Фарс о Магдалине

У нас тишина повисла, как кисель, сквозь который протискиваются слова; всхлипывает, покашливает кто-то, сморкается в платок; снова слова: «…просто прелесть… лакомый кусочек…» – странные слова для случая, когда речь идёт о покойнике на столе или, правильнее сказать, о покойнице – странные слова – не правда ли? – «…бёдра у неё, как будто…» На самом деле не странные, потому что в кисельной тишине не всё слышно, только часть их (слов), а если прислушаться и услышать – они звучат скорбно: …она была просто прелесть… она была лакомый кусочек… а бёдра у неё, когда она проходила мимо, стоили всех любовных историй, сочинённых сочинителями: про Авраама и Сару, про Исаака и Ребеку, про Абеляра и Элоизу… – жалко, что теперь уже ушло, и кто знает, встретится ли ещё в жизни такая, встретится ли такая красота, чтоб от одного только вида приходить в восторг. Мороку в кисель, ещё подбавляет, в тональности си минор, тот же, Фредерик Шопен, чей дух, с тех пор, как он сочинил сонату, хочет он или не хочет того, обречен витать над каждым цивилизованным покойником…

И тут, поверх Шопена частушка разнахальная:

и ромашка моя

и Воробушек!

Но, вострубил Ангел; и сделались град и огонь, смешанные с кровью…⁷³ вот-вот, это – смешанные с кровью! Доброе утреццо, Вы проснулись? Как настроеньиццо? – вовсю защебетал телефон, голосом и голосами всех, которых уже и бессмысленно перечислять. Что-то звучало наподобие: «Пётр Анисимович! Пётр Анисимыч! Петя! Друг! Аниска! Петух!» Дверь распахнулась, товарищи, коллеги и подчинённые ринулись…

Пётр Анисимович, понимая, что его втягивает эта первая, эта самая первая, первей и реальней которой не бывает реальность, пытался противостоять… и не хотелось просыпаться, нет, он не хотел, чтоб снова, как и вчера: чтоб Пётр Анисимович Крип умылся, попил чай…солнце чтоб, тоже не предвещало ничего хорошего, будто мир на самом деле перевернулся, и светило светило на какую-то другую сторону… не хотел подниматься по лестнице, входить в свой кабинет, главного редактора издательства «Z», что фасадом выходит… да кому какое дело, куда фасадом выходит издательство «Z»!

Чтоб на столе лежала рукопись. Чтоб кто-то расследовал, обнаруживал, обвиняял…

И поэтому, Пётр Анисимович насильно закрыл глаза и увидел ещё один, короткий сон.

ВТОРОЙ СОН ПЕТРА АНИСИМОВИЧА

Настроение: Отвратительное.

Музыка: Музыки нет.

Петру Анисимовичу снится, что он – Бог. Он Бог! Какой Бог? Ему дали выбрать из множества, в кого он мог воплотиться, и Пётр Анисимович не выбрал нашего библейского, с пушистой подстриженной бородой и добрыми глазами, даже не бога выбрал, а богиню под названием Тлальтекутли, полную во всех своих суставах головами и зубастыми ртами, которыми она кусалась, как дикий зверь. И как только Пётр Анисимович Тлальтекутли обрёл все эти рты и зубы, бросился он на всех, которых уже бессмысленно перечислять, и стал их кусать, да так, что все облились кровью… и еще Пётр Анисимович отрубал им головы, четвертовал, сжигал на кострах, всех этих Бимовых и Бомовых, и Еврея в пейсах, и даже варил их в кипящей смоле, как это делают с настоящими шпиками и филёрами.

и ромашка моя

и Воробушек!

Можно ли более исказить: …кесарево кесарю, переведя: …запрещает давать подать кесарю? Но можно ли, и вернее отгадать эту филологическую загадку? потому что если Божие Богу, то Богу всё, потому что и кесарь под Богом!

Но, Пётру Анисимовичу теперь, неинтересны всякие эзотерические измышления и догадки поражённого поисками архаических и символических знаний ума.

Ему снится, что он Бог. Смешно. От этой всесильности и божией вседозволенности возбуждённый и держащийся за себя Пётр Анисимович хочет проснуться.

