Но вдруг над площадью зазвучала удивительный ангельский голос, словно голос ребенка, чистый, звонкий, пронзительный, моментально пробирающий до сердца и завораживающий душу, некое совершенное колоратурное сопрано. Талгаро, подняв голову к небу, пел: «Одна звезда на небе голубом Живет, не зная обо мне. За тридевять земель в краю чужом Ей одиноко в облачной стране». Разбойники застыли ошарашенные, некоторые лучники опустили своё оружие, потрясенные, вслушиваясь в чудесный голос. Хишен, позабыв о дерзком бриоде, повернулся к лоя и в удивлении воззрился на него. А Талгаро во всю силу своих связок продолжал и словно бы поднимал всю эту площадь и всех присутствующих на ней к небу. Чистый хрустальный звук легко пробивал любую заскорузлость, дикость, равнодушие, распахивал в сердцах двери, врывался порывом морского ветра и наполнял суровых, жестких, безразличных взрослых людей томительной ностальгией по чему-то далекому, светлому, прекрасному, давно утраченному и забытому еще где-то в детстве.
Сойвин вдруг решил: сейчас или никогда. Он всё изменит. Попробует всё изменить. И не смея хоть еще о чем-то подумать, бросился вперед. Он беззвучно подлетел к Хишену, схватил его за ноги и, что было силы, рванул на себя. Тяжелый широкоплечий глава Гроанбурга рухнул как подкошенный лицом вперед, рефлекторно выпустив волосы Тайвиры и попытавшись выставить руки. Сойвин как кошка прыгнул ему на спину, левой рукой, буквально вонзив пальцы ему в ноздри, воздел его голову и, приставив к шеи широкий охотничий нож, дико заорал:
– Назад! Все назад! Клянусь богом, сейчас зарежу его! Назад!
Талгаро естественно тут же умолк, разбойники, смутившись и растерявшись, попятились прочь от поверженного мивара.
– Назад! Отошли на десять шагов от меня! – Продолжал яростно кричать Сойвин, вжимая лезвие в плоть своего, теперь уже смертельного врага. Лицо молодого бриода побагровело, на нем вздулись жилы, глаза были совершенно безумные. – Кому сказал отошли! Все, все отошли. Чтобы не было никого за спиной.
Разбойники отхлынули прочь. Хишен наконец пришел в себя и принялся, с задранной головой, биться и рычать. Сойвин тут же наклонился к нему и коротко прошипел:
– Убью!
И мивар понял по его тону что действительно убьёт. У бриода оставалось не слишком много вариантов. Хишен затих и очумело вращая глазами, пытался сообразить как ему справиться с новой бедой.
– Кушаф, ко мне! – Громовым голосом приказал Сойвин. – Сюда иди сказал.
Кушаф, бледный как полотно, приблизился. Сзади маячили Ронберг, хмурый Банагодо, мрачный вэлуоннец Вархо и молодой несколько потерянный Альче. Остальные бриоды отсутствовали, занятые на дежурствах и по прочим делам.
– Быстро, – горящими глазами глядя на Кушафа, прогремел Сойвин. – Три оседланные лошади сюда и бричку запряженную парой. Живо!
Хишен, понимая что задумал взбунтовавшийся бриод, снова зашевелился.
– Лежи тихо, – гаркнул Сойвин, сердце которого стучало как молот и кажется уже в самой голове. – Иначе резать начну. Устрою тебе казнь «тысячи порезов», боров проклятый.
Хишен чувствовал, что молодой бриод в крайней степени возбуждения и сейчас, испуганный, загнанный и обреченный, готов на всё. Но в нём и самом уже закипало бешенство, не располагающее к трезвой оценке обстановки.
Кушаф стоял не шевелясь.
– Иди! – Рявкнул Сойвин, взглянув на него жутким взглядом.
– Ступай, – негромко сказал подошедший сзади Ронберг и слегка подтолкнул молодого бриода. – Делай как велено.
Кушаф глянул на него как на безумного, но повиновался. Когда он исчез за домами, Ронберг, обращаясь к Сойвину, мягко сказал:
– Не горячись, дружище. Сейчас всё будет.
