Женский голос:
И что же случилось? Я стала некрасивее, у тебя появилась девушка или тебе не нужна была уже зависть оравы? Или нужна уже была зависть другой оравы?
Голос того, кто в зале:
Нет, нет же! Какая орава? Я любил тебя.
Женский голос:
Так что же победило любовь?
Голос того, кто в зале, того, кто Зритель:
…
Женский голос:
Молчишь?
Бим
(Выходит на авансцену и обращается в пустой зал, или в пустую залу, как хочешь. Осветитель оставляет Бима в прожекторе, остальных же превращает в танцующих кукол, на фоне громадной, на весь задник, прибитой гвоздями к заднику Луны. Радист останавливает Матчиш, и только Бим; и его монолог прерывается, время от времени, гудением клинящего микрофона – тогда от речи Бима остаются только жесты, присядки, прискоки и ужимки.)
«Уважаемая публика, – как говорил мой коллега, – а не найдётся ли у вас в кармане ру…» Пуб… Ау! (микрофон зашкаливает, но Бим продолжает говорить, рассказывать, махать руками и жестикулировать). Публика! Ау! (микрофон снова зашкаливает).
И Пётр Анисимович видит только кривляющегося Бима, но слышит другие слова:
В рукописи было написано дальше про то, как гости из уголовного розыска, суд, адвокат и согласившийся Советник, уходя, сказали, что законного состава преступления (по закону, – подчеркнули они) нет, отпустили всех свидетелей, консультантов, зрителей и ушли, несолоно хлебавши, при этом Бимов, уходя, сказал, что с точки зрения психоанализа, конечно… и ушёл… при этом, будучи снова пойман глазом Аниски, подмигнул ему, будто говоря: Вы-то, Пётр Анисимович, сами знаете, что любая добродетель, если в основе её лежит ложь, всё равно обернётся злом… и ушёл.
Бим
(кривляется) …и ушёл не дослушал Скрипкиной речи, а скрипка? выплакивалась без слов, без такта, и только глупая тарелка вылязгивала, что это и как это?
А публики нет! Этот последний был (кивает на Зрителя, который слился с Певицей) – этот последний – сам теперь шут (вглядывается в зал и видит пришедшую Рыжую) А-а, ты пришла. Всё же я прав, театру нужен зритель! хоть один, но нужен. И главное – этот, хоть один – всегда находится. А! как только не останется ни одного – театр исчезнет, он превратится в мир, а миру зритель не нужен, и, даже, даже в виде Господа Бога, в виде Господа Бога потому ещё, что какому богу не надоест это тягучее, однообразное туда-сюда.
Поэтому мы, как видите, имеем всегда свою, оплачиваемую публику (на этих словах поднимается весь оплаченный амфитеатр, аплодирует и славословит). Это тягучее, однообразное туда-сюда. И нам это не нужно! (Рыжей) Нет, конечно же, слёзы, страдания, кровушка, но дозировано… дозировано, не разводить же слякоть, чтоб потом самому поскользнуться.
На сцене продолжают, в рапиде, двигаться полуразличимые фигуры.
Бим
Хватит!
Всё останавливается.
Бим
Хватит жевать жизнь! (Луне) А ну-ка поддай, как ты можешь, как, помнишь там, где: Лижите его ненасытными языками! И Собачий Вальс! Во всю силу!
И всё так и происходит, как приказал Бим.
– взрывается и орёт рояль, и Луна раздевает и обнажает пары и группы: на столах, под столами, стоя, сидя, лёжа, всех, и Зрителя, и Певицу, всех, пытающихся попасть в этот собачий такт, в такт Собачьему вальсу.
Бим
(Рыжей в зале) Так лучше! не правда ли? Хоть веселее! И всё не против воли! а по соглашению!.. Или соглашаться можно и против воли? А? Против своей воли ущипнуть; маленькую гадость, против своей воли, сделать; Всё зависит от количества этих маленьких гадостей – сколько таких маленьких налипло. Ты думаешь не так, я вижу по тебе, я по тебе знаю, ты думаешь: «Нет, – думаешь ты сейчас, – дело, как раз, и не в количестве. Первый огонь, – думаешь, ты, – так жжёт всю жизнь, что всё остальное – только угли в его жару…»
Правильно, моя маленькая грешница! Так и сжигает тебя, и сжигает тебя всё больше, всё больнее… но! уже! вот всё – уже не так больно, уже нет боли и тебе уже кажется: Ну, отстрадала, ещё мгновение и всё. А что всё? «Я не согласна, но разве не сказано, – думаешь ты, – но сказано: Не можешь ни одного волоса сделать белым или чёрным, – я не согласна, но вынуждена приходить сюда всякий раз, когда уже поздно, когда он уже ушёл к ней… и я старалась сначала, успеть, обогнать, обогнуть, ну как-нибудь, очень старалась, но всякий раз – поздно… он уже ушёл к другой… а теперь уже не стараюсь, теперь знаю, что теперь навсегда поздно, я сначала, да, и долго, плакала, а теперь не плачу, потому что мне никого не жалко, значит, себя уже не жаль».
