злоключений народились – те из горя, те из страха, те из слёз, те из смеха, от
любви, от нелюбви, ещё от какой-нибудь божией несправедливости, и у каждой
своя тоска – но не будешь же всю вечность тосковать, только тосковать, всю
целую вечность.
Посмотри в чёрные окна – каких только жарких полдней и знойных ночей
нет за ними – можно утонуть в них, захлебнуться, проникая в их бархатные
тайны, в шёпот опущенных ресниц, всматриваясь в горячечный румянец,
который набросал искусной кистью обольститель Морфей, можно запутаться в
волосах, раскинувших змеиные силки по притихшей, по замершей, боящейся
спугнуть добычу подушке. Ноздри свербят, раздуваются, вдыхая душистый дух
тела, дрожат, как у оборотня, чующего ловушку – там ловушка, западня, тенета
там, железы, которые изорвут, раскровенят… там боль (многоточие, тире, пауза)
… да есть ли боль, способная остановить сиреневую похоть?.. Дойти,
дохромать, доползти, ломая когти, сдирая кожу, чтоб горячим языком лизать,
лакать сладкую горечь, чтоб вжиматься, вдавливаться растрескавшимися губами
в липкие шелковистые розовые лепестки, чтоб тереться, тереться, взад и
вперёд, тереться, тереться, обливаясь потом, смешиваясь, сплавляясь,
спутываясь в кромешный первобытный хаос, в один стон, в один хрип, в один
крик, вмещающий в себя и Землю, и Небо, и всех богов, и всю Вечность.
Господин Рейное Семя открыл глаза… он почувствовал вдруг подвох,
почувствовал себя, вдруг, вовлечённым в несправедливую игру вечных сил. Он
почувствовал, что стоит здесь не один…
Господин Репейное Семя открыл глаза – рядом, вцепившись в штакетник
руками, вытаращившись глазами, устремившись мыслями… да что там
говорить, всем существом своим и телом подавшись туда… туда, в чёрный
квадрат (да-да…в зубах навязло)… туда, в чёрный прямоугольник окна – стоял
кассир, рыбак, созерцатель дерев, молодой человек Эраст. Потрясённый
открывшейся его воображению картиной, он не замечалгосподина Кабальеро,
не замечал его, как и ничего вокруг.
«Как в кино», – сказал сам себе отставной доцент, переложил зонтик в левую
руку, а правой прикоснулся к серому берету (серому, не потому что все береты
ночью становятся серыми, а потому что Время высерило его, а Сирени всё
равно – высеренный у тебя берет, выбеленный или и берета уже совсем нет –
рубит она под корень, невзирая на берет1), прикоснулся к серому берету, сказал
«Моё почтение» и оставил, не отозвавшегося на приветствие влюблённого
мечтателя, и растаял в сиреневом, сиреневом мареве.
1Это и была та месть, которой отомстили Сирень и Время Репейнику, за то, что ещё будучи Лепушком, он не
заметил их.
65
Тихонько скрипнула дверь.
Сцена третья
О целях любви и пределах её стремлений, о горячих дуновениях Нота и
прохладных проникновения Зефира, о светлых бликах и глубоких тенях и о
Луне, которая упала и разбилась вдребезги.
Не знаю, Лиза… ты, готова? Если готова, будем продолжать. Тебе же
хочется знать, чем это закончится… или, не так! тебе же надо, чтоб всё это
скорее закончилось? а мне тоже надо заканчивать эту историю, потому что
давно ждут другие.
Итак: «А ночью?»
О, Агнесса, помоги!
Жениха мне покажи!..
Ночью ничего не могло устоять перед разлагающим вторжением сиреневого
куста… и внучка, намучавшись с деепричастными и рибонуклеиновыми
кислотами, наслушавшись бабушкиных оракулов и наставлений,
насмотревшись на дёргающегося, как от падучей болезни, петуха, нанюхавшись
всё тех же сиреневых благоуханий и метеоловых благовоний, впадала в
любовное исступление и не могла никак, снова, заснуть. Трогала себя, а потом,
наконец, засыпала и ах! Оле-ой, Оле-ай, Оле-эй!… и ах! когда упадали завесы,
сиреневые, как сиреневый букет, который дарит своей возлюбленной
возлюбленный, чтоб вместе, соединившись в одно однообразное одно, искать в
кружевных кружевах…
Всё четыре, всё четыре,
Всё не вижу я пяти…1
…искать в кружевных кружевах венчик о пяти листках.
