в Соренто» и эта, та, что у Гофмана: «Ох да Ах!», «Ах да Ох!» Куклы
выплясывали. Куклы, которые были развешены по стенам, которые манекены,
которые лежали и висели в витринах… теперь сорвались с крючков и вешалок и
выплясывали…
Куклы! «Кукольные штучки», – это доктор Жабинский пошутил… тогда…
когда после семинаров в морге ей стали сниться кошмары: покойники
выстраиваются с лозунгами, типа, извините: «Жизнь прожить, не поле перейти»,
«Не так срашен чёрт, как его малюют!» – и патологоанатом (ах, о патологоанатоме
ещё будет Überraschung, suprise, удивление, изумление и неожиданность, и
внезапность), и патологоанатом ей снился, во главе, у входа в метро, – Софи
рассказывала, – предводительствовал, – говорила. – Все, – говорила, – в марлевых
повязках.
Да, да, эти марлевые повязки… – бедная Софи.
– «Сон разума, – как всегда иронично, я бы даже сказал зловредно,
прокомментировал друг парадоксов, – рождает чудовищ! – и продолжал из того же
источника: – Когда разум спит, фантазия, в сонных грёзах, порождает
чудовищ…»
– «…но в сочетании с разумом, фантазия становится ма-терь-ю…» – взвился в
защиту тайно влюблённый, влюблённый, влюблённый будущий профессор
Антонио.
Если в вашей семье родилась девочка; куклы, кукольные домики, кукольные
замки, кукольные дворцы, кукольные дверцы, спальни, будуары, салоны Рамбуйе,
мадемуазели Мадлены, де Скюдери же, кукольные Маркизы, Помпадуры, г-жи
Тансэн и Жоффрэн, словом, если в вашей семье родилась девочка…
– Софи, – сказал тогда парадоксов друг, пошутил парадоксов друг доктор
Жабинский, – Софи, Вам бы лучше в куклы играть! А что? займись, дорогая – всё
25
же, не покойники в рубашках с лозунгами и не вспухшие, извините, пухлые
животики, хи-хи-хи, ха-ха-ха! и не патологические яички, как описал нам
гуманист, доктор, священник и юморист, как Вы сами его обозвали, смешной
писатель, одним словом – ботаник Франсуа де Пантагрюэль, описывая яички
чудовищных размеров вдруг обнаруженные у незнатного… у не знатного, это
особо знаменательно – покойника на столе.
Шутка! И как тут удержаться, чтоб не сказать это известное всем, этот трюизм,
это проклятое общее место: «В каждой шутке есть доля правды»… – будто бы
есть такая правда, в которой нет доли шутки!
– Да, в шутках не то важно, – (Бомарше Пьер Огюстен Карон де), – в шутках не
то важно, соответствуют ли они истине, а важно хороши они или нет.
– Правильно, профессор, -
(Влад. Влад. Набоков), – выдающееся
художественное достоинство целого зависит… не от того что сказано, а от того,
как это сказано, и от блистательного сочетания маловыразительных частностей1.
Частности и шутка оказались отменными. Идея легла, как говорится, в, как
говорится, удобренную или унавоженную, как кому больше нравится, почву.
Если в вашей семье родилась девочка; куклы, кукольные домики, кукольные
замки, кукольные дворцы, кукольные дверцы, кукольные маркизы и, снова же,
кукольные маркизы…
Маркиз с маркизой за столом
Вели беседу… – нет, не правильно!
Правильно:
Маркиз с маркизой за столом
Калякали о том, о сём…
…кукольные спальни, будуары, салоны Рамбуйе, мадемуазель Мадлен де
Скюдери, тоже кукольные Маркизы де Помпадур, г-жи Тансэн, г-жи Жоффрэн, а
сколько наших, русских красавиц, словом, если в вашей семье родилась
девочка…
Из жизни галантных дам
О женщинах, которые преуспевают в любовных приключениях и
обманывают своих мужей.
Женщины создали институт рогоносцев. Женщины обманывают мужчин.
Женщины пополняют собрание за глаза униженных и притесняемых каждым
встречным и любым взявшимся за описание нравов сочинителем.
1 По поводу Гоголевского «Ревизара».
