Заветы отца

– Пани доктор? К чему? – спросил он.

– Да к тому, дорогой вы мой, что у нас с вами договоренности: вы – мои глаза и уши, а я взяла вас на работу, невзирая на ваше прошлое, – сказала она.

– Ну…

– Ну-у-у-у, – протянула Эфа. – Ну вы хотели поблагодарить меня за премию?

Санитар тяжело вздохнул.

– Пан Петр, за последние два месяца уволилась половина персонала. Вчера меня вызвали на ковер. И кто вызвал? Этот выскочка! Кноблох! Этот сопляк, которого я чуть не уволила еще в Праге!

– Я скажу… – начал было санитар.

– Нет уж! Я скажу. Все, от прачки до завотделений, шепчутся за спиной. Крах моей карьеры – вопрос времени. И похоже, увольнения назревали давно, но мы с вами, господин Кнедлик, все прошляпили. Вы наверняка знаете, чьих рук это дело. Просто кивните, услышав фамилию: Хаковец, Дышков, Тирана, Пик…

– Все не так, пани доктор. Все не так, – сказал он. – Это пациент. Припомните, месяца три назад доставили.

– Фамилия?

– Он с потерей памяти. Не помнил ничего и до сих пор не помнит ничего, – сказал он.

– Да, да, – она защелкала пальцами. – Как его… Больной Рудаев. Мы записали его условно Рудаев. Он?

– Да, пани доктор.

– Так, а почему Рудаев? – спросила она.

– Это фамилия прохожего, вызвавшего полицию, – сказал он.

– Ясно. Так что с ним, Петр?

– Я присяду?

– Пожалуйста.

– Мы не уделяли ему должного внимания, пани. Были подозрения на действие наркотиков, но он оказался чист. И первые пару недель жил спокойно. Жил себе и жил. Он знал все о быте, о простых вещах, но не знал о себе. Хлопот не доставлял. Тихий такой. Спокойный. Ну как обычно, пани.

– Ближе к делу, – сказала она.

– А вот потом… Подозвал он, значит, на обеде уборщицу нашу и говорит: «Пока есть время, отправляйся по такому-то адресу, к такому-то человеку. Представься и разузнай, кто он сам такой». Она спрашивает: «Зачем?» Он говорит: «Брат это твой».

– Что это значит? – спросила она.

– Уборщица наша из приюта. И брата с рождения не видела, но знала о нем. Пришла она по адресу, ну, в общем, так и оказалось. Выяснилось, что прав наш пациент. А затем Рудаев объявил, что один человек может задать один вопрос. Любой вопрос, и Рудаев даст ответ.

– Святая Мария, – закатила глаза Эфа. – Вы как дети! Вас обвели вокруг пальца, дорогие мои. И чем думала наша уборщица? А если б…

– Простите, пани. Но это так. Потому и увольняются все. Вопрос задать можно только один, но он у всех одинаков: как разбогатеть. И исходя из каких-то особенностей человека, Рудаев дает ответ.

Эфа сложила руки на груди и недовольно хмыкнула.

– Ну вспомните братьев Леош: открыли пекарню, и сразу пошло у них дело. А Грушинский в лотерею выиграл состояние. Чепеку так вообще монета редкая попалась, на аукцион ее снес, получил столько, что нам с вами в жизнь не заработать. А моя помощница, Кашка, на велосипеде «случайно» сбила парня, а он-то и влюбился в нее, да парень не простой – из богатеев. Продолжать, пани?

– Да нет-нет, – сказала она. – Но теперь мне ясно, почему вы убрали Рудаева в одиночку. И похоже, ходите к нему с прошениями.

– А как быть? Этак и сумасшедшие начнут ему вопросы задавать, – сказал он.

– Значит, любой вопрос, – задумалась она.

– Любой, – ответил он.

– А вы, пан Петр? Чего же вы ждете?

– Ох… – заерзал на стуле он. – Я уже спросил.

– А отчего вы еще здесь? А не купаетесь в золоте?

– Кхе, кхе… – прокашлялся он. – Не нужны мне деньги. Исправить хочу, что совершил когда-то.

– Сделанного не исправить, пан Петр, – сказала она.

– Но грех мой искупить можно. И легче жить мне будет, пани доктор, – просветлел Кнедлик. – Это я и спросил у Рудаева.

– Что он сказал?

– То слишком личное, пани.

– Значит, вы, Петр, остаетесь со мной?

– Я помню доброту, пани доктор, и да – я с вами, – сказал он. – Пока вы тут.

– Спасибо. Более вас не задерживаю, – сказала она.

***

В ночь накануне дня рождения Дану Гласс мучала бессонница. Постель привычно пуста, обниматься и нежничать было не с кем, а этих ощущений ей не хватало. Ей не хватало кого-то близкого рядом, на кого можно положить руку. Адам облачил дочь в панцирь надменности, выкованный его «благим» усердием, об эту циничную защиту разбивались все настоящие чувства, что люди опрометчиво дарили ей. Можно только гадать, какое ураганное смятение швыряло внутри этой женщины настоящую Дану, являющейся в своем естестве человеком добрым и отзывчивым. Мировоззрение отца, вплавленное в мозг дочери не без помощи психологических уловок день за днем, проходилось по ее личности бравой кавалькадой. В ее голове, где-то в подсознании, Адам торжественно восседал на троне и покровительственным гласом божества твердил святые постулаты: «Мое дело – твоя жизнь», «Не считайся ни с кем», «Я тебя создал», «Ты обязана», «Ты не можешь быть собой», «Ты есть функция», «Ты докажешь мою Гипотезу». При жизни всеми силами Адам навязывал ей личину другого человека, некоего сверхученого, коим он сам стремился стать. Но ему бы не хватило времени для воплощения идей, а посему он выскабливал успевшую прорости доброту Клары, засевая себя в неокрепший ум дочери. И она стала его отражением, страх перед всесильным родителем, желавшим только хорошего любимому чаду, окреп в ней, усыпив эмоции и, пожалуй, совесть.