Когда упадали завесы, являлся он… в ржавом фраке с фиолетовой
манишкой… Сначала он заглядывал в окно, потом Лиза слышала, как
открывалась входная дверь, как он проходил по передней комнате, мимо спящей
бабушки (ах, бабушка!) и мимо журчащего фонтана на стене; видела входящего
его в свою комнату… ах! он подходил к кровати и смотрел на неё, и от взгляда,
румянец, тот, который, как мы думали, набросал соблазнитель Морфей, от его
взгляда румянец заливал щёчки, и по телу расходился то жар, будто брат
Зефира, быстрый Нот, приносил из пустыни горячие дуновения; то пупырышки
покрывали руки, ноги, грудь, живот и спину, будто брат Нота, прохладный
Зефир, забирался под накрахмаленную простыню. Ах, это был не Нот, не Зефир
1неизвестные стихи неизвестного талантливого поэта.
66
– это был он, это его мягкие, нежные пальцы прикасались, гладили, вели в
лабиринты, по потаённым дорожкам, запутанным, в которых так щемящее-
сладко путаться; его губы, сильные волшебной силой дарить проникновения,
дарить сплетающуюся радость, припадающие, приникающие; это с ним: взад и
вперёд… светлые блики, глубокие тени… взад и вперёд…
Но, что это? Кто это? Чьи это глаза? Кассир Эраст!.. он пронзительно
смотрит… удивление, страх, отчаяние, мучение, просьба – просьба в его глазах.
Точно внезапный луч солнца с высокого ясного неба упал вдруг туда, куда
не следовало ему падать, и высветил доселе невидимое, незримое,
свершающееся всегда в темноте, в тёмном углу, в сарае, под слоем опревших
листьев, в скользких сладострастных выделениях, в сплетающемся блаженстве,
потаённое действо…
«… а как же Комната смеха?» – шепчут Эрастовы губы.
«… как-нибудь, – шепчет Лиза, – как-нибудь, – шепчет Лиза, – как-нибудь, -
шепчет Лиза, – потом». Лиза не в силах остановиться, не в силах, пусть хоть
весь свет смотрит на неё… пусть хоть весь мир возмущается или удивляется,
завидует… пусть хоть вопит.
Счастлив, кого сокрушат взаимные битвы Венеры! ..1
Ах, не до любовных элегий уже, и не до любовных напитков2, и не до Хозе,
и не до Кармен… пожалуй, только маэстро Стравинский ещё… когда визгами и
воплями, рыками и воем Священная Весна осуществляет своё право, погребает
трупы и без лишних оплакиваний, прямо здесь же, на могилах, провозглашает
оргии, бросает друг друга, друг другу в объятия… да и это не то! совсем не то!
любовь же не видит ничего перед собой, ей не до каких-то там провозглашений
и оргий – ей только жаждущие губы, пылающие щёки, округлости… и в
округлостях и оуглостях, в трепете вожделенного тела, в желании втянуть,
вобрать его в себя, напоить собой, насытить, залить своими потоками,
превратить в себя, победить, чтоб животно заорать, победив…
Луна упала с неба и разбилась вдребезги: спрятали Эндимиона, спрятали,
упрятали в тёмную пещеру, куда не достигают её лучи…
Лиза вся мокрая, часто дышащая, проснулась и открыла глаза, и липкое
сновидение всё ещё не уступало призрачной яви – ещё звучал крик, ещё
заливался победный смех.
«Малая вещь, соединившись с малой вещью, произвела незначительную
вещь».
«Бог надежд оплодотворил волдыри…».
«Бог зуда оплодотворил едкое вещество…».
«Мешающий бежать совокупился с оставшимся до завтра…».
В этом цель любви и предел её стремлений – в том, чтоб смеяться и
закатываться смехом от радости победы.
1«Любовные элегии»,Овидий.
2«Любовный напиток», Г.Доницетти.
67
Но вот закрывается кричащий рот, и молкнет смеющийся смех – от
пронзившей мысли, от мысли о том, что победа досталась обоим и поэтому не
оставила побеждённого, и, поэтому, нет победителя, и, поэтому, ни он не стал
тобой, ни ты не стала им… снова по-раздельности…
А бог венка оплодотворял мрак, а бог жёлтого цветка оплодотворял тление,
а бог толстых оплодотворял певцов, а бог болей оплодотворял срезанную ветку,
а Тики те Хату, соединяясь с Руру, а Тики производил Рири ка Рири1… а Луна
снова искала обманщика Эндимиона, а Лиза, мокрая, часто дышащая,
заплетённая в липкое сновидение вместе с призрачной явью, лежала с
открытыми глазами, а Эраст стоял, вцепившись в штакетник.