– Извините, – еврей в пейсах останавливает Крипа Петра Анисимовича и отрывает от рукописи, – извините, уважаемый, – говорит Еврей в пейсах, – но мне кажется, что Вы перескочили на другую страницу, или как-нибудь начали читать не с того места, или как-то, может, и с того, но не так. Я уверен и точно знаю, уж поверьте мне, одному из соавторов и консультанту, мешанина началась с того места, где «проваливается в тишину» и «Тишина бывает разная».

Мы исследовали много вариантов, и «Откровение Иоанна» пробовали, но там «безмолвие сделалось», а безмолвие – это немота, но «немота – это не тишина, ибо последняя есть свойство неодушевлённых предметов»⁷⁴, и Дебюсси, и Малер, и Левитан…

– А нельзя ли, уважаемый свидетель, поближе к делу, – перебивает Председатель суда. – Эк мы все до лирики охочи!

– …да, вы правы, Ваша честь, их было много, постигших тишину… остановились на мадам Дюрлье… «Тишина бывает разная»… у неё и списали… все помнят, потому что все участвовали… Элеонора Дюрлье… и другие письма, и дневники… тоже от неё. Всё же, то есть всё, что было до этого – все эти из пальца уважаемого доцента, литератора и лауреата Дешьяна высосанные, Петра Анисимовича сны, которые, кстати, ещё нужно будет толковать, это – совсем другой жанр.

– А по мне…

– И по мне…

– И по нам…

– И по нам…так очень достоверно покойница, – тут Бим и Бом, бок о бок, расходились в одобрительных жестах Петру Анисимовичу, – покойница очень достоверно описала свои похороны.

– И всё же – богохульная сцена! – дожидается, наконец, своей очереди и попик в хламидке. Ему не нравится, что слова «прелесть», «лакомый кусочек» и «бедро», разрушают мистическую атмосферу, специально созданную для прощания души с телом. Бренность тела, а не его прелесть и бедро, надо было вочеловечивать в этом эпизоде, считает служитель истинного бога.

– Ну, знаете, на чужой роток не накинешь платок. Вы же сами, Пётр Анисимович, всё видели, – снова ловит глазом глаз лейтенант, а поймав, подмигивает, как кажется Петру Анисимовичу, – Вы же сами видели, как всё было. Как было, так и записали. Может для всех этих проституток и сутенёров, которые пришли хоронить свою подружку, надо было речи заранее сочинить?

– Справедливо! – поддерживает, как всегда, коллега коллегу.

– Не хотите ли вы сказать, что это, – Пётр Анисимович указывает пальцем на рукопись, а потом им же, тем же пальцем обводит всех, на манер фото-редактора Резова Аркадия Юльевича, – что это ваша работа?

– Наша… – начинает капитан, но его тут же перебивает младший лейтенант:

– Нет-нет, мы говорим лишь, что эпохи – это не только игрушки в руках богов, но и тернии сквозь которые продираются смертные.

– Поэтому, некоторую несостыковку, – поддерживая Еврея в пейсах, произносит Марево в римской тунике и тоге, – или, правильнее сказать, неожиданную стыковку двух, казалось бы, не подходящих друг к другу эпизодов отнесём на счёт Драматурга, божественного аэда, скальда, кобзаря и сладкопевца. Ха-ха-ха!

Все начинают ехидненько смотреть на главного редактора, кто-то пытается подмигнуть, кто-то разводит руками, мол, «попался, сынок», «скальд, твою мать», кто ободряет «держись», и пальцы указующие и указательные начинают тянуться к нему и тыкаться в него, в Петра Анисимовича припёртого к стене, и, поэтому, не имеющего возможности отступить и, поэтому, задыхающегося; не хватает воздуха. Он задыхается… и хочет проснуться, но не может… третий сон пытается овладеть им… въезжает… зацапанный… солнцем одуванчик из глубокой глубины, становится всё больше, одуван, одуванище… Стоп! «Зацапанный», «зацапанный»… Одуванчик, как мёртвая картинка перед глазами, не хочет дальше. И так, и так пытается Пётр Анисимович дальше, но одуванчик – нет! будто киномеханик остановил кадр и уснул, может, в кинобудке. Если бы кто-то толкнул его, сказал: Давай дальше! – но никто не толкает и Пётр Анисимович открывает глаза… и снова одуванчик… может лучше, всё-таки проснуться… и снова – стоп! Сон хоть и пытается «овладеть», но, почему-то, как мотор, который никак не заводится…