26
Неужели Гера, думаю я, перелистывая описания захватывающих
приключений её неистощимого супруга, так добродетельна и так верна, и так
непорочна? Или, может, она и Афина с ней вместе (не просто же так Парис
предпочёл им Афродиту), она и Афина так уродливы и ни на одну из них… ни у
кого не возникало, не возникает, извините, охоты. Или, может, её нарочно так
выставили Гомеры и Гесиоды, чтоб посмеяться над священными узами и
оправдать собственный разврат, как освящённый и предопределённый?
Да-да, я знаю – Гера когда-то было просто деревяшкой, а деревяшки (смешно
было бы) не изменяют мужьям! хотя… нет непривлекательных деревяшек – есть
разные вкусы.
Другое дело Афродита – родилась из семени, оскоплённого своего отца. Вот
это родословная! – я понимаю. Есть ли что эротичнее, чем все эти навороты
божественных, бессмертных любовных похождений, чем эти сгустки, эти
хитросплетения всего ряда моральных императивов, от любви до ненависти;
хитрые, ловкие, какие они были в неуёмной своей страсти достичь, постичь,
отнять, отъять, объять, добыть. Афродита, это другое дело! Хотя, есть ли только
одна, которая красивей всех, и красивее не существует?
Импровизации на эту тему неистощимы или неисчерпаемы, как хотите, но
вопрос, на склоне моих лет… о ком это я?.. стал мне интересен, и я решил
посвятить исследование дамам, которым пояс рождённой из пены (если пеной
можно назвать кровь несчастного супруга и отца, оскоплённого и тем
униженного) служит не для того, чтоб усыплять бдительность своих
благоверных, но, в большой мере напротив, чтоб соблазнять и покорять, и
сбивать с толку всякого мимо проходящего. А благоверные у таких дам, конечно
же, подобно мольеровскому рогоносцу, пребывают в полной уверенности своего
превосходства и свои рога, которые появляются ещё задолго до того как
возникает сам владелец, свои рога они не видят, не замечают, даже если их
тыкать носом или этими же рогами в зеркало.
Но, конечно же, без мужчин я не смогу сделать полным рассказ, как не может
быть полным образ Евы без Адама, или Фисбы без Пирама, или Клеопатры без
Цезаря… и Антония. Поэтому мы будем хватать в свой дилижанс стоящих и
клюющих носом на пути и в пути, и желающих (хотя бы и во сне) ехать с нами
пассажиров и вплетать их в нашу причинно-следственную дорожную пыль.
Пыль, пыль, пыль! Помните, как нашей чудесной Еве наскучило сладкое
райское туда-сюда и обратно и захотелось чего-нибудь такого; или, как могучая
Гея решила оскопить своего домостроевского тирана (по той же причине) –
надоело туда и сюда; или, как рассорились и разошлись сильно и долго
любившие друг друга Геб и Нут? Ах, охватить всю эту чреду любовных
томлений и прелюбодеяний может, ну, разве только…
Насколько всё же проще и насколько меньше хлопот, когда ты не скрипишь
пером или не цокаешь пальцем по клавишам, а просто, может даже не особо
раздумывая, просто вслух…говоришь что-то и идёшь себе… и улетит звук, и
шорох улетит, и шелеста уже нет, и только вот – на вечном диске, для вечности,
для суда вечности диске можно будет услышать (когда-а это ещё будет) твой
27
лепет… а ты уже забыл… забыл, и все уже забыли, не помнят, не вспомнят.
Dictum – faktum1.
А вот когда твои словечки остаются на бумаге – сам ты перечитываешь их
много раз и находишь всякий раз какие-то неправильности, несоответствия;
потом вычёркиваешь, перечёркиваешь, потом кто-то перечёркивает, вычёркивает
и тыкает в тебя пальцем…
Я перечитал и нашёл одну такую неправильность. Всё-таки не все обманутые
мужчины бывают легковесными и легкомысленными, некоторые, порой, бывают
опасными и жадными до мести за свою же, извините, собственную
несостоятельность, и красоткам, а заодно и их красавцам, приходится то ли быть
осторожными очень, то ли дорого расплачиваться. Но нам это на руку. Сюжет
становится острым, злым, иногда даже кровавым… надо же как-то удерживать
читателя… О–о–о! Извини, читатель, извини, что я о тебе вот так второстепенно,
неприлично, в третьем лице, ведь ты же здесь… извини. Я хотел сказать, чтоб
тебе не так скучно было читать эти строчки своей милой, свернувшейся у тебя
подмышкой супруге, которая, и ты это знаешь наверняка, понятия даже не имеет
о тех вещах, которые здесь описаны (но не засыпает, слушает), а уж о том, чтоб
быть, или походить на героинь этого повествования… извини, mein Schatz2,
извини, извини.