Господин Кабальеро с зонтиком сидел у себя на веранде и, не видя и не
слыша устраивающих прямо у него на носу посиделки сильфов и эльфов
(теперь Сирень окончательно застила ему глаза), смотрел на троеликую Селену-
Луну, нарисованную на звёздно-синем театральном небе, театральным
художником. Господин Натуралист жестикулировал пальцами, бормотал что-то,
говорил что-то Волшебнице. Может, жаловался на Сирень и Время.
У заборчика, у штакетника, стоял кассир, рыбак, созерцатель дерев и трав,
друг краснопёрок, окуньков, вьюнов и пескарей, молодой человек Эраст.
«Как же у меня в голове всё перемешалось, – сказала сама себе внучка,
выглядывая из чёрного окошка, – так вот же он… стоит… вот же он», – и вышла
в сиреневую ночь.
Сцена четвёртая
О кукушке, кукующей в неурочное время, об ответе на мучительный вопрос,
о либидо, фрустрации и сублимации и о глазах, тоскующих по счастью.
Тихонько скрипнула дверь. Фонограмма была, как живая. Воздух затрепетал
от неожиданности и понёсся – мимо Эраста, туда, на веранду.
Осветитель помигал Луной.
Эраст
(Около штакетника. Открывает глаза. Смотрит направо и налево. Ни
справа, ни слева никого нет, только Лиза в сиреневой ночи)
Неужели она вышла? ко мне?.. неужели, она вышла?.. неужели – она?..
неужели?
1Из мифов острова Пасхи.
68
Господин Кабальеро
(На веранде. По миганию Луны и по прилетевшему в трепете воздуху
понимает, что наступает решающая минута.)
Неужели она вышла? к нему?.. неужели, она вышла?.. неужели она?..
неужели?
Эраст
После того, что было…
Господин Кабальеро
После того, что было…
Но то, что было – казалось теперь пустым и ничтожным. Теперь не пустым
и не ничтожным казалось то, что будет.
Весь день, с самого утра, не везло. Эраст встал не на ту ногу, у него
выскользнуло мыло из рук, у него убежал кофе, у него собирался на глазу
вскочить ячмень; ему кошка перебежала дорогу, он услышал как кукушка
закуковала в неурочное время – загадал желание «сколько ждать», а она
куковала, куковала, куковала, будто радист забыл её выключить и, мало того,
наложил истошное её кукование на крик припадочного утреннего петуха; ему
икалось; хорошо, хоть он не споткнулся на левую ногу о камень «зэт»,
торчащий из мостовой (камень кто-то предусмотрительно убрал, может,
прочитав нашу теорию случайностей). Все эти приметы, конечно же, имеют
свои объяснения и свои средства избежать последствий, но Эрасту было не до
этого. Он ждал окончания работы и в глубине души призывал хоть какие-нибудь
высшие силы, чтоб они: «…может, отключили электричество,чтоб вывести из
строя моторы, вращающие Колесо и катящие в Лабиринтах тележки, или чтоб,
может, не знаю, пусть хоть снег выпадет на голову, или хоть-что-бы-нибудь, -
думал он, – хоть что-нибудь!» – думал Эраст, только бы, только бы бежать туда…
Но ни свет не отключали, ни снег не падал, и хоть что-нибудь тоже не
происходило.
Наконец пришёл-таки господин Время, распорядился об окончании
рабочего дня и пошёл дальше, а влюблённый кассир Эраст бросился, обгоняя
его, к штакетнику.
Летали капустные мухи и моль, под названием «Перстянка сиреневая», и
везде устраивали посиделки постоянные статисты – сильфы и эльфы, и отвсюду
звучало:
– …жывотное!
– Учи албанский!
– Боян…
69
– Это склисс, он ничей.
– Ужоснах!
– Ржунемагу!
– Выпей йаду, аффтор, и песши исчо!
– ацтой!
– Ниасилил?
– Где ж ты берёшь эту траву?
– Аццкий сотона!
– Фсем фтыкать! Фтопку!
