тексты и картинку у себя в гримёрке и даже до самого выхода на сцену, и бывало
уже даже до того (ибо – самая дивная красавица отнюдь не прекрасна, когда лежит
на столе посреди анатомического зала, с кишками на носу, с ободранным
бедром… как писал Гюстав Флобер Эрнсту Шевалье в 1837 году… по-моему, это
уже было… или будет), бывало до того, что картинка представала у него перед
глазами, ну, хотя бы, например, в партии «1-го послушника», или партии
«Антонио» (обе партии теноровые), а то и партии Отца Бенедиктина (партия
басовая, но и басом он мог) в «Обручении в монастыре», и вдохновленный его
96
голос звучал тогда так запредельно трогательно, что публика, порой,
аплодисментами прерывала действо и требовала на бис, и снова вспоминался, не
без удовольствия, прекрасный нос и израненное бедро… простите, что я говорю!
и снова приходилось (не без удовольствия, повторяю) выходить на «бис» и
«Антонио», и «1-му послушнику», и «Отцу Бенедектину», потом выходить на
отдельный поклон, умоляя тем вернуть к действию оперу, и слушать, мол, то ли
ещё будет, той ли ещё будет та ария Отца Бенедектина, когда он, в классическом
порыве, вскрывал до яремной артерии красоту, «ибо – самая дивная красавица
отнюдь не прекрасна, когда лежит на столе посреди анатомического зала, с
кишками на носу, с ободранным бедром…», пардон!
Всё бы это было обычно, естественно и (не) стоило бы, как говориться,
обращать внимание… но параллель заметна, разительна, и придумал её сам автор
– но разве жизнь – это не придуманное нами, не придуманное нами самими
художественное произведение нашего же «я»? А вот как у наших об этом: «Петру
Степановичу, я Вам скажу, сударь, оченно легко жить на свете, потому что он
человека сам представит себе да с таким и живёт»1
И всё же – это размышления и вопросы для некоего эзотерического ума, но, как
говаривал во время пивных пирушек в йенских, ляйпцигских, берлинских и
кёльнских пивных погребках шутник Эрнст Гофман, мой любимый; как говаривал
в его эротическом романчике «Schwester Monika» капеллан Вольгемут, братец
Герхард, чья ученица, ах, прелестная ученица «ночами, в своей одинокой
постельке, испытывала все возможные муки мира и утишала их, и унимала своим
пальчиком огонь, который тирады учителя разжигали в ней», как говорил
учитель: «…когда деток наказывают, родителям хоть что-то от этого, да тоже
перепадает», и ещё Herr Kaplan Wohlgemut, genannt Bruder Gerhard, домашний
учитель и наставник этого «благоухающего цветка» говорил, что как жужжат
взрослые, так щебечут и детки.
Вот такие пересечения, так что Софи и доктору – другу парадоксов было что
сказать друг другу, и любовь их вначале развивалась бурно, как те ручейки, речки
и водопады, которые неожиданно сваливаются весной на голову, весной, кстати,
которая ничуть не убывает от этих ручейков, хотя сама и есть их (ручейков)
причина.
Увядали цветы…
А вы не замечали? Когда стоишь в морге над покойником… сколько мыслей
проносится в голове, «ибо самая дивная красавица, – как уже, снова же, сказано,
– отнюдь не прекрасна, когда лежит на столе…» ?
Что-то есть трепетное в этом мире осенних цветов.
Что есть трепетней, чем этот мир осенних цветов?
1 Ф.М. Достоевский.
97
О-о-о! много чего! сколько мест! На дрожащих ресницах; на дрожащих тоже
коленках; на сердечке, тоже дрожащем и готовом вот-вот выпорхнуть; и светило
вот, солнце, например, рухнет на голову… как раз тогда, когда показалось, что
совместилось, или не рухнет, пока не совместилось – так трепетно в груди.
из жизни осенних цветов (модуляция в форме каденции)
Ущерб, изнеможенье и во всём
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовём
Божественной стыдливостью страданья.
(Ф. И. Тютчев)
Уважаемые дамы и валеты! Вы же знаете, что, когда безукоризненный ах!
доселе стан вдруг охватывает вялость движений, это значит пришла осень. И
самый, что ни на есть, страстный букет с красными и белыми
хризантемами… а-а-а!
Вот и вся модуляция в тональность осенних букетов.
Модуляция закончена.
