Будешь!

– Ну, ладно, не буду спорить. Только бы не в маразме. А теперь пересядь. Что-то я спать захотела. Зоя, куда?

Зоя втиснулась на кресло рядом с теткой, Эля обняла ее: «Ничего, Лена!». Елена Игнатьевна глядела на самых близких ей людей и радовалась: наконец-то они подружились. Как доверчиво Зоя прижималась к Элиному плечу, как бережно Эля придерживала племянницу! Со счастливым вздохом Елена Игнатьевна закрыла глаза.

Эля с Зоей сидели на кухне и лепили пельмени. У Эли получалось, у Зои – нет. Зоя огорченно сопела. Эля поглядела на племянницу, подтолкнула ее локтем и сказала:

– А давай маме колыбельную споем!

Зоя кивнула и начала:

– Х-х-х.

Ходит дрема тихо-тихо,

Выходи из хаты, лихо!

Хватит ходикам стучать,

Хватит филину кричать!

Домовой, не ходи

И хозяев не буди.

Петь Зоя не умела, она просто проговаривала слова, напирая на букву, которая чаще повторялась в куплете.

– А теперь ш-ш-ш.

– Спит воробушек на крыше,

Не шуршат в запечке мыши,

Страшный ветер налетит,

В камышах зашелестит.

Ветер, ты не шурши,

Засыпают малыши!

– С-с-с.

– Сад заснул под небом ясным,

Тусклый свет в окошках гаснет…

Зазвонил телефон. Чтобы не побеспокоить сестру, Эля вышла во двор. Звонила дочь, спрашивала, когда мать приедет. Эля ответила, что это зависит от того, как будет чувствовать себя сестра. Из дальнейших пререканий выяснилось, что Лена по-прежнему рассчитывает, что мать поедет с внуками в Черногорию:

– Хватит уже! Три недели возилась с этой убогой, пора о себе подумать.

– Дочь моя, что за тон? С каких это пор ты решаешь, с кем мне возиться и о чем думать?

– Ты же обещала!

– Обещала, когда могла поехать. Теперь не могу. Попроси Людмилу Валерьевну, думаю, она не откажется.

– Конечно, не откажется! Весь вопрос в том, соглашусь ли я!

– Поняла. Подумать о себе – это эвфемизм. А думать мне надо о тебе.

Ленку такими словами не окоротишь. Она сказала, что не понимает, почему матери и не подумать бы о родной дочери, что она достаточно времени уделила утятинской родне, пора им и честь знать. Эля вспылила:

– Ясно. И ты у нас кому-то сестра. Значит, в случае беды Игорю тоже не стоит на тебя рассчитывать? Тем более что моя сестра меня много лет растила, кормила и учила, а твой брат тебе по малолетству ничем существенным не помог? И у тебя двое детей. Ты уже предупредила их, чтобы они друг на друга не рассчитывали? Знаешь, ты мне пока не звони. Я должна это все … осознать.

И отключила телефон. Постояла на крыльце, успокаивая себя: Ленка эгоистка, но не безнадежная. Пусть вспомнит, как в детстве к тетке на лето выезжала, как та ее баловала. Когда Эля вторично вышла замуж, отчима Ленка поначалу встретила в штыки. Еще и Элина тяжело вынашиваемая вторая беременность! Тогда она чуть не упустила дочь. Только сестра с ее учительской выдержкой смогла примирить их. Ведь что греха таить, неправильно повела себя с дочерью и Эля…

Вернулась в дом.

– Ты плакала? – спросила чуткая Зоя.

– Я никогда не плачу. Я просто по телефону поругалась.

– Не ругайся!

– Ладно, не буду. Мы на какой букве остановились?

В кухню вошла Елена Игнатьевна:

– Кто-то меня покормить обещал?

За обедом Эля невольно натыкалась взглядом на криво сидящую на сестре блузку, и каждый раз поспешно отводила глаза. Елена Игнатьевна заметила это:

– Да ладно, не обращай внимание. Мешает мне этот протез. Хоть дома не буду его носить. Постепенно привыкну.

Потом она заметила цепочку на Зоиной шее. Та с гордостью продемонстрировала матери крест и иконку.

– Ты тоже не обращай внимание. Ну, захотела я стать крестной матерью Зое.

Елена Игнатьевна пожала плечами:

– Ладно, проехали. Да, а отец-то крестный кто?

Эля оживилась:

– Ни за что не догадаешься!

– У нас мужиков знакомых раз-два и обчелся. Из них тех, к кому Зоя не боится подойти, человек пять. Перечислить?

– Не надо. Потому что никто из них. Зоя, скажи маме, кто твой крестный?

– Крестный! – ответила Зоя, вылавливая ложкой ягоды из компота.

– А как его зовут?

– Дядя Костя.

– Ничего себе! – удивилась Елена Игнатьевна. – Ты же его боялась всегда.

– Он добрый.