Если в вашей семье родилась девочка; куклы, кукольные домики, кукольные
замки, кукольные дворцы, кукольные дверцы, спальни, будуары, салоны
Рамбуйе, мадемуазель Мадлен де Скюдери, Маркизы де Помпадур, г-жи Тансэн,
г-жи Жоффрэн, словом, если в вашей семье родилась девочка, ждите
приключений. Приключений можно ждать и вследствие рождения мальчика, но
мы знаем только про девочек.
Трудно порой представить с чего начинать рассказ, кого первым из героев,
представить.
Я бы привёл в пример здесь интересное замечание Эрнста Теодора Амадея
Гофмана на эту тему, но вспомнил, что в одной моей книге я уже пользовалась
услугой гения… с другой стороны, если читатель той моей книги не читал, он
рискует не напомнить себе с удовольствием чудесный пассаж. Вот он:
… wie schwer ist es hier, den richtigen, einen originellen, ergreifenden Anfang zu
finden! …как тяжело найти правильное, оригинальное и захватывающее начало!
Der Lesser muss auf so viel Seltsames vorbereitet werden. Ко многому необычному и
удивительному должно приготовить читателя.
„Es war einmal… – zu banal! Однажды… – банально!
In der kleinen Provinzstadt S.… – etwas besser. 3 В маленьком провинциальном
городке С. … – чуть лучше».
Но у нас тоже хорошо: «Если в вашей семье родилась девочка…», – как если
бы в «Советах начинающей семье» или в журнале «Медицина».
1 Сказано – сделано (лат.)
2 Моё сокровище(нем.)
3Э.Т.А. Гофман, (перевод с немецкого – авт.)
28
Она родилась, когда на дворе красота, добродетель и ум, по преимуществу,
числились за мужчинами… тоже интригующе… только, когда это было?
Песенку вспомнил:
Когда это было,
Когда это было,
Во сне наяву.
Фонтенель, Монтескьё – чувствуете, как язык начинает выворачиваться,
творить никогда раньше несвойственные ему рулады.
По преимуществу!
Но… вот! Но вот в одном… лучше сказать, как учитель: «В маленьком
провинциальном городке «С»», – все мосты стояли, как обычно, на двух ногах -
правые ноги стояли на правой стороне реки и никогда не знали что делают левые
на левой стороне реки, хотя, когда что-то грандиозное и сверхобычное
происходило слева – радость какая-нибудь огромная или горе какое– нибудь
огромное, – справа это чувствовалось. То же можно сказать о левых ногах, только
наоборот, тоже ощущали, когда справа.
Вот она – цок-цок – платьице и так коротенькое ветром раздувается – цок-цок-
цок! Ой-ё-ёй! Какие цок-цок? Какое коротенькое платьице? Если Фонтенель да
Монтескье, простите: Шарль-Луиѝ де Секондá, барон Ля Брэд и де Монтескьё, -
тогда… ну пусть хоть Манон, хоть восхитительная Манон… или прелестная
принцесса де Монпансье, пре-е-е-лестная…
…ах, сколько их таких восхитительных и прелестных… таких Манон, таких
принцесс – ну-у, явно не одна такая Манон на великих гламурных просторах
женских добродетелей, явно не одна колобродит!..
Чем уж у нас она там цокала, «цок-цок-цок», по мостам, по тротуарам,
главное: мно-го-чис-лен-ные устремлялись взгляды, вздохи и слова, и слова,
которые в переводе с французского на русский и с русского на французский
ничего не выражают кроме «ох» да «ах», да «ух ты».
Потом цоканье ныряло в заблаговременно распахнутую швейцаром дверь с
медной пчелой на копье рыцаря, а весь устремляющий взгляды, вздохи и слова
сброд, будто лошадь, которую вздёрнули на дыбы, которой шлея под хвост
попала: «и-го-го! и-го-го-го!», – весь сброд шатающихся по маленькому
провинциальному городку «С», как сказал бы любимый Эрнст Теодор Амадей,
весь сброд бездельников и тунеядцев ржал и свистал, и улюлюкал, и выбрасывал
перед медной пчелой на копье рыцаря, такие фигуры, которые и не снились всем
египетским и неегипетским развратникам.