Жизнь – бесконечное пространство для иронии… Значит, пока зритель
аплодирует – у нас есть время перелистнуть страницу партитуры.
…с красными и белыми хризантемами.
Большая опасность для поэта пользоваться метафорами, которые не
поражают и не выражают (не могут, не способны выразить) суть дела.
Ну да к делу!
В каком-то, ещё ХШ веке, один из рыцарей Фридриха II перед началом
пира отправился в дальние страны, совершил там множество подвигов,
выиграл три сражения, женился, воспитал сыновей, а когда он вернулся ко
двору императора, гости еще, как говорится, и за стол не садились1.
Или, помните про тот Магометов кувшин, который не успел пролиться,
пока Пророк летал по раю?2 Рай, наверное, такой маленький.
Или вот, ещё: когда в животе бурчит, можно долго сидеть, лежать и
слушать.
Профессор, наш профессор, вместе со своим Санчо Panzа.
Panza – так это же просто фамилия. Какое же это брюхо? Пацюк,
например, крыса, но какой же Пацюк крыcа? Сидит себе добрый человек, ест
галушки. Так и Panza, какой же он брюхо? Он человек!.. извините… дурной
тон. Он что, разбирается во всех этих ваших pro и kontra?
1 Книга новелл и красивой вежливой речи.
2 Спасибо Фёдор Михайлович.
98
Позже об этом… ах, столько обещаний!..
…потому что пришло время ещё одного papá – профессора,
литературоведа, всю свою жизнь положившего на то, чтоб разьяснить и
объяснить увечному, извините, учёному секретарю, что природа комического
(у) средневекового обывателя или, что лучше, у хозяина донжона, отличается
от природы того же комического (у) обывателя периода романтического
освоения действительности. Кладя, извините (за кладя), жизнь на постижение
таких умопомрачительных, снова извините, флексагонов… это деепричастие
сбило с толку… словом, у нашего папы профессора-литературоведа душа
была… наш папа профессор-литературовед был, чтоб сразу, безо всяких
экивоков сказать – кукольным мастером. Что это? – спросит любой и каждый.
Что ещё за мастер? Снова сейчас начнётся любовь к трём апельсинам? С
куклами без штанов, без сорочек!.. Снова Папа Карло, Japetto, столяр…
деревяшки, пружинки и крючочки, и сочленения и Пиноккио?
Вот! Это нам только кажется, что в мире всё так просто. А на самом
деле…
Другой, при этом , размышляя, заметил, что всё зависит от длины
верёвки…
Тогда первый сказал: «Глупейшая история. Стоило страницы
исписывать?»
Но в эпиграфе сказано: Дело в том, что бывают рассказы, прелесть
которых заключается в них самих, в то время как прелесть других рассказов
состоит в том, как их рассказывают…
Глупейшая история, но хочется сказать, что мысль, желание, можно
высказать и одним словом, и одним жестом, а можно и щемящее, и красивее
– на то она и литература – искусство, искусство увидеть красоту даже в
некрасоте.
Кукол он придумывал и днём, и ночью. А потом возился с деревяшками,
крючочками, пружинками, как было сказано.
Конечно же, он был филологом, философом, профессором – мечтал, что
его сыну достанется продолжать гениальное его исследование о тонких
психофилологических изысканиях… но куклы, куклы настолько занимали
его, что часто, читая студентам лекции по психолитературоведению, он
машинально мог вынуть из кармана неоконченную головку Диогена,
извините, Синопского (представили себе неоконченную головку?) и, надев её
на свой указательный палец, декларировать основы наивного материализма,
разумеется, подсмеиваясь, юродствуя, потому что для кукол любые основы,
пусть даже и материализма, пусть даже и наивного, выглядят, как
плеоназмы, оксюмороны и, снова же, простите, как плохо заправленная в
штаны рубашка:
99
Профессор-папа мог и Сократа цитировать, если вдруг у него оказывалась
в кармане недорезанная его (Сократа) головка.
А то и большой носовой платок (честно говоря, приготовленный
зараннее) превращался в платьице хорошенькой и фигуристой, какой-нибудь
Стеллы. И Стелла в своём, из носового платка платьице, пеняла великому
писателю на его психическое к ней равнодушие, холодность же, и
невнимание к ней, и внимание к другой (здесь профессор цитировал из
Писем к Стелле Свифта; письма Стеллы к себе Свифт выбросил);
профессор рассматривал явление с точки зрения любви к слову, собственно,
филологии; Стелла же плакала в это время и заламывала свои из носового
платочка ручки.
