Моих родителей выводило из себя то, что я не мог внятно объяснить, почему принял такое решение. Мой поступок поверг в шок преподавательский состав. Я отмалчивался, либо говорил что-то про усталость, про неопределённость с предназначением. И только самому себе я признавался, что создавать историю мне захотелось больше, чем изучать её.
До сих пор стыдно перед мамой, как вспомню, сколько слёз она пролила, когда упрашивала меня не бросать университет в нескольких месяцах от диплома. Отец был строже: вызвал на мужской разговор в гараж, а когда признал, что его внушения рикошетят от моего непробиваемого упрямства, высказался совсем уж круто и больше к теме моего обучения не возвращался. От его слов меня внутри аж скорёжило: как так? Отец, мой родной отец, был настолько глух и слеп, что не замечал, каким раздавленным я был в последние месяцы – с самого возвращения. Неужели он считал, что высшее образование – это самое главное, чего мне не хватало для полного счастья? Я окончательно замкнулся и решил, что буду вести себя так, словно меня ничего не гнетёт.
– Сынок, – голос отца «вправил» с одного приёма, – за свою жизнь ты можешь любить многих женщин, а можешь только одну. И вот проживёшь ты всю жизнь с ней в сердце или рука об руку – это как сложится… А жить надо.
Второе полугодие, в течение которого мои бывшие одногруппники планомерно продвигались к заветной цели, а потом остаток лета я работал, уже не выбирая объекты и коллектив, несколько раз выходил на стройку под началом Андрея. В перерывах между работой я усердно занимался – готовился к поступлению на архитектурный факультет. Меня приняли с первой попытки, и уже с сентября я вновь держал в руках главный студенческий документ, «открывающий» вертушку охраны на входе в новое учебное заведение. Благодаря проявленным способностям в ходе преддипломной практики и участию в многочисленных студенческих конкурсах, у меня уже имелось несколько интересных предложений работы в крупных компаниях.
Кстати, говоря об Андрее… После нашего возвращения мы не прекратили общаться, часто встречались и созванивались почти каждый день. Он, несмотря на свою занятость и то, что брал академический отпуск, через год с блеском защитился, правда, диплом, как сам шутковал, убрал в Алёнкин кухонный передник и остановил свой выбор на сфере строительства, где очень даже преуспел: как показатель – гонял по городу на новеньком авто. Я даже гулял у них с Алёной на свадьбе, которая произошла к удивлению многих через три месяца после завершения нашей совместной заграничной поездки. На мой вопрос, откуда такая спешка, ведь он планировал жениться, когда разживётся собственными квадратными метрами, и в любом случае не раньше, чем через два года, дружище обосновал, что насмотрелся на мой пример и не стал противиться такому сильному чувству, как любовь. Думаю, дело было не совсем в этом, поскольку их с Алёной первенец появился на свет спустя несколько месяцев после свадьбы – точно не девять, меньше. Теперь они жили в просторной четырёхкомнатной квартире и ждали уже третьего ребёнка.
Я же не то чтобы не обзавёлся семьёй за это время, мне даже не с кем было знакомить родителей. Не было дня, чтобы я не думал о Лайзе. Особенно тяжко было в первые недели. Родители сразу заметили – со мной происходит что-то неладное, но я не говорил им о том, что меня мучает, а они не настаивали. Отец только поинтересовался, как мне заграница, сложно ли было работать, не пожалел ли я вообще о том, что съездил, и услышав мои заверения в том, что всё прошло отлично, переключился на свои обычные дела. Мама чувствовала меня тоньше. Когда накатывала просто беспробудная тоска и я часами не выходил из своей спальни, уставившись в комп или в окно, она тихо подходила сзади, вставала совсем близко, утешая материнским теплом, иногда гладила рукой по голове, но не выспрашивала, что со мной. Она стояла так какое-то время, а потом, тихонечко ступая по паласу, выходила из комнаты.
Мы только отметили наступление Нового года и проводили с родителями праздничные выходные. Я сидел на кресле в зале и переключал каналы.
– Матвей, тут тебе письмо, – раздался голос мамы от двери.
Она ходила в магазин. Из коридора повеяло холодом, следом в проёме появилась мама в расстёгнутом пальто и со спущенной с головы шалью на плечах. Она поднесла мне конверт с надписями на иностранном языке.
– Из-за границы что ли? – мама пробежалась по нему глазами и отдала мне, а сама тут же вышла, чтобы успеть протереть и убрать сапоги на этажерку, пока оставшийся на них снег не залил пол в прихожей.
Повертев конверт в руках, я первым делом прочитал, от кого оно. Отправителем оказалась Лайза. Ох! Как тяжело мне дались эти две короткие строчки на английском. С конвертом пришлось повозиться, местами отрывая бумагу по клочку, и малоформатный листочек письма, с текстом всё так же на английском языке, оказался в моей руке:
«Здравствуй, дорогой Матвей!
В твоём городе, наверное, снежные сугробы. У нас зима выдалась теплее обычного, так что я гуляю по городу в спортивном костюме и всё чаще выбираюсь к океану.
У меня всё хорошо. Центр, над оформлением которого ты трудился, давно работает и стал средоточием деловой жизни. Я продолжаю вносить свой вклад в историю этого города: появились и запущены в работу другие мои объекты. Очень надеюсь, если ты когда-нибудь побываешь здесь снова, то сможешь оценить эти преобразования знакомых тебе улиц и районов.