Когда ты в следующий раз умрешь, рыжий, мой маленький суккуб, я разыграю перед твоим открытым гробом твою жизнь, на манер погребальных актёров, я представлю тебя в твоих исполнившихся ипостасях: ты увидишь себя со стороны… и тогда тебе станет жалко, что там, где ты сейчас – ты не то и не это, и ты протянешь руки к Божественному Драматургу и скажешь: О, дай мне прожить ещё жизнь – как я всё переделаю, пересочиню!..
Жизнь-то он тебе даст, потому что всё равно не силах изменить (так написано), но жизнь эта будет та же; та, запятая, же! Какой же автор даст пересочинять свою книгу?
Ты подумала сейчас о том, что бы было, если бы ты избавилась от страдания, если была бы не обожжена? Старая история.
На сцене гаснет свет. Непостижимо каким светом осияна, видна только головка Рыжей.
НОЧЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Перестановка заканчивается, а радист вмыкает звук.
Голоса:
Боже, чего ещё не хватало…
Каждому своё!
Не в своё корыто не лезь!
…ещё не хватало в Раю побывать.
Осветитель осторожно высвечивает картины Рая (кто только ни приложился, о Босха до Чурлёниса, я бы сказал) в основном ту, где происходит грехопадение. Он, как бы проводит прожектором по мультяшной картинке, от края до края, а потом назад, от края и до края, по этой же картинке.
И, что очень не по делу, но важно, возвращается к живой жизни Хор.
Хор
Светозарная звезда греховному миру явилася еси, Магдалино Марие, егда по славнем Спасове вознесении, грады и веси преходящи и слово Евангелия всюду возвещающи, многи подклонила еси под благое иго Христово. Достигши же даже до древняго Рима, мужески Тиверию кесарю предстала еси и тому образом красного яйца и мудрыми словесы живоносную силу Христа уяснила есн, лукаваго же Пилата и безбожнаго архиерея обличала еси, да по беззаконным делам своим достойная примут, таковому подвигу апостольства твоего дивящееся, радостно вопием ти сице: …
Осветитель даёт свет: возвращает амфитеатр с колышащимися, как и до этого, на фоне театрального задника, фигурами, с прибитой к нему Луной.
Бим
(Упёршийся глазами в Рыжую, сидящую в зале) Ну что, понравилась эта игра в «Кто виноват»?
перекривляет Господа Саваофа:
Кто сказал тебе, что ты наг? Не ел ли ты от дерева, с которого я запретил тебе есть?
и за Адама:
…жена, которую Ты мне дал, она дала мне от древа, и я ел.
Чудный жест, предательский: она! дала мне… так и видится мне – этот упёртый в тебя, чуть опешившую, указательный палец, ещё хранящий запах твоего женского!
А жена сказала:
…..
Ну, скажи, рыжая! Что сказала жена? Нет, ты не скажешь, ты будешь только думать: змий меня обольстил, – если, только речь не идёт, о прóклятой перед всеми скотами… ходящей на чреве своём и ядущей прах во все дни жизни своей змее, а о том змие, кто ликом чёрен, душой остёр, и чувствами исполнен…
«Да нет! – думаешь ты, – речь здесь обо мне, соблазнённой и прелюбодействующей. Прелюбодейка – я».
Ты думаешь – разве и этого, с чёрной душой, создал не Бог? Змий виноват, но разве Змий не его дитя? Змия же родил он! Нет, – говорит Иисус: всякое царство разделившееся само в себе, опустеет.
Правильно говорит, потому что жёлчь, только с жёлчью смешанная, остаётся горькой. И сахар, всякий раз, кислеет, смешиваясь с кислым!
И тут пошло: Бим длеснул талантам, „Piano, Forte!“ – вот он прыгает в бездну, вот летит, упал, вот разбился вдребезги:
Вдребезги (кричит и пищит, и поёт, и плачет, и танцует на канате, и жонглирует длинными сверкающими ножами Бим) в дребезги, а дребезги собрались в кучу (потому что разбилось в дребезги существо бессмертное, а бессмертие ещё труднее победить, чем смерть!) собралась куча в кучу и куча ожила снова… ожила. Он! на краю земли, над бездной, из которой был изьят. Коварный Враг, низринутый с высот Гордыней собственною…
Ты соблазнил её! Но не тобой совершено прелюбодеяние! Но ею. Скажи, Рыжая – ею?