Своими ручками этот столяр и резчик, этот falegname Japetto и папа
Карло (счастливый Пиноккио) настругал их, этих кукол, от Гомера и
Гесиода, как говорят, и до наших дней.
Озирис, Изида, Брахма, Кришна, бородатый Зевс с перуном, Гомер с
Илиадой и Одиссеем, и Пенелопой, Циклоп, Гесиод («Скрыли великие боги от
смертных источники пищи»), Федра, Ипполит(а) куклы… Фальстаф,
Вольтер в ночном колпаке, Иисус Христос, его Мария, и ещё одна его Мария,
и его Мария Магдалина,– был здесь известный Гарик С.: «Моя бабушка
курит трубку, Чёрный-пречёрный табак»!
Ну вот, собственно, и всё о нужном нам, чтоб выкрутить руки сюжету.
Ещё хочу сказать, что профессия и увлечение у кукольников и филологов
так проникают друг в друга, что философы ведут себя, как куклы, а
кукольники философствуют. Разделить, разъять, отъять невозможно,
помните, как Небо и Землю?
И только ветер Шу разьеденил их, и, с тех пор, всё стало смертным.
Вот такие пересечения, как уже сказано, так что Софи и Пиноккио…
Был поленом,
Стал мальчишкой,
Обзавёлся умной книжкой…
… так что у Софи и Пиноккио было о чём мечтать, уединившись.
И ещё, главное, всё туда же, чтоб выкрутить руки! Вся коллекция кукол
отца Антонио, папы Карло, по прозванию кукольный профессор, стала
причиной и идеей, и краеугольным камнем экспозиции того кукольного
уголка, без которого нам никак не докрутить, как было сказано два раза
выше, руки нашему сюжету, того кукольного музейчика, который учредила
наша Софи, потому что не могла, не смогла переносить покойников на столе
100
и возле станции «Метро», и потому, что доктор предложил заняться куклами.
Кукольный музейчик, в который нам скоро предстоит.
Ах какие капли, капли, ручейки и водопады проливаются на голову
весной, весной, кстати, которая ничуть не убывает от этих ручейков, хотя
сама и есть их (ручейков) причина.
…так что у Коломбины и Пьеро было что сказать друг другу.
каденция1, переходя щая наконец в тутти2 и ш аривари3
Снег хлюпал под ногами, хотя была уже весна. На то она и весна, чтоб хлюпал.
Антонио-профессор-Делаланд-Пиноккио и… Софи, вы не ошиблись: Антонио,
Профессор, Делаланд, Пиноккио, а не доктор Жабинский… и Софи шли по
главной улице . Ручка в ручке. Зажигались разноцветные леденцы; где-то сверху
блистала вольтовой дугой выгнутая сердечком (какая прелесть!) измученная
реклама. А им – Антонио и Софи было всё (правильно вы угадали), было всё всё
равно.
«…мимо витрин магазинов, мимо кафе, ресторанов, гостиниц и казино, минуя
дворцы и особняки, минуя вздыбленных над Фонтанкой коней, минуя Садовую,
минуя бывшую Михайловскую улицу, в конце которой, в центре бывшей
Михайловской же площади, стоит кудрявый Пушкин известного скульптора
Аникушина, а за ним виднеется решётка Михайловского Дворца, да и сам Дворец
работы не менее известного архитектора Рóсси…»
Профессору Делаланду и подруге Софи всё было смешно, всё было, как будто
бы все они (другие) – смешные дураки, а им с профессором, им с Софи – и
пожалуйста! Дурачьтесь себе на здоровье. Мы-то знаем, говорили они друг другу,
что без Луны и жизни не было бы, а без жизни и Луны бы!.. или ещё лучше, они
говорили друг другу, что без Луны не было бы любви, а без любви и Луны бы. Не
успели оглянуться, уже окна зажглись и, будто разноцветные ужасно сладкие
леденцы из сказки… и Луна – bitte schön, bitte sehr, gern geschehen, сама, как
сладкий леденец…
И вот пришли.
1 Виртуозный оборот, завершающий построение.
2 Итальянское слово tut означает «всё». Его пишут в партитуре оркестровых произведений тогда,
когда после прозрачного звучания отдельных групп оркестра, отдельных, может быть, солирующих
инструментов, вступает весь оркестр полностью, создавая впечатление торжественности и мощи.