Желаю тебе счастливого Нового года! Пусть все твои мечты сбываются!
Лайза»
Я перечитал несколько раз и осознал, что вижу почерк Лайзы впервые. Мелкий, убористый. Из конверта на кресло выпало фото. На нём я узнал её квартиру. Лайза почти не изменилась, только плечи округлились и волосы стали длиннее; она сидела в гостиной на мягкой банкетке, в вечернем сине-сливовом платье до пола, с декольте и широкими рукавами. Густые чёрные волосы рассыпались по плечам и груди. На коленях её восседал светловолосый мальчик с голубыми глазами, пухленький такой карапуз, в плюшевом карнавальном костюмчике с крохотными сапожками. На вид ему было года три-четыре, может, чуть больше. Лайза заботливо придерживала малыша руками.
– Матюш, с кем это ты? И откуда вообще эта фотография? Я такую не помню, – раздался над моим левым ухом мамин голос.
Она, оказалось, стояла здесь уже какое-то время и разглядывала фотографию вместе со мной.
– Это не я, мам, – я не сводил глаз со снимка.
– А кто?
– Знакомая с Новым годом поздравила.
Про Лайзу я никому из близких так и не рассказал.
– По учёбе? – уточнила мама.
– Да.
– А письмо, вроде, заграничное?..
– Она давно уехала из России.
– А-а-а… – протянула мама. – Ну мальчик точная копия ты в детстве. Бывает же такое!
Мама зашаркала домашними тапочками и направилась в кухню, а я машинально поддержал беседу:
– Да, мам.
Я не выпускал фото из рук и переводил взгляд то на Лайзу, то на мальчугана. Я видел в нём…
Нет, не черты Лайзы, и не черты её мужа с его выдающимися скулами, квадратным подбородком и приглаженной шевелюрой. Воспроизвести в памяти портрет Дугласа было нетрудно: на фото Лайза сидела возле наряженной ёлки, а за спиной её был камин, на полке которого возвышались громоздкие часы в стеклянном корпусе; в стекле отчётливо отражалась фигура того, кто делал снимок. Не напрягая зрения, я узнал Дугласа с фотоаппаратом в руках. Хоть лица нельзя было разглядеть, я точно ни с кем его не перепутал.
Я видел в мальчике себя, только двадцать лет назад. Ошибаться я не мог, ведь изучил свою детскую внешность досконально: родительская квартира была напичкана моими фотографиями с самого младенческого возраста. Они были повсюду: на полках серванта, висели в рамках на стенах, стояли на журнальном столике. Даже на холодильнике среди магнитиков примостилась моя беззубая физиономия с вихрастой светло-русой чёлкой. У малыша на фото была аккуратно подстриженная, но всё равно лежала неровно.
Перевернув снимок, на обратной стороне я увидел надпись, сделанную тем же почерком: «С моим сыном Мэттом…» Дальше стояла фамилия – Дугласа и Лайзы, а через запятую возраст ребёнка – четыре года семь месяцев.
Неслушающимися руками я сложил письмо и снимок обратно в конверт, с нажимом провёл по нему пальцами, расправляя торчащие обрывки.
Уже из прихожей, обматывая шею шарфом, я крикнул на кухню:
– Я к Андрюхе!
Мама мгновенно выглянула из-за косяка:
– С чего вдруг?
– Они меня с Алёнкой ещё на Новый год к себе звали, но было как-то неудобно. Пойду хоть так, лично, поздравлю.
– Привет им передавай! – голос мамы раздался уже из глубины комнаты. – Гостинцев детям купи!
– Хорошо!
Андрей жил в соседнем микрорайоне, и обычно я ездил к нему на маршрутке, но сейчас захотелось пройтись. Ни сковавший город мороз, ни угроза того, что дворы и дороги плохо расчищены от снега, не останавливали меня. Во внутреннем кармане пальто лежало то самое письмо с фото, содержанием которого мне не терпелось поделиться с другом. Он был единственным, кто знал о нашей истории с Лайзой. Я спешил сообщить ему, что у меня тоже есть сын – сын Лайзы! – поэтому даже не удосужился позвонить и удостовериться, дома ли он.
На полпути, у подземного перехода, я остановился и запрокинул голову. Хлопья медленно опускались на моё лицо, набухая над бровями и верхней губой. Эх!.. Услышать бы его голосок, подержать крохотные ладошки, пробежаться с ним наперегонки по ловящему ступни берегу океана или свежескошенной траве в бабушкином огороде. Под веками защипало и стало мокро. Что это? Снежинки растаяли и просочились в глаза? Я с болью вдохнул носом обжигающий морозный воздух. Прижав воротник пальто плотнее к окоченевшим ушам, я пошагал дальше. Я по-прежнему направлялся к Андрею, только отказался от намерения рассказать ему всё. Если Лайза не сообщала мне столько лет, вряд ли она сделала это сейчас, чтобы я сразу же поделился с кем-то. О письме решил даже не упоминать. Письме, которое не требовало ответа – в нём не было вопросов или просьб, обращённых ко мне.
Да, все эти годы наш с Лайзой ребёнок носил фамилию её мужа, жил в его доме и называл отцом его. Но это был её выбор, моей любимой женщины, который я уважаю и принимаю безоговорочно. Всё-таки она оказалась напористее меня. Это мне не удалось увезти её с собой. Она же каждый день смотрела в мои глаза, причёсывала мои волосы и отвечала улыбкой на мой смех. Она оставила себе меня…