Жонглировал прозрачными шарами, большими, медленными, ленивыми, как пламя инквизиции, на фоне красной кирпичной стены замка, и кресты с распятыми вверх ногами, и щипцы, рвущие языки, и поток крови, хлынувшей изо рта…
Vulgarität! Volgarmente! – Пётр Анисимович, отрывается от чтения, чтоб поправить зарвавшийся огонёк свечи (зачем же ещё, он мог оторваться) и продолжает:
Бим
Vulgarität? Volgarmente? – Нет! так обычно – так, обычно, разбираются в том, что кому принадлежит.
Пётр Анисимович
Непонятно каким образом вступивший в диалог с Шутом, по прозванью Бим.
Trivialmente! Всё давно поделено. Кому что принадлежит…
Бим
Правильно, хоть и trivialmеnte… кому что принадлежит и кому за что отвечать и нести покарание давно решено!
Пётр Анисимович
Да, правильно (хоть и, in modo volgare), Создатель отвечает за создание, хотя создания претерпевают… ох, столько (не сколько, а столько) претерпевают, что создаётся впечатление, что кара, вся, падает на них, и лишь только за то, что они – созданья чьих-то рук, там, или мыслей.
Уважаемый Суд, – всё в той же раме на стене, появляется Советник, и снова прикосновением пальцев золотит и серебрит ту же рамку.
– А Вы ещё не ушли? – поднимает глаза Пётр Анисимович.
– Я ушёл? Нет, мы все здесь… ещё много чего осталось… – и Советник так брызнул по рамке бриллиантом, своим, в брильянте, пальцем, что Пётру Анисимовичу пришлось ладонью прикрыть глаза от яркого взблеска, чтоб самому не брызнуть напротив слезой.
– Да Вы не волнуйтесь, Пётр Анисимович, мы видим, что ещё не время. Вы уж простите ему эту пошлую выходку! – заключил защитник.
– Но как же рукопись?
– Ну, это всё сказки… это ещё будет, это потом, – снова успокоил обвиняемого защитник.
И иконки, медальки и рама с Шилейко, или Лозинским, или Гумилёвым, или самой А. Ахматовой, превратились в то, чем они и были.
Бим
Правильно! Вся вина на нём! На них! Сколько их там – один или двадцать один! И накажут их, и больно им будет, и страдать будут они. А ты, (Рыжей) лишь персонаж в списке действующих лиц под названием «Рыжая», причём тебе до их страданий (а уж как им до твоих!) нет никакого дела. Вот так и выходит – живёшь, как святая, а страдаешь, как проклятая.
Пётр Анисимович оторвался от рукописи с мыслью о том… о том, что эта, последняя сентенция… гм… гм… очень даже, как будто бы из женского романа: «живёшь, как святая, а страдаешь, как проклятая».
– Да и много чего в тексте: все стенания, клики, попытки вызвать жалость, сострадание, всё – будто из женского романа.
– …ну, может, только, бесконечные ссылки на источники?.. – подтвердил мысль Петра Анисимовича, младший лейтенант Бимов.
– Конечно же, женский, – подтвердил мысль Петра Анисимовича голос в трубке, и продолжал: – роман женский… вернее женский фарс… крикливый, как женский и крикливый, как фарс: Я пишу и кричу для тебя. Для тебя одного. Я не пытаюсь разобраться. Да мне и не разобраться. Я пытаюсь только, хоть краткие миги проживать с полюбившимся мне, с полюбившимся мне, обжёгшим меня. А остальное – только угли, перетирающие твой свет. Я пытаюсь забыть и пытаюсь не забыть, и не могу.
– Кто это, с кем я говорю? – закричал в трубку Пётр Анисимович, хотя в крике кричало на весь свет: – Я знаю, с кем я говорю!
– Сказано же, – таял голос в трубке: – «Вначале появилось прелюбодеяние, затем убийца, и он был порождён от прелюбодеяния…»61, – и голос растаял, и в трубке образовалась безмерность.
«Vulgarität? Volgarmente?» – неожиданно для себя пробурчал недавно где-то услышанное Советник юстиции.
– Извините, господин уважаемый председатель, возник вопрос, как писать правильно: советник с большой буквы, а юстиции с маленькой или наоборот? Потому что, если советник – часть юстиции, то советник с большой буквы – вопиюще некорректно и правильнее писать бы – юстиции с большой буквы. С другой стороны, советник с «маленькой» умаляет значительную часть активного начала обьекта.