3 Кошачий концерт.
101
…между тем Александр, доктор Жабинский сидел дома, – вы не ошиблись -
доктор Жабинский, а не друг, профессор Антонио – и читал про, так называемых,
йенских романтиков (удружил друг-профессор, чтоб не скучно было). Он уже
несколько раз звонил другу Антонио, и всякий раз ему отвечали, что того нет
дома. Доктор расстраивался, раскалялся всё больше, ходил по квартире, пугал
кошку, спрашивал у неё: «Ну и где он? И где он? Где они?», и инстинкты давили
уже во взрослом теле его всякие разумные обоснования. Ах, Софи… романтики
спасают не только профессоров…
Луна глядела в окно. Она была круглой и старой. Уже сегодня она пойдёт на
убыль, чтоб стать снова молодой, и тогда её снова будут называть месяцем.
Они выбрали диван…
«Доктор с Франческиной на диван…»
«Гумберт Мурлыка на диване…»
«и лакеи, и монокли, и ми-ми-ми, и потрогать, и пощупать, и на диван…»
Ого-го! Фантазия разыгралась!
«…раковина такая, такая морская раковина, всасывает всё, без остатка,
нервно-бело-розовыми створками. Ложе Афродиты!..»
Ого-го! Фантазия разыгралась!
Они выбрали диван… в углу, меж Арлекином справа, с одной стороны, и
Коломбиной слева, с другой стороны, и Пьеро, в центре, прислонённого к
подушке дивана, будто он был какой-нибудь плюшевый или пупсовый…
амурчик, с оладьевыми ладошками, на коленках перед Психеей.
Луна здесь лишь слабый отблеск от стеклянных шкафов вокруг, с куклами в
них, и, поэтому, началось…
– Ушишя ше шишло Шу-шеш, Шу-шеш–ш-ш! Ушишя Шу-шеш, Шу-шеш-ш-ш!
Запахи, запахи кожи, тряпичной мишуры, дерева, клея, лака, пудры; дуновения,
дуновения восхищали воздух, и тот, развлекшись, порывчиками, трогал, гладил и
щекотал; и прижимались друг к другу, и, поэтому, началось…
– О, только б огонь этих глаз целовать.
– Душеш, Душеш…
– Я тысячи раз не устал бы желать.
– Душеш, Душеш…
102
Он – этот ветер Шу.
– Всегда погружать мои губы в их свет –
Прижимались, прижимались…
– В одном поцелуе прошло бы сто лет.
При-жи…
Луна вдруг, будто кто-то открыл шторы, вспыхнула, вспыхнула, чтоб
прояснить этот невнятный – «прошло бы» – коньюктив.
– Аз, Буки, Веди…
– Глаголь…
– Ещё один божественный день…
…как кому, как кому? – кому и луна, как день, а кому и солнце, как, простите,
ночь утраченной невинности.
Ещё один божественный день, – говорит Винни. Кто это? Это из писателя
Беккета. Да кого там только не было! Кого только не навырезал, как было сказано,
кукольник-папа.
– Начинай, – говорит Винни, – начинай, новый свет, новый день.
– Зачем вы меня обижаете? – говорит тот, из шинели которого мы все вышли,
и гусиное перо в скрюченных пальчиках… бьётся, подобно жилке на виске у
дымчатой коровы… ах, у кого она (жилка), простите, не бьётся, когда ведут на
убой?
Кого там только не было: от Гомера и Гесиода , как уже сказано… до Гарика.
Мир, сам по себе – не такой яркий, как мир живописи, как мир слов в
литературе, как в театре, как мир звуков в музыке – как в искусстве. В мире всё
сфумато1 для глаза, для глаза простого, неискушённого, как сказано. Поэтому,
простому глазу ближе серые слова, серые краски, серая музыка, чтоб, как
сфумато, чтоб в глаза не било.
Ну что ж: – е2, как говорится, е4!
1 итал. sfumato – «нечеткий» , «размытый» , «затушеванный»
103
…но луна, луна вот вспыхнула, вышла из-за тучи, и поползли слухи.
Как там у нас с Яковом Эммануиловичем: травы шепчут камням, камни шепчут
ручьям?..
Что могут травы нашептать камням?
Нашептать могут, что двое катались по траве.
– И что? – зашипят камни.