– Киса, ку-ку…
В палисаднике никого не было (так всегда никого не бывает, когда
приходишь раньше Времени, когда «ещё не время».). Скамейка стояла пустая,
как та глазница, которая пустая у аццкого сотоны, а сирень походила на
терновый куст с пламенем в глубине (отражение солнца на исходе дня), которое
полыхало и требовало вывести народ из Египта новых и всё новых
любовных страданий, поклонений и жертв. В окошках мелькали то лёгкая тень,
то скользкий блик… однажды показалось даже – он увидел её глаза и прочитал
в них тоску по счастью, такую же, которой тосковал сам, и хотелось сказать,
крикнуть, позвать, набраться храбрости, зайти, постучать… но храбрости не
набиралось, а только мучили разные: «а если, а вдруг, а может, а может быть…»,
– и пока мучили, подошло Время. Тогда вышла бабушка и на немой его
(Эраста), мучительный, всегдашний вопрос «Ещё не время?», ответила тоже
немым ответом «Ещё не время, но близится… уже скоро», – и выразительным
взглядом посмотрела (ах, бабушка!) туда, в дом, где за окнами внучка Лиза…
нет-нет – она не зубрила сцепив алмазные зубки: „Cirsiumarvense“,
„Asteraceae“, „Cirsiumheterophillum (L.) Hill“, нет! она сидела затаив дыхание, и
лежала уставясь в потолок.
«Ещё не время, но близится… уже скоро». Господин Время только
улыбнулся: «Эти смешные люди… им всё кажется, что они что-то могут
наперёд угадать». Господин Время улыбнулся и пошёл дальше. А у молодого
человека чуть не выскочило сердце… да что там чуть не выскочило -
выскочило! и бросилось к ногам внучки, и давай трепетать, и давай биться – так
хотелось приблизить это «уже скоро», так хотелось, чтоб это «уже скоро»
скорее пришло.
После того как сердце вскочило назад, Эраст ещё долго стоял у штакетника:
всё может быть: скоро – это и завтра, это и через час, и через минуту, и сию
секунду.
Уже и бабушка ушла, отсидев своё, и солнце перестало полыхать в кусте, и
стало смеркаться.
Как медленно время ползёт!
как мне не везёт, не везёт!
как мне не везёт, не везёт!
70
Как медленно время ползёт!
Вот такие стихи – неизвестно кто их аффтор (слышало ли их Время? можно
и обидеться) – лезли в голову влюблённому.
Влюблённый шёл домой и оглядывался… оглядывался… и пил вечерний
горячий чай, и оглядывался, и духом уносился туда, к штакетнику, и всё ему
казалось: тихо скрипнув, открывается дверь…
Либидо сталкивалось с Фрустрацией и проливалось мощной и томящей
Сублимацией. Эраст впервые писал стихи:
В напряжении сидит зелёный кузнечик.
Его любовь – не знает границ,
Но время не идёт и не идёт,
А он стрекочет и стрекочет,
От напряжения любви.
Она его не ждёт.
Ему не везёт,
Ну, что ж…
Но тут и Сублимация покинула его, – в глазах стояли глаза, тоскующие по
счастью, и несчастный побежал…
Когда он подбегал к палисаднику, механик сцены опустил на Луну тучу, и
Эраст, в кромешной тьме, ухватился за штакетник; а когда механик (как и было
указано в его партитуре) снова высветил Луну, Эраст (согласно пьесе) уже не
видел ничего, и тогда-то он не увидел и господина Кабальеро, стоящего тут же,
со своими собственными insinuare1 Только чёрное окно видел без ума
влюблённый (как будто можно быть влюблённым не без ума).
Минутная стрелка, на часах городской администрации, рассталась наконец с
последней минутой последнего часа суток. Пробили куранты, чтоб после них
наступила тишина; та тишина, которую потревожила, тихонько скрипнув, дверь,
чтоб напугать затрепетавший воздух, чтоб тот подвигнул Эраста оглянуться и
прошептать «…неужели?», чтоб это стало репликой для осветителя, чтоб
помигать Луной, чтоб, в свою очередь, это стало причиной беспокойства,
охватившего господина с зонтиком на веранде, и чтоб произошёл ещё ряд
событий, о которых сейчас и пойдёт речь.
Но прежде о машинистах и декораторах. Всё же они важные действующие
лица в нашей драме и не уделить им внимания, всё равно, что не заметить
высокого порога, входя в дом. Потом – у них есть даже слова в нашей драме…
помните: «Трудились, трудились…».