Но бывший офицер королевского пограничного корпуса прекрасно знал с кем имеет дело. Из всех бриодов Ронберг, не смотря на некоторую утрату физической мощи по причине пожилых лет, оставался самым опасным. Мягко стелил, да спать было смертельно. Коварный и хитрый, он хоть и старался зачастую решать любые проблемы без лишней крови, всё равно всегда был готов сунуть нож под ребра любому кто угрожал корыстным интересам его собственным или всего Гроанбурга.
– Отойди, Старый, – неожиданно довольно спокойно попросил Сойвин. – Знаю тебя как облупленного. Даже не пытайся мне уши лечить. Ничего не выйдет. Кушаф приведет коней и мы уедем.
– Кто мы? – Поинтересовался Ронберг, для виду попятившись на пару шагов. Остальные бриоды уже стояли вплотную к нему.
– Я и она, – Сойвин кивнул на купеческую дочку, которая после того как её волосы отпустили, стояла метрах в пяти от поверженного мивара и растерянно глядела на вступившегося за неё бриода. Девушка была полна самых смешанных чувств и совершенно не представляла что ей делать и к чему готовиться.
– А бричка зачем? – Спросил Ронберг, уже конечно догадавшись зачем.
– Этого, – Сойвин чуть дернул голову мивара, – я заберу с собой. Как только отъедем на достаточное расстояние, я его отпущу.
Хишен закряхтел и засопел. Оказалось он смеется, что было не так то просто в такой неудобной позе. Потом он вдруг захрипел:
– Лупень, Лупень!
– Молчать! – Рявкнул Сойвин и еще раз дернул мивара за ноздри. Но тот не унимался. Рослый лучник в необычной треугольной зеленой шляпе бесшумно возник рядом с Ронбергом.
– Как только я сдохну, убьёшь этого недоноска, – приказал Хишен.
– Ты не сдохнешь, – сказал Сойвин.
– Всадишь ему в оба глаза по самое оперение, – не обращая внимания, продолжил Хишен. – А этих двух баб будете иметь всем Гроанбургом, пока их дырки в кисель не превратятся.
– Молчать, – повторил Сойвин, но уже спокойнее.
– Я никуда не поеду, мразь шелудивая, – свирепо сообщил Хишен. – Можешь резать меня сколько хочешь.
– Поедешь, – уверенно сказал Сойвин, но сам он уже чувствовал как ледяной страх пробирается ему в сердце. А что если Хишен упрется как безумный, что тогда делать?
– Старый, ты меня слышал, – предупредил мивар, – эту купеческую шлюху будете трахать на трупе этого погранца, пока она не сдохнет.
– Я слышу тебя, Голова, – спокойно ответил Ронберг, – всё так и будет. Мы отомстим за тебя.
Сойвин весь в ледяной испарине неотрывно глядел на пожилого бриода. О да, не приходилось сомневаться, что он отомстит.
Появился Кушаф, привели коней, прикатили бричку.
– Кушаф, возьми веревку и свяжи ему руки, – приказал Сойвин.
– Стой на месте, – прохрипел Хишен. – Стоять всем! Я же сказал тебе, мудило ты лощенное, я никуда не поеду. Смертью что ли решил меня напугать, хмырь долбанный? Да она мне как сестра с самого рождения, когда мамашка убить меня захотела и в землю закопала. – Хишен свирепел все больше, изо рта его летели уже не слюни, а почти пена. – Лупень! Лупень, едренный карачуп, приготовься! Чиркнет меня этот хер по шеи и стреляй сразу.
Сойвин медлил. В один миг он понял, что ничего не выйдет. Ничего. И затем с ужасной, пробирающей до мозга костей, холодной очевидностью он понял, что умрет. Сегодня, прежде чем солнце опустится за горизонт. И это его последний день. Но он слишком долго был солдатом и осознание обреченности не раздавило его, а лишь придало ему решительности. Он поглядел на лучшего лучника Гроанбурга.
– Стреляй, Лупень, – сказал Сойвин и вздернув голову мивара еще выше, начал резать его шею.
Лупень поднял лук.
– Стой! – Заорал Хишен.
Его всего трясло. Не от страха, но от ярости, от гнева, от мысли что сдохнет он от руки какого-то молокососа, да еще и такой позорной смертью, зарежут словно свинью и будет он булькать черной кровью и корчиться на земле на виду всего своего воинства.