А то, что любую историю можно сочинить… если уж вдвоём катаются по
траве. Любовь, разлука, страдание, хи-хи-хи.
А вот уже и втроём катаются по траве… можно сочинить про жизнь втроём.
Пошленько! но общество потерпит… не потерпит?.. разврат?.. не такое терпела.
Чертополох шепчет Мелиссе слова про любовь, а та, влюблена в Лютика,
шепчет, а Лютик шепчет шизонепетке многонадрезной, а те, все хором,
шизонепетки, все хором, овевают любовным шопотом стремительных
колокольчиков, а те, звонкие, ветреницам шепчут «люблю», «целую», мол. Сами
ветреные…
– это ше-же всеобщ-ш-шая любофьфь-фь!.. – это так шепчут (шутят) у нас
камни. Неуклюже. Шутят ли?
– При чём здесь всеобщая любовь? – Да это так, чтоб выйти, куда бы попрямее.
Это поэтический беспорядок…
– Вы хотите сказать, бардак? – зашептал ручей. Они могут зашептать – ручьи -
такое!
Шептала Комолая Корова на ухо Попугаю…
И Попугай шептал на ухо Комолой Корове…
И Голубь шептал Голубке…
И Голубка шептала Голубю…
И пес шептал на ухо своей подружке, и Селезень говорил Утке, и деревья
шептали Ветру: "Ну где это видано, ну где это видано, где это видано?" – и цветы
смущались и лепетали…
– спаси и сохрани жениться на ней…
– ведь есть закон, старый закон…
– голубь с голубкой, селезень с уткой, птица с птицей, а кот с кошечкой…
«А корова с коровой», – как бы констатировал (пять с плюсом!), простите,
печальный Полосатый Кот…
– «Un tipo tan chiquito… Такой сопливый и уже с усами!», – обиделась
нипадецким оксюмороном Комолая Корова.
– Такая большая тётя и без лифчика1, – продолжал печаль кот.
1 Всё это можно прочитать у фантастичнейшего Жоржи Амаду.
104
О сколько было крика и слёз!
Нет ли тут какого-нибудь тайного смысла, намёка?
Словом, слухи, слухи, шепотки… зато какие пересечения… все мои любимые;
кто знает, придётся ли ещё?
Словом, слухи, слухи, шепотки. До шепотков ли сейчас, до слухов ли? Не надо
прислушиваться к чужой зависти-злобе…
f2 – f4!
Цифирки эти и буковки, любой юный шахматист знает – значат они начало и
«вперёд!» к победе. Королевский, как говорится, гамбит. С жертвами, но
вперёд!… А без жертв, ну какая победа бывает? Вот тебе пешка, bite shön, бери, и
слон, gern geschehen, вот моя кровь, мой дух… зато уже там, ты там, куда и боги,
оставив перуны свои и сандалии, срываются, валятся и падают, как в волчий
капкан, как в печной лабиринт, в печную трубу, в которой и любовь, и злоба, и
месть, и ярость в дым превращаются и вырываются наружу, как сказала бы
Сельма, поцелуйчиками и язычками.
Но растворились стекляные стены и уплыли в лунный луч.
И Винни, и Башмачкины уже в десятый раз стали разыгрывать свои комедии.
Акакий Акакиевич (мучается): почему не постучал кулачком по столу сукина
сына генерала-тайного-советника? Дурак был, дурак. « Разыскать сей же час!»
«Зачем позволял шутить над собой, – и слёзы из глаз фонтанчиками, – и
бросать бумажки вместо снега на голову? – и слёзы фонтанчиками. – Зачем,
даже, – и слёзы фонтанчиками, – не возражал, когда называли таким
Акакиевичем? Аз, Буки, Веди…»
Теперь уже не потею, - снова говорит Винни.
И приподнялись роброны, и спрыгнули грациозно мадемуазели, леди,
сеньориты и сеньорины, кавалеры, мушкетёры, парочка кардиналов и королей,
субретки, гризетки, записные кокетки… на залитый лунными эволюциями пол.
Затеяли разбирательство, игру в третьего лишнего, мол, шишел-мышел, третий
вышел!
А у нас? А у нас:
е5 – f4.
Но вышла луна!..
Да ладно!
105
f1 – с4, d8 – h4, е1 – f1, b7 – b5, c4 – b5, g8 –f6… на левом фланге вперёд, на
правом вперёд, нахмурилось, угрожает… отступает , некоторый провал темпа…
но вперёд!