Сцена в сцене
1Пролезать, прокрадываться (лат.).
71
О машинистах и декораторах устраивающих вместе с радистами и
осветителями, и костюмерами особые эффекеты, особо действующие на
воображение зрителя.
Сбылась в полной мере, сбылась мечта капельмейстера и сумасшедшего
музыканта, par exelence1, Иоганнеса Крейслера. Любознательного читателя я
отсылаю на страницы ироничной «Крейслерианы», чтоб в полной мере постичь
замысел великого, непревзойдённого знатока театральной – не только музыки,
но и машинерии, и всяких осветительских, и, вообще, сценических эффектов,
который словами своего Иоганнеса напророчил пророчества, которые в наше
время, по большом происшествии лет, осуществляются таким изощрённым
манером, что даже ему, великому и непревзойдённому, не могло такое прийти в
голову. Что там та выдвижная кулиса, с написанной на ней великолепной
блистающей бальной залой, которая въезжает вдруг углом на сцену как раз
тогда, когда должна въехать мрачная темница: «в мрачной темнице…
примадонна, в трогательнейших звуках, жалуется на заточение»? Или
«фальшивые софиты и выглядывающие сверху промежуточные занавесы»
вместо падуг с кронами райских дерев? Или хлопок дверью, призванный
изобразить выстрел из пистолета, и произведённый уже после того как артист
нажал на курок и уже после того как сказал «осечка! осечка! осечка!», как
откинул уже, якобы некачественный пистолет и вынул из ножен саблю, чтоб
всё-таки добить своего заклятого vis-a-vis, что требовалось по ходу пьесы? Всё
это лишь шутки, возвращающие доверчивого зрителя, на время, из театральных
иллюзий в нетеатральные, всё это лишь суррогат, который доставляют
машинисты острословам и сочинителям игривых анекдотов – эрзац, обман…
Но потом эрзац и обман станет главным и тем, самым важным, о чём будут
вспоминать, и о чём будет обмениваться шаловливыми мнениями доверчивая
публика, совсем забыв, что дело было совсем не в том…
…а в чём?
Как ещё Ромео может любить Юлию, чтоб в уже полтыщи лет идущей на
сцене пьесе зритель увидел какую-нибудь новую повесть – повесть ещё
печальнее, чем та, «печальнее которой нет на свете», и есть ли она – новая?..
более печальная или менее?.. Какую ещё можно изобразить ревность (в
спектакле «Отелло», например), чтоб зритель сказал: Не-е-т, такой ревности я
не видел… это какая-то не такая ревность – будто ревность может быть «не
такая». И убийцы – всё остаются убийцами, и жадины, хоть одному хочется
много, а второму ещё больше – всё те же жадины и подлецы–и во все времена
были подлецами, и такие же они в следующем спектакле, как и в
предыдущем… А что тогда делать зрителю в театре? Зачем тогда ходить в
театр? Чтоб в очередной раз увидеть то, что уже перевидано?.. Или, чтоб
забыться в театральном изумлении? Вот тут-то и приходят на выручку верные
театру машинисты и рабочие сцены. Вот тут-то и начинает сказываться
1Прежде всего (лат.).
72
непреходящее значение всяких неожиданных побочных эффектов, которые с
такой лёгкостью устраивают они, поддерживаемые с энтузиазмом весёлым
цехом радистов, осветителей, костюмеров, гримёров – то штанкета упадёт, то
прожектор взорвётся, то совсем вырубят свет, то совсем не вырубят свет, когда
это так надо, надо, чтоб поменять декорации, и декорации тогда, гремя и
скрипя, будут меняться прямо на глазах (это особый приём, чтоб зритель не
забывался). То нос отпадёт, то ус отклеится, парик съедет, пуговица оторвётся,
люк не откроется, люк не закроется, то вместо радостной весёлой песни из
динамиков польётся ещё более радостная, но из другого спектакля, и актёры
замрут от такой неожиданной импровизации, и сами начнут импровизировать и,
в конце концов, приведут любого Отелло к такому финалу, в котором его не
узнает и самый заядлый театрал, да что там театрал – мэтр Уильям Shakespeare
порадуется такой развязке из своего издалека. Вот вам и новость! Вот и
изумление! Но и это – не то! Такое устраивали и во времена Крейслера – чтоб
зритель не очень-то впадал в фантазии, чтоб не очень-то разыгрывался в
разыгравшемся воображении, в мареве, которое навеял ему художник. Сегодня
же, сам художник (вот чего не ожидал непревзойдённый знаток!) всеми силами
своего умения разбивает иллюзию и стирает любую театральную границу (так
называемую «четвёртую стену», как её остроумно назвал реформатор
сценического искусства) между подмостками и reality, и не даёт зрителю
«забыться в театральном изумлении». Театральный человек, конечно, уже понял
куда я веду: приходишь на «Ричарда (Глостера)», например, а там танки на
сцене, и сам Ричард: «Коня, коня! Корону за коня!» – в генеральском мундире
времён Пиночета Угарте Аугусто уезжает со сцены на танке.