– Moment! – визжит брат-прокурор в портретной раме на стене (в которой, в общем-то, должен быть гений востоковедов и неудавшийся поэт или, хотя бы и Вадим в трауре бело-зелёных пионов), братец-прокурор визжит и нервно, будто волшебник Абдурахман, золотит пальцем эту раму. – И хорошо, что не заводится! Хорошо! Одуванчик? Теперь Вы снова хотите вовлечь нас в иллюзии по поводу рассыпавшейся от чьих-то чужих прикосновений мечты. Не надо!.. не надо рассказывать нам о том, что Вам хотелось бы… но что не получилось… не получилось потому что, и из-за того что…

Этот брат прокурор, которого Пётр Анисимович заталкивает в расплавленную смолу, кричит и хрипит: Страшно, страшно! – и теперь, Пётр Анисимович, от этого крика просыпается и ему, даже, кажется, что кричал он сам.

… но, умерла только третья часть одушевлённых тварей…⁷⁵, остальные, будто не выспавшись, зевая: До-оббб-ро-е утрец-о, Какх здоровь-е-у-е-и-ице? Настроень… а?.. – в кабинет входили знакомые персонажи (свидетели, обвинители, оскорбители, оскорблённые… униженные, притеснённые).

Капитан, как там бишь его? Главные персонажи, а я их путаю (путаю, ещё не то слово). Пойду, посмотрю в начало.

Пошёл, посмотрел, записал на листочек себе.

Пошёл, посмотрел, записал на листочек себе: капитан Бомов и лейтенант Бимов, и ещё два младших – на подхвате и для создания всяких провокационных моментов – младших лейтенанта – Бим и Бом, но эти совсем неразличимы, они будто два молодца из одного ларца.

Капитан Бомов или Бимов взвивается с порога:

– Ну и что же, вы, уважаемый Пётр Анисимович! Что же вы себе вчера позволяли? Одну историю сочиняем, одну сказку пишем, один миф создаём, а вы… вы хотели сбить нас со следу! Смешно!.. ну взяли вы из стола ключик от Вадимовой квартиры… Что? Обыск, говорите?

– Мы, к сожалению, не можем влиять на ваши сны и видения! – взвивается ещё больше лейтенант. – Поражённое смертью друга ваше воображение, очевидно, разыграло с вами шутку и, потом, зачем бы нам было ещё Веру в это дело, в то, что вы назвали обыском, втягивать?

– А чего стоят эти пляски перед стражами порядка? там, где поворачивает проспект?

Бим и Бом сидят в клоунской (естественно, в какой одежде могут сидеть Бим и Бом), в клоунской одежде под потолком на свободно натянутом канате и бросают в амфитеатр (читай в кабинет) сомнительные реплики: «Милиция, всегда милиция! как ты перед ней не пляши, она перед тобой не запляшет! Так или так (при этом они делают лица). Это не в цирке!»

– Ну, закоулки, Пётр Анисимович, и колодцы, и проходные дворы… Вы думаете, это помогает? Да, нам помогает. Больше пробежите, больше выдохнитесь.

– Но, господа, господа! А эта комедия с кладбищем? Прятаться за могилки, прислушиваться неизвестно к чему и бурчать неизвестно кому и неизвестно что…

– …и изображать, будто видит, как рожает Луна. Да у вас расстроенное воображение, Пётр Анисимович, и нам это понятно…

– Но мы на вашей стороне! – плюхается из под купола (читай потолка), прямо на середину манежа (читай кабинета) двух-головый Бим-Бом и раскланивается во все стороны и кричит: Вот и весь цирк, вот и весь цирк! Вот и весь цирк… – будто он не Бим и Бом, а сдвоенная полосатая борцовская кукла, – Вот и весь цирк!

– А почему тогда рукопись на столе?