Так видно же всё! И травы видят, и камни видят, и ручьи… ручьи – они м-о-
огут. Луна светит!
Да что там!
«…были нежные содрогания в уголке доски, и страстный взрыв, и фанфара
ферзя, идущего на жертвенную гибель… была сложная, лукавая игра…»1
Не многим дано играть в лукавую игру под названием – литература… как
говорится, кому сидеть и скуку пить, а кому пойти трески купить!
Ну, знаете, метафорами, то бишь, тропами да иносказаниями, любой дурак
сможет, а ты дай мне, вот прямо дай, как в жизни! Метафоры – это для тех, кто
без них уже и жить не умеет, а для нас, для вас, для них, для которых всё вокруг
сфумато? Давай жизнь в её сфуматости!
Невежда…
…это уже было… ну да повторим, нам не привыкать!.. невежда никогда не
примет невежество, которое хоть чуть менее невежественно, чем его невежество
собственное2.
Пат! Ничья!
– Ты слышишь, парадоксов друг? Ты слышишь, пугающий кошку и читающий
про всякие романтические фантазии, подсунутые другом (свинг, флинг, триолизм,
sexswife), одним словом, слышишь?
Да, он слышал и увидел вдруг, как в волшебном фонаре, как говорит
непревзойдённый по волшебным фонарям мастер Эрнст Теодор Амадей, всплыла
у него перед глазами, как настаивает мастер, картина, видение – знакомый нам
уже музей(чик), и Арлекин, и Коломбина красавица, около дивана… и всё
собрание в робронах, бантах, шарфах, шляпах со страусовыми перьями, и Гарик,
« Моя бабушка курит трубку…», и все выплясывают «Шишел-мышел…». И этих
двоих, двоих увидел на диване, на диване, как в волшебном красном фонаре,
увидел доктор Александр Жабинский.
Ситуация была не патовая! а матовая! и «Пародоксов друг» помчался.
Никто ему не мешал. Напротив, Луна аж зашлась: с одной стороны, этим (на
диване) не давая, извините, развратничать при незадёрнутой занавеске, как
сказали потом учредители и основатели (все же всё видят; и травы, и камни, и
ручьи), с другой – луна споспешествовала другу-доктору, гласу его вопиющему,
простите, приготовляя пути, делая прямыми ему стези, снова простите… чтоб
1 В.В.Набоков.
2 С первого раза не понятно? Перечитайте, пока не будет понятно.
106
скорей бежал. Бывает так, что оно совсем не оттуда, а подходит… как сказано:
столько несуразного и несусветного можно насочинять, наворовав словечек и
поставив их в правильную грамматическую форму, как сказано снова же: Луна в
Бенгалии не такая, как в Йемене…1 – еn un mot, луна споспешествовала, чтоб…
«сожми меня, пока не потечёт сок»2, чтоб поразвлекаться и похихикать; а друг
мчался.
Мчался (герой повести, в случае сильного душевного волнения, должен бежать
в лес или в уединенную рощицу3) , помчался туда, где, все уже понимают, где
происходила эта каденция, это виртуозное разрешение всех доселе озвученных
мелодических, гармонических, равно как и дисгармонических… да что там… и
всего, в общем, того…
По дороге, в закоулках… Друг профессор Антонио! Её ручка в его ручке.
– Ну как же так, он же мне друг (продолжая бежать).
– Ну как же так, он же мне друг (продолжая не отпускать ручку), а я, а мы
ручка в ручке?..
– Философ Шлегель сказал!
– Ах Шлегель, шмегель.
Да, и Шлегель воззрениями из Erоtische Sonette усугублял.
И Катулл усугублял, и Аретино усугублял… и Овидий из «Науки любви»…
«Ах, Софи! Шлегель-шмегель!..» – заметили? это не доктор Жабинский
простонал, а друг его, его друг профессор.
А Имярекович мчался – думал успеть и мчался.
И вот. Примчались! как было сказано.
Роброны и шпаги (шёпотом, как травы камням, а камни ручьям): «Приш-ш-ш-
шёл, шишόл, мышόл!» – шепчут, – остановились, остановили всё, прекратили,
извините, свой «шишел-мышел»; в позах; продолжать не хотели; хотели тоже
усугубить.
Профессор встал с дивана. Навстречу.
Реш-ш-шили, ш-ш-ш… што будет дуэль.