Или читатель, например, читает, читает, уже весь погружён в сиреневую
мятель – а тут тебе скобка, тут тебе сноска или ещё хуже – размышления о роли
машиниста в театре и в жизни.
«И приколется обломившийся и oбломится приколовшийся»1.
Сцена четвёртая
О лунном затмении, резонном замечании гофмановской старухи, о
зёрнышке в земле и о Господине Кабальеро, который сражался за Любовь.
И вот уже в который раз: скрипнула дверь, испугался воздух, сказал
«неужели» Эраст, занервничал Кабальеро с зонтиком на веранде, и в сиреневую
ночь, разбуженная зовом, который вместил в себя и Землю, и Небо, и всех
богов, и всю Вечность, вышла Лиза.
Теперь в мире стало две Луны, или две Селены, или две Дианы, как хотите,
и обе сияют вовсю, застят глаза околдованному Эрасту, превращают всё вокруг
в миражи в пленительные картины, тающие друг в друге, а если хотите – таящие
1Из собрания современных афоризмов.
73
одна в себе другую. Одна Луна спустилась с крыльца, вторая, спряталась за
дымовой трубой (лунное затмение); одна – Диана – села на скамейку, вторая –
Селена – снова показала личико (сиреневый переполох – куст вспыхнул
огоньками, которые на самом деле – венчики о пяти загибах).
Тишина вокруг, никого вокруг…
…не с тенями же и лунными призраками пришла она о тайнах шептаться?..
…и посмотрела на него глазами, в которых мечта о счастье.
…а может не на него – слишком уж неверный этот лунный свет?
…нет – сзади никого – значит для него лучистый взгляд, зовущий, и калитка
не на запоре; а время бежит, бежит, летит.
Подождите, господин Время. Дайте опомниться. Дайте побороть и
преодолеть эти: «…а если, а вдруг, а может, а может быть».
Но господин Время величина вечная – теперь спешит оно. Может снова где-
то задержалось, может снова догоняет, да и Ночь летом такая короткая.
Звёзды уже все до единой устремили свои лучики на Эраста: «…решится, не
решится?» – каждая предлагает свой вариант: потихонечку окликнуть; не
окликать; подойти; подойти и сесть рядом… Ах звёзды!.. им развлечение, а тут
– хоть исчезнуть, хоть испариться, хоть улетучиться, хоть пропасть совсем,
пропадом, – не знаешь что делать… подойти и сесть рядом…
«Всё это, – сказала старуха (у нас её играет бабушка Света на полставки),
захлопнув книжку и сняв с носа очки, – очень красиво и приятно сказано; но,
боже великий, как много слов понадобилось, чтобы только и сказать, что нет
ничего, милей, а для мужчины с душой и разумом ничего привлекательней, чем
красивая девушка, которая сидит, задумавшись и строит воздушные замки» 1.
Вот так и обламывается приколовшийся – весь ритм коту под хвост.
«Трудились, трудились…» Теперь всё сначала:
Звёзды уже все до единой устремили свои лучики на Эраста: «…решится, не
решится? – каждая предлагает свой вариант: потихонечку окликнуть, не
окликать, подойти, подойти и сесть рядом… Ах звёзды!.. им развлечение, а тут
– тут?.. хоть учи албанский! хоть убей сибя апстену! или под кат хоть, хоть в
мемориз – не знаешь что делать… подойти и сесть рядом?
Подошёл. Сел. Рядом. Молчит. И он молчит.