Сойвин остановил нож.
– Она пусть уходит, – прокряхтел мивар, от клокочущей ярости и затекшей шеи с трудом ворочая языком.
Сойвин сразу понял о чем говорит Хишен. Тайвира уходит, он остается. И решение принял за одну секунду. Решение, которое, как он прекрасно понимал, стоит ему жизни.
– Хорошо, – быстро отозвался он. – Тайвира уходит и с нею эти двое, кирмианка и лоя.
Сойвин и сам не знал зачем поставил такое условие. Может просто из духа противоречия, может ему подумалось, что в сопровождении этих двоих чужаков Тайвира будет в большей безопасности, ведь она уже просила у них защиты, может потому что маленький лоя запел ангельским голосом и словно для того чтобы остановить стрелков, а может ему на секунду припомнилась черноволосая короткостриженая девочка с огромными синими глазами, а если эти двое её друзья, то наверно спасти их будет хорошим делом. Пару грехов спишется, усмехнулся он про себя. Сейчас самое время списывать грехи.
– Пусть уходят, – легко согласился Хишен. Он хотел только одного, подняться на ноги и чтобы этот проклятый бриод стоял перед ним. – Дай только слово, что не прикончишь меня, когда они уедут. Слово офицера. Ты ведь у нас снова, – он как мог усмехнулся и процедил с ненавистью, – офицер.
– Слово офицера, – сказал Сойвин. – Но и ты поклянись честью всего гроанбургского братства, что дашь им уйти, не отправишь никого в погоню. Клянись черным крестом Вааля и пролитой кровью братьев.
Это была смертельная клятва, святая для всей дикой братии Гроанбурга.
– Клянусь черным крестом Вааля и пролитой кровью моих братьев, – прохрипел Хишен, – что не отправлю никого в погоню за этими тремя. Пусть убираются к дьяволу.
Мивара буквально трясло от близости развязки, от предвкушения вдоволь насладиться страданиями человека, посмевшего поднять на него руку.
Ронберг дал знак разбойникам. Минлу и Талгаро тут же освободили, вернули им оружие и усадили на лошадей. Также подвели серого жеребца Тайвире. Девушка со слезами на глазах неотрывно глядела на Сойвина, но тот не смотрел в её сторону. Она как оглушенная вставила ногу в стремя и уселась в седло.
Ронберг махнул рукой и разбойники, хлопнув лошадей и прикрикнув, пустили их вскачь. Трое чудом спасенных людей понеслись по главной улице Гроанбурга.
88.
Пролетев через город и беспрепятственно проскочив через раскрытые ворота, трое всадников помчались на север, прочь от городских стен. Вскоре они оказались на развилке, где Минлу разговаривала с Шоллером. Здесь они поворотили направо и устремились на восток. Через час бешеного галопа, благополучно миновав Гроанбургский лес, всадники вылетели на Осевой тракт и только тут, почувствовав наконец себя в некоторой безопасности, остановили разгоряченных коней, дабы дать им роздых и самим перевести дух.
– Но мы не можем бросить его там, мы должны что-то придумать, – словно возобновляя некий прерванный диалог, снедаемая переживанием и с блестящими от слез глазами проговорила Минлу.
– Мы должны ехать в Акануран, – возразил Талгаро. – Так быстро, как только возможно.
Кирмианка резко повернулась к нему.
– Спасать себя и оставить Кита им на растерзание?! – Гневно вопросила девушка. – Если уж бейхоры всё же сумели лапы ему искалечить, то кто знает, что еще этот лысый изверг придумает.
– К сожалению, мы ничем не можем помочь Киту, – спокойно и грустно проговорил лоя и впервые в его голосе девушка услышала некую стариковскую тяжесть, словно напоминающую о том что этому маленькому человечку уже идет седьмой десяток. – Чтобы вывезти Кита из Гроанбурга нужна крепкая повозка с парой лошадей и несколько сильных человек чтобы погрузить его туда. И каким образом нам это провернуть, если он лежит посреди площади на виду у всего города?
Девушке нечего было ответить, но на лоя она все равно глядела сердито.