– Так вы и выложили, Пётр Анисимович, когда шарили в шуфлядке в поисках ключа от Вадимовой квартиры и оставили так, на столе, как была открытой, иначе бы наш переписчик, который дописывал всё остальное что произошло с вами после, помните? – и капитан открывает, как шпаргалку, свою правую ладонь и читает:

Похоже, похоже… а разве, вообще всё, не похоже на всё? – помните? – Но всё же! – лишь похоже, лишь похоже, и пусть даже ложбинки и ямочки на берцовой кости неандертальца, расположены точно там же, где ложбинки и ямочки расположены у меня, – всё же случается, бывает, зазор, расстояние… и этот-то зазор и есть оправдание!»

– Ну, это уже достоевщина, интеллигентские штучки, – не правда ли, Петр Анисимович? – и младший лейтенант, младший коллега снова косится на Петра Анисимовича (наверное, это был один из его профессиональных приёмов) и, будучи пойманным глазом подследственного, кокетливо и намекающее улыбается ему и, как кажется главному редактору, даже подмигивает.

– Но всё это, снова же, лирическое отступление, а закончили мы ваше («йота за йотой и черта за чертой») движение тем, что вы барахтались… – продолжает читать с ладошки дальше, капитан милиции, – в захлестнувшей, как Вы сами написали, волне всяких психосоматических расстройств, галлюцинаций, депрессий, интроверсий, бреда и аутизма, задыхались и вновь выплывали, пока не оказались перед дверью в квартиру защёлкнутого уже Вадима.

Тут должно следовать какое-нибудь разрывающее душу описание, психоневрологическая картина крадущегося, мятущегося в сомнениях вора-одиночки, домушника, а изощрённая тень, впереди, ползущая по стене, должна быть описанной, как если бы она переживала настоящие чувства, почти такие же, как Mannequin и Schneiderpuppe. И чёрная кошка, и огрызок яблока на подоконнике, вместе с лужей красной жидкости… Но это потом, перед сдачей в архив, придёт специальный мастер по таким описаниям. Потом, когда будем сдавать в архив.

В парадном подъезде свет уже отключили, – читал Пётр Анисимович, – и, как в романах, только трепетный лунный луч (именно трепетный, потому что какой ещё может в данной ситуации быть лунный луч), из окна на площадке, освещал дверь, и его было достаточно и довольно, чтоб прочитать на ромбовидной табличке номер квартиры НН, и на самой двери, углём: ЛЮБОВЬ ПОБЕДИТ! (смешно).

Дверь оказалась не закрытой, а даже приоткрытой. Было видно, что бумажная квитанция (ею была дверь опечатана) с печатью, разорвана как раз в том месте… как раз и не разорвана, а отклеена в том месте, с одной стороны, где косяк, чтоб потом можно было снова подклеить.

«Неужели там кто-то есть? – и Пётр Анисимович припал ухом к тому, что за дверью, как терапевт слушательной трубкой к спине пациента, или часовщик к часам (терапевт и часовщик уже были. «Ну и что?» – сказал бы один мой смешливый знакомый), но в квартире было тихо, казалось – никого нет. – Может, как в достопечальной квартире на улице Садовой, в городе Москве? Вот сейчас зайдешь, и начнёт «пошаливать», тем более что было уже у нас когда-то… вся эта история с убегающим вдаль коридором, похожим на шахматную доску, с кроликовидными существами и блудным сыном-мошенником … и это: Эй, баргузин пошевеливай вал.

В прихожей свет не горел, но было светло, видно, во всяком случае; может, это свойство любой завороженной темноты или, может, как в романе – луна в окно? Повезло Вадиму, в его окно заглядывает Луна; к Петру Анисимовичу Луна в окно никогда не заглядывает, потому что мешает стоящий напротив дом. У Петра Анисимовича такая планида – всегда что-то мешает. Но не об этом сейчас. А о чём? О том, что зайдя в квартиру, Пётр Анисимович вдруг понял, что он не знает, зачем он сюда пришёл. На какую загадку он должен получить здесь разгадку? Что он тут должен найти и для чего? Что он может здесь прояснить и как? Может там, та рукопись, которая уже… две тысячи лет, в дупле, под каким-то священным дубом, сикоморой или в ней самой, где когда-то было капище Ваала, или Астарты, или Ваала и Астарты вместе, или в том, что от него осталось, на высотке, в древней священной роще…