Да что там молчат! душа, будто зёрнышко на пару – затаилось: что
снаружи?.. а снаружи – снаружи демон разжигает костёр – притронулся к
плечику и обожгло, к локотку – и окатило, к коленке коленкой и-и-и… локон
пощекотал… случайно пальцы нашли пальцы – и прошлого не стало… и
будущего – только пальцы, только губы… да что там говорить… никто и не
заметил, как Луна скрылась за тучу, как пропали звёзды… куда-то… как
скатилось в преисподнюю «а вдруг»; низверглось прямо Орку в пасть «а может
быть» – пусть ему… сомневается. А у нас растаяли страхи – любовь же не видит
ничего перед собой, и тогда – как грохнуло!.. С неба.
1Э.Т.А. Гофман, «Принцесса Брамбилла»
74
Ах, господин Кабальеро! Что же… что же, что же? Что Вы делаете? Зачем
Вы шепчете в непроглядную темень? Зачем призываете страшную богиню со
змеями в волосах. Вы же не покинутый любовник… Вы же ещё… может быть!
Или Вы заклинаете кудрявого бога Маворса? Вам нужно сражение? Вы
требуете поединка? Вы хотите доказать? на пистолетах, на шпагах, на копьях,
алебардах, на пращах?.. Вы воображаете, что Вы – еврейский Давид, а наш
кассир с Аттракционов – филистимлянский Голиаф?.. ну, какой же Вы Давид?..
А молодой человек?.. ну какой же он Голиаф? – обычный юноша и не
воинственный совсем, хотя, смотрите, взвился как, всем телом закрыл
возлюбленную внучку от сверкнувшей вместе с громом, молнии. Изготовился
защищать любовь – она (любовь) не видит ничего вокруг. Что ей гром с
молнией?
Ах, Господин с Зонтиком… Вы хотите сражаться, Вы хотите драться за свою
любовь?
Пожалуйста:
Рванул порывчик или порыв ветра (господину Чертополоху в пелерине и с
пращёй в руке, теперь было всё равно). Ошалело взвизгнув, флюгера
завертелись, и давай петь песни героев, влюблённых и влюблённых героев:
РОЗА ИЗ РОЗ и зарниц зарница,
гроза из гроз и цариц царица.. .1
ЛЮБИЛ, люблю и буду век любить
ту, что не любит, не любила, нет,
и не полюбит.2
Больной душе отрады нет,
И дикой розы белый цвет,
Как стужа зимняя, не мил.3
…и давай трубить в трумпетки, и дудеть в дуделки, и собирать народ на
зрелище, на турнир, на битву за Любовь. Занавески, занавесы и шторы, будто
флаги, стяги и вымпелы, выпростались из открытых в благоухающую ночь окон
на площади Пяти Углов и зашлись, и затрепетали-захлопали, и
заприветствовали хлынувших со всех пяти сторон крикунов и пискунов, и тех,
кто улюлюкает, и тех, кто свистит, положив два пальца в рот. В каждом окне,
ещё появились дамы: анютины глазки, герани разнообразные, камнеломки,
гастерии, сама Эхмея полосатая, которая способствует личному успеху и
Толстянка плауновидная, которая приобщает к различным видам духовности, и
Фуксия гибридная, обещающая семейное счастье. Эхмея высунулась, чтоб
способствовать… Толстянка и Фуксия – чтоб определить кого приобщать и кому
обещать. Кардилины, кливии, бегонии, калатеи и Эуфобия пошевеливали
1Известнейший трубадур и рыцарь Дон Альфонс Х Мудрый.
2Дон Денис, король Португалии, (трубадур).
3Прославленный трубадур Джауфре Рюделе.
75
веерочками и строили глазки пискунам и крикунам. И ещё – все поглядывали на
Минутную Стрелку, что на часах, на здании городской администрации, которая
сама от нетерпения дрожала и дёргалась; во-первых, потому что снова
приходилось расставаться с очередной минутой и, во-вторых, потому что самой
уже хотелось поскорее начать поединок.
Начинайте же, господин Кабальеро, начинайте!
Что это у Вас в руках? Меч? Волшебный меч Шаннары, или «Калберт», или
«Меч Грома»?.. а может «Пламя Одина», или «Лёд Битвы», или
«Ногокусатель»?
Нет? Не смотрите на меня так! Хорошо!.. Это священный меч Сусаноо,
разящий меч Яхве, пылающий меч Вишну – это меч-молния Индры и Перун
Зевса!.. о, простите!.. да! это – «Экскалибур»! – меч короля Артура,
предводителя всех влюблённых на свете (как же я сразу не догадался), всех
готовых биться за Любовь (Куранты! Куранты бьют!), биться за Любовь, до
последней капли крови!