– С другой стороны, – продолжил Талгаро, – думаю, Кит не так уж и беспомощен и не в такой уж большой опасности. Насколько я понимаю, с бейхорами он разделался, когда его задние лапы уже не действовали. Ни мечи, ни копья, ни стрелы ему не страшны. Сам по себе он бессмертен и думаю скорее весь Гроанбург обратиться в прах и пыль, чем Кит расстанется с жизнью.
Минлу, ободренная его словами, немного успокоилась. Она припомнила как Кит рассказывал о том что его глаз не сможет проткнуть летящая стрела, а сам он может вскипятить целое озеро, что внутри него горит некий практически вечный огонь и что бы жить вечно ему нужен глоток воды, но и без этого он сможет прожить сто двадцать лет. Девушка почувствовала себя лучше. Чтобы Хишен не придумал, с Китом ему не справиться.
– Кроме того, теперь когда его с нами нет, – сказал Талгаро, – нам тем более нужно как можно быстрее попасть в Акануран, ибо сейчас мы единственные на кого может рассчитывать Элен. Кит был её защитником и если он выбыл из строя, наш долг заменить его. Мы должны спасти ребенка, вырвать её из алчных лап верховного претора. Я еще не знаю как нам это сделать, но тем больше резона как можно скорее добраться до столицы, убедиться что с Элен всё в порядке и придумать план для её спасения. На кого ей еще рассчитывать кроме нас?
Талгаро говорил очень спокойно и всё же с глубоким затаенным чувством. Девушка внимательно поглядела на него.
– Ты прав, – тихо сказала она. – Мы нужны Элен.
К ним приблизилась Тайвира. Она часто с тревогой поглядывала на запад, туда откуда они приехали.
– Нам лучше поторопиться, – проговорила она. – Разбойники могут попытаться догнать нас.
– Погони не будет, – уверенно сказал Талгаро. – Хишен поклялся черным крестом Вааля и пролитой кровью братьев. Он не станет нарушать эту святую для лихих людей клятву, разбойники просто не поймут и не примут этого. Да и вряд ли мы представляем такую уж большую ценность для мивара. К тому же не сомневаюсь, что следующие несколько часов он будет исключительно занят истязаниями этого молодого человека.
Тайвира вздрогнула.
Минлу с любопытством наблюдала за ней.
– Почему он сделал это? – Спросила она. – Он влюблен в тебя?
Дочь купца холодно поглядела на неё.
– Понятия не имею. Он такой же лиходей и душегуб, как и прочие. К тому же вы здесь тоже благодаря ему. По-твоему в тебя и лоя он тоже влюблен?
– В начале он намеревался ехать вместе с тобою и видимо взять с собой в качестве заложника мивара, – словно размышляя вслух, проговорил Талгаро, – однако затем, когда мивар наотрез отказался, даже готовый тут же и умереть, и потом предложил отпустить только тебя, этот молодой разбойник сразу же, не моргнув глазом, согласился, хотя конечно понимал что в этом случае оставляет себя в полной власти Хишена.
– И что? – Неприязненно осведомилась Тайвира.
Лоя пожал плечами.
– Не знаю. Но по моему разумению так легко и быстро пожертвовать своей жизнью возможно только под влиянием какого-то большого сильного чувства.
Ничего не ответив, Тайвира развернула коня и, ударив пятками в его бока, поскакала по широкому тракту на восток.
Минлу поглядела на лоя. Она вдруг припомнила его сказочное пение. И еще странные слова «айнлима монли», и ещё молнии, сверкнувшие на лапах Кита, и ей очень захотелось обо всём этом поговорить. Но Талгаро сказал:
– Да, лучше поспешить. Верховный претор жуткий человек и мы должны вызволить Элен из его плена как можно скорее. К тому же она возможно знает как помочь Киту.
Талгаро кажется нисколько не сомневался, что им удастся вырвать девочку из власти алчных судей и это немного ободряло Минлу. Сама она подобной уверенности не испытывала, с трудом себе представляя как двое таких бродяжек как лоя и она смогут проникнуть во дворец верховного претора Агрона, выкрасть девочку и затем ещё уйти от неминуемого преследования всей судебной гвардии королевства.
Не сказав больше друг другу ни слова, они поехали вслед за Тайвирой.