– Преступника всегда тянет возвратиться на место преступления, – не удерживается и вставляет реплику прокурор. – Казалось бы, странная примета: преступник возвращается или его тянет всё время возвратиться на место преступления. Смешная, конечно, примета, сейчас, в наше с вами, господа, не уважающее никаких примет, время. Но метафизически, у преступника преступление – есть факт перехода в другое состояние… которое более нервное, непривычное, неудобное, и, конечно, дорога назад желанна – к тому метафизическому переходу – кажется, что если он возвратится туда, то вдруг – один процент из ста (1% из 100%…) – сможет начать новый, другой отсчёт, тот, который – твоя навязчивая мечта о прошлом.

– Нет-нет, «преступник» – это уже юрисдикция уважаемого суда, уважаемый коллега и собрат, а наше преступление не доказано, и я попросил бы воздержаться, пока, от таких громких определений… а что касается смешной приметы… то согласен, согласен и готов даже на этом выстроить свою защиту, – заявил адвокат, – опираясь, притом, – добавил он, – на первейшего релятивиста Тёмного Гераклита, родом из Эфеса, аристократа, отстранившегося от власти. Тёмного, потому что знания его темны, потому что понимающих, что значит «Нельзя дважды войти в одну реку» в то время было очень и микромало.

– Вы, наверное, хотите сказать, что сейчас каждый и всякий понимает, о чём говорил Гераклит?

– Да, теперешний, элементарный, даже малолетний преступник, знает, что нельзя дважды войти в одну реку и доказательства налицо. Разрешите зачитать, господин председатель?

– …

– Прошу внимания:

ФОРУМ В ИНТЕРНЕТЕ

– Древнее изречение гласит: «Нельзя дважды войти в одну реку».

О чём это? Почему же нельзя??? Что мешает выйти и зайти снова? Для каких случаев применима эта метафора?

– мне тоже можно отвечать? (Luchiano, старейшина клана).

– а почему же нет? все кому хочется – могут отвечать))

– Нельзя дважды войти в одну реку, зато можно дважды наступить на грабли))

– Почему нельзя дважды войти в одну реку? Что мешает выйти? Я вам скажу!

После первого захода человек там утонет и никогда не выйдет. И уж тем более, больше не зайдет (EL)

– Чушь какаето (Smek)

– Нельзя дважды войти в одну реку, но можно дважды наступить на одни грабли…

Очевидная истина – прошлое вернуть нельзя. Но некоторые события и места были так хороши, что безумно хочется снова оказаться «там».

В одну реку нельзя войти несколько раз. Да это и не нужно. Хорошо когда можешь извлекать из событий какие-то уроки, получать яркие впечатления от жизни, радоваться, любить и получать удовольствие от каждой проживаемой минутки. И всегда помнить о том, что сегодняшний день никогда уже не вернется.

А люди, которые теряют время (своей и так короткой жизни) на эти «возвращения в прошлое» – они так и будут скучать по прошлому. А жизнь тем временем продолжается…

Вот мои мысли… надеюсь вы оцените их по достоинству , кстати я даже знаю, кто придумал это изречение )))

– Древние связывали с течением реки непрерывность времени, ничто не мешает выйти из реки и войти снова, но в реке будет уже другая вода.

– Чушь какаето (Smek)

– Древние наверняка ошиблись… У них и Земля плоская была и ведьмы на кострах горели..

Так что мой ответ "однозначно можно войти в одну реку сколь угодно много раз в разумных пределах".

– Явно говориться о девушках, хотя нынче медицина творит чудеса

– Не могу остановиться, уважаемый, председатель, такой материал!.. или?.. – и защитник вопросительно посмотрел на судью.

– Ну, попробуйте ещё, ещё попробуйте, – почти не раскрывая рта, по-щучьи, сказал председатель суда.