Р-р-р-а-з!.. мимо! Р-р-р-а-з!.. Р-р-р-а-з!.. мимо! Р-р-р-а-з!.. Хлоп! Хлоп! А он
зудит, зудит – до умопомрачения доводит мысль: «Неужели?.. не может быть…
не должно это случиться! О, боги!» Хлоп! Хлоп! Смотрите, господин Ланселот,
как бы эльфа или нежную сильфидку не прихлопнуть. Вы же не живодёр какой-
нибудь. «О, боги!» Да Вы, господин Кабальеро, ничего не видите вокруг!
насиделись, наверное, около Куриной своей Слепоты, нанюхались, набрызгала
она Вам в глаза отворотного зелья. Машете руками во все стороны,
вглядываетесь в непроглядную темень, призываете богов… Вот! вот и
накликали: хлынул ливень, гроза – целую бурю напризывали!
И подумайте теперь, господин влюблённый Кабальеро с зонтиком -
вспомните самого себя – там: «…где луга расстилаются под ногами, тёрн и
всякое терние отступают и удивляются, а источники шипят от
прикосновений…» – вспоминаете?.. «…туда, в прохладу роз, в тень тамарисков,
в ямочку, в ложбинку…» – вспоминайте!.. «Началось с дождя. Надо было
спрятаться. Этого им хотелось. Спрятаться. И дождь помог».
Вспомнили? Этого Вы хотели? Да-да, мы всегда думаем, что делаем то что
хотим, а оказывается – делаем то, что написано… по пьесе.
Вы, господин Репейное Семя, напризывали гром и молнию, и ураган, и
ливень, а бабушка не проснулась; и не слышала она ни грома за окном, ни
молнии с неба она не видела; и не заметила бабушка, ах, бабушка! как
прокрались на цыпочках мимо неё мокрые молодой человек с внучкой… не
заметила и только лишь, думала: «Вот и пришло время»… («…смешные эти
люди» – думало в это время Время) и ещё думала бабушка: «Статный гость к
крыльцу идёт… Кто? Жених Светланы» (а Время продолжало думать: «…
смешные эти люди»).
А Вы, господин чародей, стучитесь теперь и рвётесь шквалами ветра и
дождевыми потоками в окошко, Вы дребезжите стёклами в оконных рамах… но
кто Вас пустит, Вас уже просто не слышат, потому что любовь… – у неё свои
бури и свои громы и молнии во вздыбленных, взбивающихся и
76
соскальзывающих от невообразимости простынях, в пырскающих от смеха
подушках и даже, если хотите, в скрипящей кровати, будто это не кровать уже, а
фрегат – по волнам, по морям, прорывающийся, пробивающийся сквозь
чудовищных Скилл и ужасных Харибд; так что – какие там Ваши дребезжания;
Любовь, как уже было сказано много раз, не видит и не слышит ничего вокруг -
только губки, щёчки и всякие округлости.
И ещё один поступок Вы совершили, господин Неприкаянный
Влюблённый…
Сцена пятая
О чудесном утре, обесчещенном сиреневом кусте и пустоте внутри.
Лучик солнца протиснулся сквозь замутневшее от ночного насилия, ещё в
каплях крови дождя, окошко. Ночник побледнел, даже и не пытаясь спорить с
посланником дня и света. Набираясь сил у восходящего светила, лучик
принялся исследовать внучкину спальню и вот, уже пробежал искоркой,
заискрился на внучкиных ресничках и пробрался оранжево-розовой зыбью
сквозь закрытые веки: «Какое прекрасное утро, – прошептал лучик, – Какое
удивительное утро, – сказал лучик чуть громче, – Какое утро, восхитительное!»
– во весь голос воскликнул лучик и Солнце, как будто перевалив через какую-то
тучу или прянув из-за какой-нибудь печной дымоходной трубы, хлынуло в
полную свою силу в комнату и заблистало, и засверкало, и внучка открыла
глаза, и в глазах… Что же было в глазах? Счастье? Радость? Недоумение?
Сомнение? Получалось теперь, что она не проснулась, как раньше, от смеха и
крика, а, наоборот, насмеявшись и накричавшись, заснула, улыбаясь и
разнежившись, и ей ничего не снилось, и кто-то, может тот же лучик,