89.
Тайвира, то и дело подстегивая коня, как безумная, словно и правда пыталась уйти от погони, летела вперед. Но вместо страшных диких разбойников, её преследовали неудобные, неуютные мысли.
Что теперь будет с Сойвином? Что Хишен сделает с ним? Это не важно, это абсолютно не важно, уверял её голос, который вроде бы был её глубинной сущностью, её сокровенным «Я», той внутренней осознанной реальностью, которая всегда была на её стороне, с самого рождения готовая утешать и поддерживать её. Этот человек ничего не значит и его поступки случайны и неразумны, стихийны и бессмысленны и уж конечно не следует искать в них того сильного глубокого чувства, о котором говорил этот неприятный лоя.
А еще были эти 14 человек оставшиеся в подвалах Цитадели, голые, избитые, оголодавшие, уставшие, потерянные и подавленные. Она и её отец были последней надеждой для них. Но когда разбойники подвели к ней коня, она даже не вспомнила о них. Она лишь думала о своём спасении, об освобождении, которое неожиданным счастьем буквально вылетело на неё из толпы этих ужасных, кровожадных, жестоких людей и схватило за горло, мешая дышать и застилая глаза. И садясь на коня, она боялась лишний раз моргнуть, чтобы только не вспугнуть это нежданное счастье. И да, она боялась подумать о ком-то еще кроме себя, чтобы эти мысли не помешали ей, не остановили её. И всё правильно, убеждал её голос, ты ничего не должна этим людям. Каждый из них, выбирая работу в караване, прекрасно знал на что идёт и чем рискует.
Но Сойвин, зачем он это сделал? И в последний момент он даже не повернулся, не поглядел в её сторону, чтобы хотя бы взглядом попытаться всё объяснить. Она бы поняла, она бы услышала. Но может и нечего было объяснять. Он как животное, не сознавал мотивов и причин собственных поступков. Ведь всё-таки он разбойник, убийца и негодяй, живущий лишь потаканием своим сиюминутным желаниям и вожделениям. И она ничего не должна, ничем не обязана ему.
Теперь ей хотелось только одного, как можно быстрее оказаться в Акануране, в доме своего отца, в своей милой уютной комнате на втором этаже, куда по вечерам светит добрый умиротворенный свет красного закатного солнца. Она залезет на свою широкую кровать, спрячется под легким пуховым одеялом и все эти гроанбургские злоключения и переживания окажутся просто дурным сном. Просто сном.
90.
Как только всадники исчезли из виду, Сойвин отпустил голову мивара, слез с него и отошел в сторону. Хишен не спеша поднялся с земли, отряхнул свой великолепный камзол и штаны и как бы в некой задумчивости огляделся по сторонам. На Расплатной площади царила гробовая тишина. Основная масса людей теперь окружала широким полукольцом место, где стоял мивар, при этом изо всех сил держась на почтительном расстоянии от одинокого, застывшего как камень металлического пса и мертвых изуродованных тел бейхоров рядом с ним. Диковинный пёс совершенно по-собачьи сидел на попе и внимательно следил за всем происходящим. Уже наступал вечер, Яна клонилась к западу и её и без того красноватый свет приобретал ещё большую багровую насыщенность, придавая стенам Цитадели и лицам людей пронзительный, тревожный, огненно-алый оттенок.
Хишен поднял свой топор и повернулся к Сойвину. Тот, понимая что настал его последний час, сделал шаг назад и глухо произнес:
– Позволь умереть по-человечески.
Хишен отрицательно покачал головой. Ярость, бешено бурлившая в нём, когда он лежал на земле с задранным к верху носом, теперь трансформировалась в ледяную тягучую ненависть, которая для своего удовлетворения требовала долгих и изощренных мучений обидчика. И он, как будто совсем спокойно, заговорил:
– Значит два года вместе с нами кровь и грязь месил, по карманам шныкал, кошели собирал, людишек торговых резал, толстосумов на крюки вешал, пузатых купечиков в брюхо ножичком тыкал, бонрским мордоворотам бошки сёк, а теперь снова цветочек аленький? Херувим сахарная головка? Два года значит был проклятый висельник, изувер, душегуб, насильник, клейменная падаль, два года с нами шел бок о бок в дерьме по самую шею и вдруг раз!… в один момент снова святая душа – огнеокий офицер, голубая кровь – золотые погоны, алый плащ да шляпа с белым пером. Так что ли? Снова гордый, хоть гвозди на лбу гни? Вот я дерево остальные пни? Из говенной дырки да по царски фыркать? А что было – так наплевать и растереть? – Хишен усмехнулся и как бы удрученно покачал головой. – Нет, братушка, так не получиться. Так не бывает.