– Тогда вот, – продолжал адвокат, – дальше… послушайте и согласитесь – беседа содержательная:

– Мне кажется, речь идет о необратимости выбора, о течении жизни, которое нельзя повернуть вспять. Могут возразить, что часто в жизни бывают похожие ситуации, на что я отвечу, что даже если вам кажется, что ситуации одинаковы, то у вас уже есть опыт поведения в данной ситуации и кроме того, если присмотерться, они совсем не идентичны, пусть в мелочах, но отличаются, тем более что как называется мелочи и играют решающую роль в непохожести ситуаций (Майк Тайсон)

– Чушь какаето (Smek)

– ответ прост: потому, что и один пирожок нельзя съесть дважды

- Эта метафора вполне применима для случаев, когда человек, совершив ошибку, пытается вернуть все назад.

– В жизне нет одинаковых вещей, есть только похожие. Река как и все в нашем мире меняеться со временем: становться грязней или чище и т.д. Поэтому зайти и выйти второй раз из одинаковой реки нельзя она все равно будет другая. Метафора учит нас тому что сделав (думаю, автор ошибся, а хотел написать «сделать») одно и тоже нельзя, то что пускай два человека будут делать одно и тоже дело у каждого оно будет сделано посвойму хорошо или плохо.⁷⁶

В защиту своих свидетелей скажу, что император Август писал прекрасным почерком, с типичными для него ошибками, которые он сперва делал по невежеству, а затем не исправлял из гордости и приказывал их узаконить. Поэтому и не известно ещё, на чьём языке будут говорить потомки, на вашем или так, как решит «из гордости» Цезарь.

Пётр Анисимович заглядывает на кухню. Что же он тут должен найти и для чего? Что же он может здесь прояснить и как? Проходит в комнату, доходит до стола, а дойдя, видит, что Гефест… как и прежде. Карандашей нет. Карандаши с тех пор все исписались, а когда исписались карандаши, то тогда и нечем писать.

Подсвечник тоже стоит. Пётр Анисимович пошуршал, чиркнул спичкой, зажёг свечку и свечной блик побежал… как и тогда, но Пётр Анисимович понимает, что это уже не «тогда», это уже другая река.

«Иордан, – рассказывал Вадим, – помнишь, там, где Креститель крестил водой; где небо ядовито-синее, горы ядовито-синие, плоскогорье, сдающее в аренду халупам, шалашам и куполам свою плоскогорость, тоже ядовито-синее и, лишь только вдали, полоска света? Но кристально-прозрачная влага…»

– Иордан – кристально-прозрачная влага? Да в Иордане вода коричневого, коричневей не бывает, цвета.

– Извините, уважаемый советник, но, наверное, тогда вода была прозрачной, зеркальной и раздаривала, как написано у поэта, хрустальные брызги на мониста и ожерелья нимфам, и водяным устраивала воронки и кручи, а сейчас это уже стала другая вода, хотя река – та же!

– Конечно же, это – признак рефлексирующего сознания! Река становится предметом разбирательства: глубокая, мелкая, чистая, грязная… чем больше точек отсчёта, тем верней, нам кажется, мы определим координаты, но это только кажется, потому что с каждым новым объектом, на который мы ориентируемся, наше внимание рассеивается, уходит от нас главное – предмет разговора. Ведь разговор шёл о текучести времени и, казалось бы, о неповторимости каждого следующего мгновения (хотя это ещё надо доказать), а мы рассуждаем о том, прозрачна ли, или мутна река Иордан? Не отвлекайтесь, Пётр Анисимович.

…мы выкупались в одной речке, – рассказывал Вадим, – читает дальше редактор, – и речка унесла с собой перемешанную нашу смесь, и занесла её в книгу вечностей… ещё раньше, чем это случилось по правилам.

Пётр Анисимович тоже понимал, что это уже не «тогда», это уже другая река, другой концерт, не тот, который роялем громоздился на фоне кремового торта, не Andante con variazione, а тот, где скрипка издёргалась, барабан устал, тарелка вылязгивала и пюпитры сгибались под ужасом.

– Вот такие у нас с вами, Пётр Анисимович, аллюзии? – ехидненько подчеркивает советник юстиции. – Аллюзии, иллюзии, ассоциации, контаминации… в результате – револьвер, наган какой-то, браунинг, Оркестр чуже смотрел, – да оркестру было наплевать! и геликону, меднорожему и потному, было наплевать, и тебе, вылязгивающая тарелка, тоже, было… не до любви.