Её же встречал рыцарь, с орденом «Золотой пчелы у рыцаря на острие копья»
на груди на жюсокоре с позументами, и вёл вовнутрь.
«Тут я познала, что значит спать с мужчинами!» – как говорила одна Агата,
показывая два последних зуба, наподобие, как говорит автор, зубцов древней
разрушенной башни. – А что, разве невозможно, чтоб это морщинистое… – и т. д.,
у автора слишком про лицо, – это лицо обладало в молодости нежным отливом и
29
яркими красками?»1 – возмущалась справедливая Агата, видя снисходительные
рожи хихикающих.
неопубликованное отроческое сочинение Антонио
Делаланда
– Сплошные аллюзии, метафоры и иллюзии.
– А ты дай! так… чтоб сфумато!
Открылась дверь (так начиналось сочинение)2, и в тёмную ночь хлынул свет,
и в его пятне затрепетали, словно бабочки, что слетелись к огню, нарядные юбки,
причёски, и тени не успевали и метались, и сменяли друг друга, и умножали
ликование молодых, радостных, красивых тел.
Для него было всё, как в немом кино. Он стоял за густым высоким боскетом,
достаточно далеко и не слышал, но видел и только угадывал по всплескам рук и
томным поворотам как нежны и сладки и как нежеланны были расставания, и как
жарки были обещания увидеться вновь. С Люси рядом была та, которую он уже
много раз видел в баре, куда они часто захаживали, рыжая, стройная, как… (здесь
отрок Антонио не нашёл сравнения), красавица, от которой, когда она
приближалась, захватывало дух.
– Это моя подружка, – говорила Люси, – но я не хочу тебя с ней знакомить, – я
буду ревновать.
Нет, ты не понимаешь! Это я ревную тебя к каждому, на которого ты вдруг
посмотришь, ко всему, к чему прикасается твоё тело, к земле, по которой ты
ступаешь… я хочу, чтоб каждое твоё прикосновение и каждый твой взгляд и
запах твоего тела, и чтоб всё, всё твоё… (снова у Антонио не хватило слов).
Какой кошмар, неужели я это опубликую? (отрок здесь испугался)
Они подошли к машине, рыжая поцеловала её (продолжал испуганный своей
фантазией отрок), и тот поцелуй, длинный, такой длинный, что показалось,
будто прошла вечность, тот поцелуй я проглотил, как горькую пилюлю, которая
упала в меня и затаилась – злобная и готовая на всё.
Надо было ехать. Люси уже садилась в машину, всё ещё не выпуская из
своей руки руку рыжей.
Надо было приехать раньше и сделать вид, что проснулся от её прихода или
наоборот, что не спал, ждал её. (как всё-таки интригующе)
Пошёл мелкий дождь. Дворники отстукивали свои такты, асфальт мокро и
блестяще падал под колёса, и дождинки кружились в лучах фар, и их трепетный
вальс добавлял тоски и ревности.
Они жили вместе уже три года. (какое всё же необозримое – три года – для
отроков время)
1 Из «Правдивого и комического жизнеописания Франсиона» Шарля Сореля.
2 Курсив в скобках везде (кроме эпиграфа) мой.
30
«Люси!» – и больше уже не мог оторваться от губ, от рук… Нет, она не была
красивой, скорее наоборот: большой нос, невероятные губы («невероятные», -
другого эпитета у него тогда не было, когда он воображал её губы… фантазёр)
и громадные голубые на выкате глаза, с ресницами, которые закрывались, как
занавес в театре и открывались, когда хотели вытащить из кого-то сердце, да что
там сердце, все внутренности вытянуть и разбросать у своих ног. Длинная, как
жердь, с маленькой грудью и попкой сердечком, длинными руками, тонкой шеей
(хороший вкус, особенно эта попка… сердечком) и всё это так подогнано друг к
другу, что казалось её не родили, а вылепили в мастерской и бросили ему, чтоб
он, подобно Пигмалиону, перестал смотреть на всех других женщин…
Дом, около которого Степан (это было его имя, а фамилия его была Соболев,
а друзья, разумеется, звали «Соболь»)… («неужели я всё это дам кому-нибудь
прочитать?» – снова испугался будущий профессор – я знаю, он мне рассказывал)
…так вот дом около которого только что он стоял за кустом и подсматривал
как вылетали из дверей красивые, шикарные как колибри птички, и, вполне, при
том, состоятельные дамы (было видно по припаркованным автомобилям, самым
слабым из которых был «Мерседес» его Люси), дом находился километрах в
двадцати от города.