Он глядел на бриода вроде даже как будто сочувственно.
– Кстати, давай-ка сюда все свои мечи-кинжалы, они тебе уже ни к чему.
Молодой человек положил ладони на рукояти мечей и сделал шаг назад.
– Ну-ну, Сойвин, не усложняй. Не нужно бросаться на меня или, упаси боже, вспарывать себе брюхо. Я не позволю. Лупень выстрелит тебе в глаз, – Хишен поднял левую руку и лучший лучник Гроанбурга тут же вышел вперед, поднимая лук и натягивая тетиву, – а потом в ногу, в руку, куда-нибудь еще, пока ты не утихомиришься.
– Да что ты от меня хочешь? – В отчаянье воскликнул Сойвин.
– Узнаешь. Всё узнаешь. Ты для меня теперь человек особый, ценный человек. Думаешь много в этом мире людей, которые уцепившись за ноздри, задирали мне голову и резали шею? Так что скидывай амуницию.
Сойвин медленно обреченно расстегнул ремни и бросил на землю все свои многочисленные клинки.
– И нож из сапога, – подсказал Хишен. Затем сделал знак и один из разбойников проворно подобрал оружие бриода и унес прочь.
Хишен улыбался. И его улыбка казалась Сойвину жуткой. Но вот он снова помрачнел и, покачивая топориком, проговорил:
– Альче, приведи сюда из подвалов всех кто там есть. Там должно быть что-то около дюжины дармоедов из каравана Каншуви.
Самый молодой из бриодов тут же бросился исполнять приказ.
Сойвин растеряно усмехнулся, ему показалось что он догадался что замыслил мивар. Чудовищное доказательство того что он, Сойвин, точно такой же душегуб и подонок как и все в Гроанбурге. Но кто бы сомневался. На миг в его голове возник образ прекрасной Тайвиры и он ощутил терпкий привкус горечи, из-за мимолетной глупой фантазии, он окончательно исковеркал свою судьбу. Но горечь тут же уступила место черной вязкой апатии, заволакивающей душу беспросветной пеленой усталости и покорности. Будь что будет. Уже ничего не исправить, не изменить, и чтобы Хишен не придумал, это уже не важно. Совершенно не важно. Его жизнь закончится не сегодня, это уже случилось два года назад. Ему остро захотелось побыть одному, там где только небо, деревья и какой-нибудь водоем, там где его усталая, измождённая, смертная душа сможет еще раз послушать тишину вечности и соприкоснуться с покоем бесконечности, там где будет только он и этот громадный чудесный мир, такой равнодушный и такой прекрасный. В этом мире порой непросто жить, порой даже невыносимо, но вся эта сложность, невыносимость в самом человеке, в его сердце, мир, Вселенная здесь ни при чем. Она не ведает ни Добра, ни Зла. Сойвину припомнилось как эти суждения ему внушал пожилой сморщенный пилигрим, бредущий неизвестно откуда в какое-то очередное святое место. «То что мы считаем злом это лишь несовпадение наших желаний с реальностью, не более того», говорил пилигрим. Молодой человек усмехнулся про себя: «Ну да, так оно и есть. Мне вот хочется жить, иметь свой дом, быть вместе с такой девушкой как Тайвира, а в реальности меня закопают по шею в землю и Хишен будет колотить меня по голове палкой и отрезать по кусочкам мои уши. Никакого зла и страданий, просто моё желание не совпало с реальностью».