– Хорошая атака! искусная элокуция, искромётная графика, божественная элоквенция! – встряёт, дождавшись точки, защитник. – Но не предполагаете, не пред-по-ла-га-ете ли вы, уважаемый, что таким способом вы толкаете обвиняемого, подталкиваете обвиняемого к пропасти, предлагаете, пре-дла-га-е-те обвиняемому суицидальный выход… все эти: револьверы, наганы, браунинги, слова звучат так, как будто, извините за аллюзию, орёт взбесившаяся от крови толпа, это клики взбесившейся жаждущей крови на арене толпы, а не, как будто это мудрые, тихие рассуждения членов Справедливого Суда. Не так ли, Пётр Аисимович? Нет-нет, мы подождём стреляться.

– Не забывайте, коллега, тех коршуна и сокола. Сейчас оказывается, что, не «чуть не забили друг друга насмерть», а один, всё-таки, забил другого насмерть.

– Ну, это тоже из области фантазий перепуганного воображения.

Демоны, те, что проникают в наши мысли, волнуют нам неправедные желания, подстрекают нас на зло, собиратели душ, зрители и глазастики уже сгустились под потолком. А вдаль, не пуская за собой злобных архетипов, протянулась серебряная лестница, может, да, и наверное, это был лунный луч. Пётр Анисимович встаёт на луч и идёт по лучу, и от него отрываются облачка серого, темнее, светлее цвета и устремляются назад, туда, где кроликовидные существа и демоны. На Луне лежит книга, такая же лунная, как луна. Пётр Анисимович идёт к Луне, в нём не остаётся ни тёмного пятнышка, он уже такого же серебряного, такого же лунного цвета и он уже не он – Я, Луна и Книга. Слился, как-то, Пётр Анисимович с Луной и Книгой, которой вдруг, прочитал он название… «Фарс о Магдалине»… и тогда исчезла Луна, может, скрылась за тучей, и пропал лунный луч, и остался светить, светил только светильник, подсвечник, бросая блики на стены с медальонами и высвечивая лежащую уже не на Луне, а на столе рукопись… книгу… не древнюю, не пергаментный свиток, а листы бумаги с надписью «Фарс о Магдалине» и подзаголовком «дневники Марии». Не древнюю, не пергаментную, но странную… странно-написанную рукопись. Эпизоды разных, казалось бы не связанных друг с другом текстов, записаны на одной и обратной стороне листка, как у учителя Теодора Амадея Гофмана в «Коте Мурре» (невероятная схожесть фантазий!): мог ещё не окончится первый, как второй накрывал его (эпизод), накрывал, как накрывали Петра Анисимовича и захлёстывали свирепые морские волны, пенящиеся срамотами… Эпизод за эпизодом следовали друг за другом, а потом вдруг останавливались один перед другим и, как два зеркала, два кривых зеркала отражали друг друга.

Пётр Анисимович, Пётр Анисимович! Пётр Анисимыч! Петя! Друг! Аниска! Петух!

Пётр Анисимович Крип, может, от зашипевшей, в руках рогоносца Гефеста, свечи или от упавшей где-то, где-то там на поднос вилки, своевольно запретил воображению, открыл, как бы, и без того открытые глаза, вышел из задумчивости, оторвался от неясных образов, звуков и слов. Только это, вот: «Так и сжигает тебя, и сжигает тебя всё больше, всё больнее… но, уже, вот всё – уже не так больно, уже нет боли и тебе уже кажется: Ну, отстрадала, ещё мгновение и всё». Всё! А что всё?

«Зазор и есть полное оправдание», второй раз написал («написал», как говорила остроумная девушка, для придания повествованию эпоса – всё было уже написано, как и следующее «отложил ручку»)… итак, «Зазор и есть полное оправдание, второй раз написал редактор Крип, отложил ручку, встал, прошёлся, подошёл, прочёл ещё раз «этот-то зазор и есть полное оправдание»… и положил рукопись! в портфель, защёлкнул замочек, задул свечу…

Я знаю смерть…

… лишь в образе одном, – пришли на ум стихи, -

… дописана страница,

и свет погас над письменным столом⁷⁷

…и вышел, мимо «ЛЮБОВЬ ПОБЕДИТ», в вечерний свет.