Дождь не переставал; в городе все светофоры уже мигали только жёлтым -
окна домов, зато, мигали так, будто за ними производили сварочные работы.
Очередной сериал, исключительно для взрослых, о лесбийской любви, начинался
в половине первого ночи, и его смотрели – ну, кажется, все.
Они тоже иногда смотрели этот фильм (воображал дальше начинающий
писатель), этот фильм, после которого, а бывало и во время которого,
возбуждённые предавались любви, хотя, и без всяких фильмов, пожалуй, не было
ночи за три года, чтоб они не любили друг друга. (о-о-о!) Поначалу они делали
это в любое время, в любом месте, где только пересекались их дорожки. В ванной,
в ванне, в кухне, в прихожей, на столе, на плите, ещё не успев снять пальто, ещё в
одном чулке, ещё…
…да – этот лесбийский сериал.
Он приехал домой, машину оставил прямо у подъезда, и консьерж открыл
ему дверь.
Консьерж – не молодой, но и ещё не старый, больше похожий на охранника, в
военной маскировочного цвета униформе – вежливо поклонился, вызвал лифт и
что-то сказал о дожде, хотя дождь ему был, конечно, побоку; он косился на
включённый без звука телевизор. Понятно – время сериала… да – этот лесбийский
сериал…
Дόма, в прихожей, горел свет, он забыл его выключить, потому что
торопился вслед за ней. Он хотел проследить, всё же, куда она поедет.
«Мужиков не было… девичник…»
Степан прошёл в зал и шлёпнулся в кресло: «девичник…»
«… удивительно… ей было двадцать лет,… она уже была не девочка… (!!!)
о, какие сейчас девочки?..» (???) – не об этом… она сводила его с ума…
31
Она стояла у холодильника и постепенно наклонялась: от верхней полки к
нижней, разыскивая что-то там, и мурлыкая какую-то мелодию; да, она именно
мурлыкала, как кошка, (кошку уже тогда его папа профессор принёс в дом) когда
её гладят за ушами и по спине. Короткая юбочка-клёш становилась ещё короче;
длинные тонкие бёдра в белых чулках с черными кружевами в конце… с чёрными
кружевами в конце… а дальше ослепительно-белая с пушком кожа, кожа-а-а, у
которой собственный запах и вкус. Он никогда не понимал, то ли кто-то научил её
этому или всё в ней заложено ещё с тех пор как её лепили? Она стояла,
наклонившись, наклонившись, не на корточках, а именно наклонившись, почти
сложившись пополам и чуть переступала с ноги на ногу, в такт своему
мурлыканью, засунув длинные свои руки туда, где внизу лежали… ах, что там
лежало. Чёрная тонкая полоска трусиков, такая же чёрная, как и кружевная
резинка на чулках, чуть расширялась там, там, где сосредотачиваются все
помыслы, все мужские желания, там, где жизнь обретает блаженство и, поэтому,
становится осмысленной и терпимой. (уф, вот это фантазии!)
Руки и губы тянулись… целовать гладить, но он ждал, он хотел насладиться
прелестью, чудом, которое само желало, чтоб на него смотрели, и само трепетало
от сознания того, что на него смотрят. Он не боялся, что она сейчас вдруг встанет,
он знал, что она сама себе уже всё, ещё раньше придумала и ждёт, и играет в эту
захватывающую игру.