– Понимаешь, договорились мы с Геной. Они Ритуську свою крестили, вот мы и решили заодно. Встретились на Пушкина, он Зою повел и по дороге пинал, что под ноги попадется, крестницу развлекал. Попал ногой в поребрик и сломал палец. Что было! Катька на него орет, Зоя плачет, жалеет. Спасибо, Ираида со своим Константином с нами шли. Мы Генку на скамейке бросили, Ираида Роберта вызвонила, он коляску тещину привез и в последний момент доставил Генку к церкви. А у нас время. Тут Костя говорит Зое: «Возьмешь меня в крестные?» А она вдруг берет его за руку и ведет в церковь! А Генка теперь на рынок ходит в гипсовой калоше.

– Гене не больно, он сказал, – вставила Зоя.

– Лена, а откуда Ираида его взяла, этого Костю? Давно он у нее?

– Года два. Наезжает довольно часто. Мы сначала не знали, откуда. А прошлым летом он с Борисом Аркадьевичем приезжал. Я так поняла, не то начальник охраны он у него, не то компаньон.

– Что за Борис Аркадьевич?

– Наппельбаум. Ему лет девяносто. Потомок здешних Наппельбаумов. Он Ираидиного покойного мужа какой-то родственник. Очень богатый ювелир. В советском прошлом не то цеховик, не то держатель общака. Значит, и Костя этот из братков. Впрочем, Иру не мне учить.

Глава 12

– Не мне учить тебя, Пелагея, как полы мыть, – сказала Маша, потирая колено. – Ты женщина немолодая уже, должна бы уметь.

Только что она чуть не упала, поскользнувшись на мокром полу в прихожей и ударившись об дверь. Собралась выйти, и вот…

У порога ахала забежавшая к ним вдова чиновника Бокина, сдававшая Федору Ионовичу дом: «Ох, Марья Игнатьевна, голубушка, что же вы так неосторожно…»

Узнала бы мачеха, что Маша не может справиться с прислугой, что крепостной уступает! Пол-то мылом вымазан. Такие штуки они в пансионе проделывали. Федор Ионович вновь в отъезде, а его метресса опять воюет с хозяйкой.

Выйдя из дома, Маша повернула на дорогу, что вела мимо часовни к Ветошникам. Со времен сватовства она полюбила одинокие прогулки. Как хорошо выйти из дома и брести, куда глаза глядят! И никому не докладываться, благо муж в отъезде. После того, как сгорел храм Михаила Архангела, Маше в гости было ходить не к кому. С месяц еще отец Василий служил в Петропавловском, замещая болевшего отца Тихона. А затем его вдруг назначили в дальний приход. Маша помогала крестной собирать вещи.

Гуляла она до сумерек. Потом повернула к дому. У палисадника большого дома исправника она остановилась, чтобы вытряхнуть из туфель песок. Только наклонилась, как стукнула дверь, и она услышала громкий шепот:

– Ваш высокоблагородь, к Шпильманам доктор Зильбер приехал! Ей-богу, гимназист у них! Сказывали же, что поранился он, когда из окна сигал!

– Беги в управу, скажи приставу, чтобы с собой двоих взял и на Набережную живой ногой! Передай, я тотчас там буду.

Маша увидела, как, спрыгнув с высокого крыльца, по улице побежал крупный детина.

Побежала и Маша, но потом перешла на быстрый шаг. Что подумают о ней знакомые, если увидят бегущей!

Когда она вошла в общественный сад, то снова перешла на бег: в это время здесь никого не было. За садом начиналась Погореловка – так назывался пустырь, где лет десять назад был большой пожар, а теперь рос бурьян до самой Набережной. Выйдя на Набережную, вновь перешла на шаг. Вот дом Кузнецовых. Тимофей Силыч женился-таки на своей Любаше. И приданое за ней хорошее взял. Поговаривали, что Митрохину на этот раз пришлось уговаривать жениха. Об этом Маша вспомнила, уже поворачивая к крыльцу.

У коновязи стояла коляска доктора Зильбера.

– Кто? – услышала Маша дрожащий голос Дарьи, прислуги.

– Дарья, это я, Марья Игнатьевна.

– Спят хозяева!

– Да открывай ты, нужно мне. – Молчание. – Ладно, сама выйди!

Дарья выскользнула на крыльцо.

– Сейчас работник Кузнецова, рыжий такой детина, к исправнику прибегал…

– Ой! – Дарья прижала руки к щекам.

– Пошли! – Маша решительно втолкнула Дарью в дверь и вошла сама. – Закрывай!

Из хозяйской спальни выглядывал Франц Карлович.

– Слышали? Колю нужно срочно уводить, сейчас здесь полиция будет.

– Не может он. Ранен, – ответил вышедший в прихожую Зильбер.

– Тогда прячьте! – Маша прошла в спальню. – Так, накройте его периной! – Мужчины глядели непонимающе. – Я сверху лягу.

Анна Адамовна буднично сказала:

– Нужно узкую перину.