Вскоре Альче и несколько его подручных пригнали на площадь группу полуголых, оборванных людей. Пленники сбились в кучу и тревожно и испуганно оглядывались по сторонам. Правда двое или трое из них смотрели на разбойников спокойно, мрачно и даже с некоторым вызовом. Среди них был и Дэйн, близкий друг Самала – того самого охранника из «Бонры», которого Хишен легко и без раздумий зарубил топором дабы побудить купца Каншуви вести себя посговорчивее. Впрочем, их дерзость ни на кого не производила впечатления. Разбойники жадно и с нетерпением наблюдали за происходящим, готовясь увидеть очередную кровожадную выходку своего могучего жестокого атамана.
Хишен сделал знак и его люди умело и быстро расхватали пленников, поставили их на колени, связали за спиной руки и набросили на шеи тонкие удавки.
– Выбери троих из них и перережь им горло, – сказал мивар. – А остальных я отпущу. Клянусь черной душой Элриха.
Сойвин, глядя в землю, не шелохнулся, словно и не услышал этого кровожадного предложения.
– Дайте ему нож, – приказал Хишен.
К ногам Сойвина упал большой охотничий нож с широким чуть загнутым клинком.
– Возьми. – Повелительно произнес Хишен.
Молодой бриод поднял на него глаза и отрицательно покачал головой.
– Убьешь троих, спасешь почти дюжину, по-моему хорошая сделка. Точно не хочешь?
Сойвин холодно глядел на мивара. Тот усмехнулся и покачал головой.
– Хорошо. Тогда я прикажу все их посадить на кол.
Сердце Сойвина забилось сильнее. Он прекрасно понимал, что мивар вполне способен на это. И тем не менее пожал плечами и равнодушно произнес:
– Поступай как хочешь. Мне-то какое до всего этого дело?
Мивар снова усмехнулся и, повернув голову, приказал:
– Вархо, организуй. Начни вот с неё. – Хишен указал топориком на русоволосую растрепанную полноватую женщину лет пятидесяти.
Бородатый вэлуоннец без колебаний принялся отдавать распоряжения. Двое разбойников отправились за орудиями пытки и инструментами, двое других схватили выбранную жертву, освободили от веревок и начали срывать с неё одежду. Несчастная женщина, едва стоявшая на ногах, растерянно глядела на державших её мужчин и словно не понимала к чему её готовят. Через минуту она была абсолютно голой и разбойники бесцеремонно швырнули её на землю. Обрюзгшее нечистое дебелое дряблое женское тело ни у кого из мужчин не вызывало никаких пикантных мыслей. Напротив, они испытывали отвращение и жалость. Не смотря на унижения, женщина всё еще не смела издать ни звука. Всю жизнь работая ткачихой и прачкой на нескончаемую череду господ и хозяев она давным-давно привыкла безропотно и терпеливо сносить любые помыкания собственной персоной. Она была настолько послушна и покорна, что кое кто принимал это за туповатость. Однако сейчас, в предчувствии чего-то ужасного, даже её смиренность отступала в сторону и наружу прорывался страх. Барахтаясь на земле, полубезумным взглядом она смотрела снизу вверх на вооруженных грозных мужчин и пока еще молча, одними большими влажными серыми глазами умоляла их не делать ей больно.
Разбойники вернулись с инструментами и кольями и споро взялись за дело. Двое при помощи колуна и лопаты готовили яму, другой взял полутораметровый кол и несколькими уверенными движениями ножа обновил его острие. Потом посмотрел на мивара и буднично осведомился:
– Кол медленный или быстрый?
– Медленный.
Разбойник ножом срезал конец деревяшки, потом еще и еще, умело затупляя остриё и глядя на него то с одной стороны то с другой, словно прикидывая как пойдет. Наконец он счел результат удовлетворительным, вынул из-за пазухи бутылёк и облил усечённый конец кола каким-то маслом. После чего сделал знак двум своим товарищам. Те схватили голую женщину и поставили её на четвереньки. Еще двое разбойников по знаку Вархо обнажили сабли и уперли их крест– накрест в землю, создавая дополнительную опору. Кол положили на место скрещение клинков и ввели его заостренное навершие в задний проход жертвы. Женщина вздрогнула, но всё еще ни проронила ни звука и лишь с диким ужасом поглядела на своих товарищей, стоявших на коленях и с посеревшими лицами наблюдавшими за происходящим. Все они понимали что их ждет тоже самое.