Принесли пистолеты. Деревянные.
Поединок.
Пиф-паф, ой-ё-ёй!
Никто не упал! естественно.
А кто должен упасть?
1 «Луна в Бенгалии не такая, как в Йемене, но её можно описать теми же словами», Хорсе Луис
Борхес.
2 Led Zeppelin, «The Lemon Song“.
3 Смотреть у Э.Т.А. Гофмана в «Повелителе блох».
107
Сели на диван, стали грызть ногти.
Позвольте, господин. Так нельзя. Вы у нас всех раков руками
переберёте. Никто кушать не станет.1
– У Вас слюни текут, Гауптман.
– Распечатать, раскрыть, вскрыть, как консервную банку!
– Вы видели, как совокупляются улитки?
– Не видел.
– Вот и молчите, и сидите, и грызите, как вон те, на диване, ногти!
– Не надо, не надо, прошу вас. Не известны нам эти липкие желания (плачет).
Луна. Снова же. За окном. Взошла и замерла, будто кто её подвесил на
гвоздь… или, лучше – прибил её гвоздём; круглая луна, не излучающая лучей,
прибитая к ночному свету неба.
А в небе, ко всему приученный
Ах, Александр Александрович… Ах, Александр Александрович…
Бессмысленно кривится диск…
Ах, Александр Александрович!
– В туманах призрачных, молочных…/ В одеждах юных…
– Тебя искала я в полях…
– я видел след в движеньи звёзд…
… я хотел сказать, Александр Александрович, это не о том…
Резко, громко, так, что стёкла в витринах на стенах задребезжали: -
Совокупление! – рявкнул посторонний,
– У улитки лишь несколько минут, хотя у некоторых… часами2.
1 Хозяин в «Незнакомке» Блока. Я же говорил, что попадётся.
2 Из Википедии; про совокупления улиток.
108
– вскрыть! очень нежно, друг мой, Гауптман, и нарезать очень мелко, а потом…
потом чеснока туда, перца, петрушки всякой!.. (тоже плачет).
– От чего у тебя, Гауптман, слюни текут?
– Это слёзы, коллега.
(Пьеро рассеянно шарит в корзине с бисквитами)
Верлен: Сердце тихо плачет, / Словно дождик мелкий… Сердце словно
дождик, / Мелко тихо плачет… Сердце словно дождик, / Тихо мелко плачет…
Дождик словно сердце… Сердце словно дождик…
Вечер. Мелкий дождь. Моросит. Моросит этот мелкий дождь. Этот, такой
мелкий, что нет капель (капля… вторая… третья…) Этот, такой мелкий,
моросящий, проникающий через поры, до нутра, медленно, надолго, навсегда,
всегда дождь.
На крыше скрипач.
скрипач на крыше
«Мы не можем вволю наплакаться,
посмеёмся же в нашем несчастье».
Анжело Беолько (по прозванию Рудзанте)
В этот вечер, когда моросит всегда дождь, на крыше играет Скрипач. Этот
Скрипач всегда, когда вечер и дождь играет на крыше… и вечер и дождь всегда,
когда на крыше играет Скрипач.
Крыша не та, с которой можно соскользнуть(ся) и не такая, на которой нельзя
было бы Скрипачу играть на скрипке, когда моросит дождь. Крыша как раз такая,
на которой может играть на своей скрипке Скрипач. Такая, о которой говорят, «он
живет на крыше», в том смысле, что он живет на чердаке, или в комнате под
самой крышей, или в мансарде, где обычно живут скрипачи и бедные поэты.
Скрипач играет на крыше…
…где проходит его жизнь. Если скрипач настоящий, то жизнь его и есть игра
(на скрипке), и он живет, когда играет на скрипке, на крыше или когда под
крышей…
Играет на скрипке, играет на крыше… играет на скрипке, а живет на крыше, на
крыше которую мочит дождь, на крыше, на которой Скрипач играет…
Смысл скользит, ускользает; слова… много слов… слова, чтоб скрыть смысл;
иллюзия, обман – слова. Их назначение – таить мысли и замыслы, скрывать
вспоминания, и они научились это делать блестяще; в каждом из них столько
тайных значений.
109
Скрипач играет и на крыше, и под крышей – ему и снится всегда, что он всегда
играет; и когда ест, и когда пьет, и когда едет, и когда идет, и везде, везде, и всю,
всю свою без остатка жизнь он играет, и сейчас он играет, когда моросит мелкий
дождь; на крыше на своей скрипке.