И тотчас принесла перину. Отодвинула Колю к стене, а перину положила рядом с ним. Все это накрыла простыней. В дверь забарабанили. Не обращая внимания, что в комнате мужчины, Маша скинула платье и рухнула на постель.

– Франц Карлович, Нюту уведите. Григорий Акимыч, скажете, я ребенка скинула. Дома оступилась, до Шпильманов дошла и плохо мне стало. Кровь пустите для правдоподобия.

– Крови здесь достаточно. – Зильбер кивнул на лохань с кровавыми тряпками, стоящую на полу.

Загремели сапогами по полу прихожей впущенные Анной Адамовной полицейские. Маша протянула Зильберу руку, а второй, прикрытой одеялом, коснулась лежащего рядом Коли и почувствовала на ней поцелуй. Зильбер склонился над ней с ланцетом. Марта схватила полотенце и села на кровать рядом с Машей.

Из спальни исправник вылетел сконфуженный. Железная Анна Адамовна заставила полицейских пройти по дому и проверить все закоулки.

После отъезда полиции все снова собрались в родительской спальне. Нюта истерически рыдала.

– Давайте же, наконец, Колей займемся, – поднимаясь с постели, сказала Маша.

– Да, оставьте нас, – подхватил Зильбер.

Назавтра у Нюты открылась горячка. Уехавший на рассвете в имение Барташевских Франц Карлович об этом не знал. Анна Адамовна отправила старшую дочь за доктором, а сама вместе с Дарьей и Машей металась меж двумя больными.

После визита врача Нюта уснула, у Коли жар спал, и женщины сели чаевничать.

– Машенька, – спросила Анна Адамовна. – А вам не жалко своих близких? Они не сегодня-завтра узнают о вашей якобы потере. Это же будет для них тяжелый удар.

– Не беспокойтесь, Анна Адамовна, никому я не нужна. Единственное, что папенька из приличия сюда явится. Так вы примите его в гостиной и скажите, что я не в таком виде, чтобы на меня смотреть. Наверное, мне лучше пока у вас побыть. И доктору есть причина к вам ездить, и помощь моя вам не лишняя.

– Ох, Машенька, ваше хладнокровие мне поддержка. А муж ваш скоро возвращается? Для него потеря ребенка будет, наверное, тяжелым ударом?

– Поверьте мне на слово, если бы у него было желание иметь детей, он вел бы себя иначе. Не стоит его жалеть.

Через три дня Франц Карлович вернулся из имения взволнованным. Он прошел к Коле и спросил доктора:

– Сможет ли он вынести дорогу, если завтра усадить его в экипаж?

– Желательно полежать еще два-три дня. Но в случае необходимости… я бы рискнул.

– Так вот, послушайте. Мне сейчас помощь предложил наш сосед, Тимофей Силыч.

– Но как же… а его Пантелей? – спросила Марта.

– Эту рыжую бестию он услал с какой-то оказией.

Анна Адамовна сказала:

– Он хороший человек. Ты тоже очень хороший человек, Франц. Тебя легко обмануть. Позови его сюда. Я ему в глаза погляжу.

Франц Карлович вышел, и тут же вернулся с Кузнецовым. Поздоровавшись со всеми, гость сказал, обращаясь к Коле:

– Я знаю вашего батюшку. Он скорее себя убьет, чем другого.

– Как вы догадались, Тимофей Силыч… – начала Анна Адамовна.

– В тот вечер я стоял у ворот и видел, как прибежала Марья Игнатьевна и следом приехала полиция. А потом исправник начистил рыло моему Пантюхе. Чего тут не понять? Меня потом опрашивали, я сказал, что Марья Игнатьевна пришла еще засветло. Пантюху я в Уремовск отправил. А предложение мое такое. Завтра я в Смоленск еду. В своем экипаже и со своими лошадьми. Паспортную книжку я возьму Пантюхину…

– Не нужно, – перебила его Анна Адамовна. – Он возьмет документы нашего Карла.

Марта вскрикнула. Карл был сын брата Анны Адамовны, умерший в дороге, когда лет десять назад ехал к ним в гости.

– Я вчера просмотрела все бумаги и пометила, где можно исправить незаметно. У Анхен хороший почерк, она подправит. С этими документами он поедет в Дерпт к моему брату Вилли. Из Смоленска это будет удобно?

– Да, вполне. Еще нужно выбраться из города. Я выезжаю вечером и за кладбищем поверну. Встану у озера. Там ночью никто не осмелится ходить. Вы посадите Николая… простите, Карла в лодку, которую приведут к берегу братья Левины.

– Не слишком ли много участников? Was weiß zwei, das weiß doch jedes Kind.

– Левины многим обязаны Николаю Ивановичу.

– Да, тетушка, папенька давал им работу.

Вечером Коля спустился к реке. Маша с Мартой сидели на кровати Нюты, у которой вновь открылась горячка. Анна Адамовна с Дарьей занялись чисткой столовых приборов. Франц Карлович клевал носом над какой-то толстой немецкой книжкой.