Боже мой! Стук, гром, блеск; по обеим сторонам громоздятся четырёхэтажные стены; стук копыт коня, звук колеса отзывались громом и отдавались с четырёх сторон; домы росли и будто подымались из земли на каждом шагу; мосты дрожали… Молодые коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари… кареты летали; извозчики, форейторы кричали…

Нет! конечно же, нет, уважаемый Николай Васильич, всего этого, только что в помине и осталось, – всё это плод воображения умственно напрягающегося человека, отягощённого, пропитанного, к тому же, всякими реминисценциями, аллюзиями, влияниями, подражаниями, контаминациями и другой всяческой литературной иллюзией на своё счастье и успех. Когда плод воображения исчезает, как кино, если впустить в зал свет, глаз начинает некоторое время, хоть некоторое, пусть и незначительное, видеть действительность и прописывать её на своём процессоре.

А действительность, Николай Васильевич (Вам сразу станет понятно) – это, как стили в архитектуре. Вы же понимаете, чем отличается, скажем, Петровское барокко, от «maniera del Rastrelli»? Сравните Летний дворец Петра, в Летнем саду, в Петербурге и Екатерининский в Царском селе … тоже дача, но какая дача! Такие дачи можно позволить себе, когда законное стало узаконенненным, а пока законное не узаконенно, пожалте в Кикины палаты и не выставляйте своего добра на показ людям… а то, как бы во зло не обернулось.

Ну и у нас, сейчас, время, когда не растреллевскими пионами (теми же) красоваться у всех на виду, а скромным barocchino (ital.) обернуться снаружи, а внутри… ну, а внутри, чтоб и красотки записные, и подвески заказные, алмазные… и алмазные (не метафора) слёзы, и золотые, извините за трюизм, унитазы или, хотя бы своя, хоть и сплошь духовная, но отгороженная от всех толстой стеной жизнь.

Утянутая куда-то за следующий извив улица. Асфальтовая мостовая, поблёскивает сварочными (как от сварочного аппарата) бликами. Это из окон, – где вовсю смотрят по телевизору «Воскресение», или «Возрождение», или «Восхождение», или «Возмужание» (сериал). Несколько человек проходят навстречу (по одному). Проходят двое (он её куда-то тащит). Бомж переходит через дорогу и тает, сливаясь в мусорную урну. Вдруг из-за извива, как два глаза пыхкающие и «Rammstein», ещё далёкий, ещё рыкающий, но быстро набирающий силы и света… словом, из-за поворота – машина, блестящая, улю-лю-кающая компания, гулянка, домашний праздник; расшевелила несносные стени, разогнала с асфальта блики из сериала «Возлежание», полыхнула и сгинула в последнем парадном, вместе с распрекрасным автомобилем. И снова бомж переходит дорогу. Витрины магазинов, уже в искусственном полусвете, уже давно закончился рабочий день; в витрине магазина Mannequin любит Schneiderpuppe⁷⁸, и разыгрывает с ней фарфоровое приключение и переживает настоящими чувствами. Но, приближается прохожий, и они снова надевают на себя масочку и стоят; не пошевелятся, ни даже проглотить комок только что бывшего настоящего, застрявший в горле, не могут, в страхе выдать живую свою подноготную. Пьяный человек, ещё два пьяных (один другого тащит), ещё бомж.

Вдруг снова свет и разноцветные лампочки – сразу за извивом – казино… (некоторые уже пытаются в стиле высокого барокко). И снова несколько человек проходят навстречу (по одному), а несколько идут параллельно, не обгоняя и не отставая, по противоположной стороне улицы.

Скучная жизнь.

О этот мир, печальный мир и бренный!

И все, что видишь в нем и слышишь, – суета.⁷⁹

Пётр Анисимович Крип запретил воображению, открыл, как бы, и без того открытые глаза, вышел из задумчивости, оторвался от неясных образов, звуков, слов, от Гефеста и профессора Шилейко, от образков, иконок на стене, от Эдипа с мясистым носом…

…и вышел, мимо «ЛЮБОВЬ ПОБЕДИТ», в вечерний свет.

А ещё интересно бы найти одно слово, которое вместило бы в себя все эти: любовь, разлуку, беспорядочные, как сказано, половые связи… вот ещё предательство, убийство.