– Держись, Сальта, – пробормотал Дэйн. На его зеленые глаза от бессилия, стыда и отчаянья наворачивались слезы. И хотя тридцатичетырехлетний охранник "Бонры" был вполне отважным человеком, при столь наглядной демонстрации его ближайшей участи ледяная хватка животного ужаса безжалостно сдавила ему сердце.
Дюжий разбойник в красной безрукавке и черной повязке на голове взялся за деревянный молот с длинной рукоятью и размахнувшись ударил по колу, вгоняя его в тело жертвы. Сальта дико закричала и её крик буквально вспорол предвечернюю тишину площади. Женщина начала биться, но две пары крепких рук держали её мертвой хваткой. Палач в красном жилете ударил молотом еще раз, кол разрывая плоть, вошел еще глубже и Сальта завизжала совершенно не по-человечески. Сойвин не выдержал и отвернулся. Дэйн же закричал:
– Да прекратите же вы, ради бога, изуверы проклятые!
Он подался вперед, натягивая удавку. Его лицо налилось кровью, а он, задыхаясь и выпучив глаза, хрипел и рычал, призывая на гроанбуржцев небесные кары и тут же умоляя их одуматься. Но никто не обращал на него внимания. Разбойники подняли кол вертикально, установили его в приготовленную яму и закрепили деревянными клиньями. Сальта соскальзывая всё ниже, извивалась и размахивала руками, каждым этим движением усугубляя жуткую боль разрывающую её изнутри. Привыкшая в своей безропотной рабской жизни в основном молчать она теперь голосила совершенно по-звериному. Она не просила, не умоляла, не проклинала, она просто кричала и выла в пустое красное небо. В течение всей своей жизни она никогда не задавалась вопросом за что ей досталась такая незавидная жалкая судьба, почему она была обречена на беспросветную тяжелую работу по 20 часов в сутки, тихо радуясь лишь крохотным подачкам счастья в виде нежного пирожного или плетенного с бисером браслета, на которые она откладывала по нескольку месяцев со своего скудного заработка или небрежной мужской ласке случайного подвыпившего кавалера или лишней монетке от хозяина, охваченного приступом благодушия и неожиданной щедрости. Ей и в голову не приходило негодовать на рок, богов, людей и доискиваться причин своей убогой участи. Мир устроен так как устроен. И возможно даже сейчас, подвергаясь чудовищной пытке, она не искала виноватых и не догадывалась, что нужно умолять или хотя бы проклинать тех кто обрек её на это. Она привыкла принимать всё что ей выпадало молча и кротко. Но эта жуткая боль была слишком невыносимой чтобы она приняла её с обычным молчанием, это страдание было слишком запредельным для Сальты и вот теперь, впервые в своей жизни, она кричала во весь свой голос, голос о котором она даже не подозревала.
Дэйн, задыхаясь от слез и соплей, вдруг перестал костить Хишена и его подручных и набросился на Сойвина. Охранник потребовал чтобы тот убил его и еще двоих, но чтобы только всё это прекратилось. Он взывал к благородству Сойвина и тут же грозил ему загробными муками за его равнодушие. Впрочем, речь Дэйна звучала всё более бессвязно и спутано, он то ревел, то проглатывал слова, то плевался, то пытался отдышаться. Хишен с любопытством естествоиспытателя следил за молодым бриодом. Сойвин же, который в первые секунды отвернулся, теперь неотрывно глядел на нагую пожилую женщину, корчащуюся на окровавленном колу. И в какой-то миг внутри него что-то лопнуло и всё его человеческое естество заволокла тьма. Сойвин нагнулся, поднял с земли охотничий нож, быстро подошел к Сальте и подняв высоко руку воткнул нож ей в шею. Женщина захрипела, изо рта потекла кровь и через несколько секунд она умерла. Сойвин с ножом в руке повернулся к разбойникам. Те при виде его побелевшего окаменевшего лица и безумных потемневших глаз в страхе попятились назад. Ни у кого не осталось сомнения что он сейчас бросится на них и начнет рвать их зубами и ногтями. Но Сойвин не шевелился, он словно никого не видел. Затем он медленно повернулся к ряду пленников и те торопливо отводили глаза, с ужасом понимая что он сейчас начнет их убивать.