Часы нежно, будто боясь спугнуть поток воспоминаний, пробили час. Степан
открыл глаза. Прошло совсем немного времени с тех пор как он опустился в
кресло, совсем немного времени, но целый кусок жизни нарисовала ему его
память; совсем немного; она скоро уже приедет…
…он подошёл к ней, положил руки на прохладные ягодицы, («не знаю, не
знаю, наверное не опубликую», – снова, я думаю, засомневался Антонио) и
ягодицы тут же ответили маленькими пупырышками. Она на мгновение замерла,
и тут же одна её рука скользнула к нему и стала гладить, сквозь тонкие пижамные
шаровары, а вторая зацепилась за верхний край холодильника, не выпуская
добытого яблока; она повисла на этой руке и прогнулась в талии так, что обе его
руки сами упали туда, где за тонким шёлком уже пылало, уже обдавало жаром
пламя одурманивающего (по-моему, это не очень – «одурманивающего») желания.
Он приник к ней, его язык погрузился в горячие, горящие лабиринты, а губы
целовали, сосали сладкие неровные кружева. (я бы не опубликовал!) Он вжимался
в неё, хотел глубже…
Как бешенный зазвонил звонок… телефона.
– Стёпа, это я… я не приеду сегодня… пошёл дождь… я решила остаться.
– Я могу приехать за тобой…
– Нет, не надо… Завтра утром я приеду… Не волнуйся… всё в порядке.
– ………….
– Целую, до завтра. Пока!
– Пока…постой, ты же знаешь, что я завтра уезжаю.
32
– Да, я знаю, я приеду рано. Пока.
– Пока.
Она сводила его с ума.
Она часто уезжала на свои девичники, но за все три года (!!!) ещё ни разу не
оставалась где-то и всегда ночевала дома.
Дождь…дождь…
Ярость нахлынула, сковала челюсти и спутала мысли. Степан выскочил из
квартиры, так хлопнув дверью, что что-то стеклянное, там внутри, упало на пол и
разбилось вдребезги. Было три часа ночи. Охранник или как там его: швейцар,
лакей…
Степан отвратительно выругался вслух, и консьерж открыл широко глаза и
бросился к двери.
Не было, не было уже никакого дождя… никакого дождя!
Все жёлтомигающие светофоры слились в одну полосу, а когда он проезжал
пост ГАИ, или ГБДД, или ДАИ, или… теперь Степан выругался про себя, тоже
отвратительно… когда он проезжал этот пост, где кончался город, вслед
засвистели, засвистали, заулюлюкали, и заныла сирена, и бросилась догонять…
– Да, догоняй! Москва – Воронеж… (детская считалка: Москва Воронеж –
не догонишь)
Когда он подъехал к дому, его новенький «Порше» аж всхлипнул. Не
светилось ни одно окно. Стояла такая тишина, будто мир наступил на всей
земле…
О… и вот! В эту тишину ввинтилась, сначала издалека, а потом вдруг в
полную силу, сирена, которой было наплевать на всё, наплевать на всех, которая
слышала только себя, только и только сама себя.
Стодолларовая бумажка устроила их, а он остался, будто оплёванный и стоял
и, на какое-то мгновение, забыл, забыл зачем он здесь… зачем?..
В доме не было никого. Он звонил, стучал в дверь, прислушивался…
На обратной дороге история повторилась; снова визжа и моргая фиолетовым
глазом, менты бросились в погоню. Но теперь, в городе, он быстро свернул в
знакомую улицу и сходу припарковался за стоявшим у обочины микроавтобусом.
Ребята пронеслись, как угорелые, будто не они гнались, а за ними.
Наступил какой-то ступор. Хотелось что-то делать, а что, было непонятно.
Степан включил зажигание, фары и медленно поехал в бар, который
показался ему сейчас некой точкой отсчёта, где, может быть, что-то можно узнать
или, может, что-то понять.
Уже серебрело небо в проёмах крыш, уже наступало утро.
В баре уже готовились к закрытию, но те, которые всё ещё не обрели приюта
в эту ночь, качались между столиками, изображая какое-то утомлённое танго, или
сидели за стойкой, склонив голову в своих пьяных, потаённых мыслях.
(зачитался и забыл про комментарии)
Её, конечно, там не было.
Он сел за стойку; бармен подскочил; он заказал рюмку виски?.. «нет-нет, её
не было здесь!..»
33
Да, она сводила с ума. Она всегда оставалась независимой. Он зависел от неё,
а она – любя горячо, пылко, страстно, он это видел, чувствовал – она всё-равно
была сама в себе… и это тоже сводило с ума.
– Степан… – рука легла на его плечо и какая-то тупая надежда на
примирение, на согласие с этим миром закралась в душу, – ты – один?