А под крышей живет Она… а под крышей кто только не живет… в том смысле,
что крыша есть над любым домом, в котором живут (поэтому он и дом);
многонаселённый, малонаселённый, с окнами в разные стороны и жильцами в
разные стороны, в том смысле, что жилец, живущий на одной стороне, никогда не
видит из окон того, что видит жилец, живущий на другой стороне. Жильцы в
разные стороны.
А из окошка, в котором Она, – видна только вечерняя темнота. Это тогда, когда
вечером моросит дождь. И если этот Скрипач на крыше играет в моросящий
дождь на своей скрипке – то Она… слушает, сидя у подоконника, из открытого
окна, из моросящего дождя… Еще раз: если Скрипач играет в моросящий
дождь… Она слушает из моросящего дождя его музыку… не его – Скрипача
музыку, а его – Дождя и Вечера Музыку или, точнее будет, сказать: Она думает,
что так звучит моросящий дождь и вечер, и, может быть, если бы ей сказать, что
это играет Скрипач на своей скрипке, Она не очень-то обрадовалась бы. Не
обрадовалась бы потому, что у нее есть скрипачи, которых Она слушает и
заслушивается, но, совсем другое – слушать и заслушиваться музыкой
всегдашнего вечернего дождя.
И у Скрипача есть те, кто слушают его и заслушиваются, а потом не приходят.
Только моросящий дождь и вечер всегда с ним. Они могут не приходить какое-
то время, задерживаться, но даже подумать нельзя, что они не придут вовсе.
Такого не бывает.
И Она всегда с ним, хотя она думает, что она всегда только с вечером и дождём.
Вечер и дождь придут всегда… и будут для нее играть на скрипке Скрипача.
Арлекин тоже, всегда, когда вечер и когда этот Скрипач играет в моросящий
дождь на своей скрипке. Арлекин тоже всегда сидит у окна и слушает скрипку, и
знает, что Она… где-то… сидит и слушает музыку моросящего дождя у окна.
Арлекину кажется, что их только двое: Она и этот Скрипач. Хотя, Арлекин знает,
что это ему только кажется, что это не так, неправда, – что их много, и у каждого
своё и мнение, и суждение, и о дожде, и о вечере, и… обо всем на свете, и есть
такие, многие, которые игру на скрипке Скрипача на крыше вообще не слышат:
одни по причине того, что их окна выходят совсем уж, в другую сторону, а это все
равно, что жить на другой улице; другие, потому что их уши не могут слышать
ничего кроме собственной музыки; третьи, потому что их уши вообще не могут
слышать. Да мало ли причин, по которым жильцы могут не слышать друг друга,
не относиться и не соотноситься друг с другом, не мешать и не помогать, не
сочувствовать, не сопереживать, не соответствовать, хотя, конечно, существуют
невидимые, внутренние, глубинные, тайные связи каждого с каждым, но кто их
знает?.. исследователи, испытатели, ловцы, писатели?
110
Какое печальное заблуждение; в том смысле, что слушают Скрипача, что
моросящий дождь слушает. Дождь, слушая всегда Скрипача, слышит всегда
только себя. Но и Скрипач, говоря по правде, играет не для дождя, а только для
себя. И Арлекин. И Она. И Она – как дождь. Все как дождь… и дождь, как все,
хотя всем им кажется… Заблуждение… Обман… Слова… хотя всем им кажется,
что они слышат друг друга. Они обманываются, заблуждаются… они
обманывают сами себя и рады обманываться и знают, что обманываются и
заблуждаются сами, и слышат только себя.
Неужели же все, кто живет… в этом доме, заблуждаются, обманываются и
знают, что обманываются, и рады, и не признаются себе в этом?
Арлекин целый день на работе. Целый день, с утра до вечера. Целый день,
Арлекин дает пощечины белому Пьеро. Даёт пощёчины бледному Пьеро, потешая
публику… заставляя публику смеяться над Богом, в том смысле, что если тебя
ударили по одной щеке – подставь вторую. А когда Арлекин приходит под крышу
– он хочет забыть… но! Комедия всегда с ним, не оставляет его. Арлекин
продолжает бить Пьеро и когда спит, во сне, и когда ест, и когда пьет… и
пощечины, будто раскалывают ему голову, раскалывают голову на кровавые