– Один. (о-о-о! интересный поворот!)
– Давно не виделись…
– А ты тоже одна?
Бармен принёс рюмку виски на блюдечке с кусочком лимона.
– Хочешь выпить?
– Выпью.
– Пей.
– А ты?
– Я расхотел.
Она выпила, взяла в рот лимон. Красивые губы… тоже красивые губы. (но не
«невероятные») Он положил свою руку на тыльную часть её ладошки, и та сразу
развернулась. Тёплое желание и какая-то тихая просьба передалась ему этим
прикосновением. Они вышли в серебряное утро, не отнимая рук друг от друга,
сели в машину и в первом же дворе большого спящего дома, под кустом во всю
пахнущей сирени, разложив сидения, совершили Actus conscientiae1 – да,
совместный акт, по-другому это не назовёшь, акт по договорённости, хотя не
было произнесено ни слова.
Всё так же без слов он отвёз её к её дому, дал ей стодолларовую бумажку,
получил прощальный поцелуй, в котором уже не было той безнадёжности, как в
просящей ладони, но чувствовалась надежда на жизнь.
«Люся, Люся, Люся… Люся, Люся, я боюся, что тобой я увлекуся… – Бред!
(со стилистикой проблемка) Бред лезет в голову… Машины её нет, значит, ещё
не дома. Вот что – главное! Это – главное!»
Пустота и недопитая чашка кофе, и неразобранная постель, и лифчик,
который никто никогда не носил, который надевался лишь для того, чтоб
покривляться в нём перед зеркалом, потом сорвать, бросить в меня, и, вслед,
броситься самой и распластаться на мне, и замереть, и притворяться мёртвой и
бесчувственной пока от поцелуев не побегут мурашки по коже, пока от ласк не
откроются глаза, и губы не зашепчут: «я люблю тебя…»
В восемь уже будут ждать, а ехать полтора часа.
Степан набрал её сотовый… отвратительный голос ответил, что абонент вне
досягаемости.
Да, абонент был вне досягаемости, это совершенно точно.
Степан затянул портупею на себе, вложил в кобуру свой браунинг, хорошая
штука, пятнадцать патронов, килограмм весу под сердцем, вместе с обоймой, всё
остальное зависит от умения и понимания….
1 совместный акт (лат.)
34
…и поехал… нет-нет не на своём новеньком «Порше», а на нормальной
новой «Девятке».
«Буду через неделю. Жалко, что не увиделись. Целу… не надо! Не надо!
Буду через неделю. Жалко, что не увиделись. Точка, точка…»
«Девятка» ела асфальт, впереди ждала работа, совершенно тупая – тупая, как
всякая, как всякая любая работа: нажал на курок и всё – не надо даже
расписываться, получите свои стодолларовые бумаги.
И, то ли к счастью, то ли наоборот, всё в этот раз отменилось, и, уже через
день, около часа ночи, услужливый консьерж открыл дверь.
– А у Вас гости, – казалось, что ему, консьержу, наплевать и на гостей и на
всё на свете, потому что он снова косился на беззвучный телевизор, где какая-то
очередная пара высасывала друг из друга и вылизывала всё возможное и
невозможное блаженство и сладость.
За все три года у них ни разу, никогда не было гостей – им было так хорошо
вдвоём…
В тюрьме, надзиратели обматывают ключ носовым платком и суют его в
замочную скважину, и открывают дверь так тихо, что даже уши уголовников,
привыкшие быть всё время настороже, привыкшие ловить каждый звук, каждый
шорох извне, ничего не слышат, и бедняги не успевают спрятать карты, или
папиросу с анашой, или проглотить записку, написанную на свободу огрызком
карандаша.
Но Степану не надо было ничего такого – дверь открывалась очень тихо… а
там, там звучала музыка… «Первый концерт для скрипки с оркестром»
Мендельсона.
Та-ра-ра, та-ра-ра, тарара-ра-ра-ра…
Можно ли буквами воспроизвести музыку?.. Словами – как это хорошо
получалось у Гофмана, того, который Эрнст Теодор Амадей. (так вот ещё
откуда эта любовь к мастеру затейливых историй) Как редко случается так, что
встречаются два человека, которым нравится одна и та же музыка. Это была их
музыка, это была музыка, которую они слушали вдвоём, затаив дыхание…
В зале было темно, в кухне было темно, из спальни бил свет, и душа скрипки
рвалась к счастью, которое, почему-то всегда так недостижимо.
Рыжая – обворожительная, прелестная, обнажённая, ослепительная, как
Прозерпина, когда она заставляет Аида забыть обо всех его любовницах, стояла,
широко расставив колени на кровати, выгнувшись, опираясь о стенку ладошками
и откинув огненно-рыжую голову назад, с шумом вбирая в себя открытым ртом
воздух, напоённый Мельденсоном и сладостью. Люси лежала под ней, и её руки,
обхватив ягодицы рыжей, прижимали их, прижимали её всю, рыжую, к своим
губам, своему лицу, рту – так, что под пальцами, на коже, проступили белые
пятна. Сначала медленно, потом всё быстрее они стали двигаться, сбивая все
такты, все размеры,… Рыжая не стонала, нет – она взывала… конечно, они уже не
слышали ничего… совсем как та сирена… какая чушь!… какая сирена? Вдруг они
остановились, замерли и не шевелились какое-то, в бесконечность уходящее
время. Потом Рыжая мотнула своей золотой шёлковой волной, откинулась, резко
35
опустилась и припала своими пересохшими губами, такими же пересохшими, как
и у Степана, к мокрым, липким губам Люси, и тот поцелуй, который
расплавленным свинцом жёг его и давил, и не давал никакой передышки,
повторился. («нет, этого никогда не дам никому читать», – снова, наверное,
решил здесь Антонио.)
И вдруг – он услышал и не поверил своим ушам, он услышал любимый,
знакомый до тончайших интонаций голос, нет, не так – голос знакомый до боли,
до жути, до умопомрачения: «Я люблю тебя…».
Ярость подкатилась, и мир перестал существовать, как логичное,
обоснованное образование, он перестал существовать и как случайность, он
перестал существовать и как осознанная необходимость.
«Ненависть священна…», – так у Золя… тончайшего наблюдателя жизни, а
ярость – это сама твоя собственная правда, рвущаяся из глубины сознания, и нет
для неё пределов и законов. Ярость не врёт – она голая неприкрытая и
стремительная.
Хватило мгновения, чтоб пол обоймы свинца…
Люси страшно закричала, а он, срывая с себя одежды, бросился к ней,
столкнул на пол красивое, стройное, как кинжал тело, и грубо, не обращая
внимания на вопли и когти, жёстко её изнасиловал… раз, и второй раз сзади так,
что выступила кровь и смешалась с той другой, уже мёртвой кровью на простыне.
Они вместе вышли из лифта. Степан нёс Рыжую на руках, что было не
совсем просто, потому что девочка была длинная и весила, наверное, около
шестидесяти. Консьерж открыл глаза, и Степан, скривив рот, сказал что-то о том,
как нехорошо напиваться.
Снова шёл мелкий дождь. Степан всунул Рыжую в «Мерседес» и приказал
Люси сесть рядом.
КПП проехали без приключений. Ключи были в сумочке, и Степан внёс труп
в дом и бросил на диван. Люси плакала… она не переставала плакать с тех пор
как Степан убил Люси. Да, она тоже была Люси. Рыжая Люси.
Была половина четвёртого, снова занималось утро.
Консьерж посмотрел в этот раз, как-то уж больно заискивая: «Отвезли?»
…до него ли было?
Люси прошла в кухню, он снимал туфли… и вдруг в спину, будто выстрел,
полоснул звонок. Степан посмотрел в глазок… Полиция! Четыре часа. Люси
выглянула из кухни. Степан приложил палец к губам. Она аж захлебнулась,
всхлипывая. Позвонили настойчивей; потом ещё, ещё. Глухо стукнул выстрел и
вырвал замок. Дверь распахнулась, и они ворвались в квартиру. Степан держал её
за шею, приставив пистолет к виску… он вспомнил – всё произошло точно так,
один к одному, как в этом тупом лесбийском сериале, он даже вспомнил, что это
была та серия, которую они смотрели вместе. Теперь оставалось, следуя фильму,
убить сначала её, потом себя. И камера должна коротко проехаться по
изуродованным пулями лицам. У неё снесено пол черепа, а он ещё пытается ей