Прокурор: Я выражаю протест.
Председатель: Обяснитесь.
Прокурор: Защитник, используя всякие отвлечения, не касающиеся дела, заводит дело в тупик.
Председатель суда (защитнику): Обьяснитесь.
Защитник: Никаких отвлечений! Напротив, прямо туда, в понравившуюся так господину Советнику Шутовскую мысль, как сказал Протагор, «мы способны более слабый аргумент выставить более сильным».
Итак, советник принадлежит юстиции, и юстиция считает его принадлежащим ей.
Пётр Анисимович отрывается от рукописи, и следующее произносит, будто он знает это наизусть:
Если я принадлежу Господу или, пусть и Сатане, и он (они) возьмут мои, что значит свои грехи на себя… оттого, что он возьмёт на себя мои грехи – мои страдания станут легче? я не буду стенать и кричать от боли, от обиды, от унижения, от нищеты, от любви, от жажды мстить? Буду!!! А потом мне простят, а потом снова вступают фаготы: тру-ту-ту, ту-ту-ту!.. а за ними валторны, как слепые котята тыкаются в блюдце с молоком, а за ними рояль пам-пам-пам, а за ним вся «Шестая, си минор, Патетическая»! «А за ними раки На хромой собаке»… Не хочешь на хромой собаке? Тебя снова простят.
– Но, златобедрейший62 мой милейший, Вы что же, хотите заставить страдать богов? Чтоб они орали от боли, как правдиво описанный сладкопевцем, раненый в пах Диомедом, с помощью светлоокой дщери, Арей:
Страшно, как будто бы девять иль десять воскликнули тысяч
Сильных мужей…
Дрогнули все, и дружины троян и дружины ахеян,
С ужаса… 63
– «С ужаса!», – вскочил Бим с пейсами в широкополой шляпе.
Никто так не говорит: С ужаса! Говорят: от ужаса… «от ужаса в зобу дыханье спёрло».
– Вы бы ещё написали и советника, и юстицию с большой буквы… – громко забурчал снова Бим с пейсами и в широкополой шляпе, – какой простор для воображения! В этих делах человек человеку не судья, извините, господин председатель.
Голоса из амфитеатра:
Вы бы ещё сказали обеих с «маленькой».
Вот и мы об этом, уважаемый советник …
Не обеих, а обоих.
Да мне до ваших там сложноподчинённых экзерсисов!
Да сидели б, Вы, уж.
А мне, знаете? – что сидя, что стоя!
С Л Е Д У Ю Щ А Я Н О Ч Ь
Луна освещает сидящих за столиками и выкрикивающих свои реплики посетителей. Осветитель отдельными софитами высвечивает кукольную ширму, окружающую сценку с шестом, на которой корчилась Певица. В зале один Зритель.
Необходимое замечание: все кукольные персонажи говорят на ужасном русском языке, потому что актёры пародируют актёров-иностранцев, гастролёров со всего света: сегодня здесь – завтра там. Если меня спросят, для чего это, я не смогу ответить. Сами исполнители так захотели.
Пьеро
(Пьеро – это тот же Шут-Бим, только в костюме и в роли Пьеро и ещё и в виде куклы на ширме) Пр-р-ривет, уважаемая публика! А не найдётся ли, – как говорил мой знакомый Шут, – у вас в кармане р-р-рублика! (Пьеро пытается шутить, смешить, но всё это надрывно, жалостливо, словом, как всегда у Пьеро, грусто, тоскливо как Largo) . Всё так перемешалось вокруг! Кто враг, кто друг! Кто в штанах, кто без портков. Айн-цвай-драй! Ай, приближается старая потаскуха. Das Todmuterchen, что значит матушка-смерть, по-немецки – Матушка-смерть. За кем это она в этот раз? Ах, да! У нас сегодня стр-р-рашная квази тр-р-рагедия про любовь с убийством и отравлением! Ого-го, Угу-гу! Стр-р-рашная квазитрагедия (пытается застращать всех). Явление первое! На ширме высовываются цветочки: ромашки, кукушкин лён. Действие переносится в поле. Музыка состоит из шелеста листьев, журчания ручьёв и запаха полей и трав.
Всё так и происходит, как командует Пьеро.
Пьеро
Явление первое!
Смеральдина
Прохаживается между цветочками поёт:
Уставшая сердцем,
К цветочкам прильну (делает это слово к цветочкам)
Мне память тревожит
Больную струну.
Струну, струну,
Тебя не верну.
Струну, струну,
Навеки усну.
Струну, струну,
Уйду я в страну
Подобную сну,
Чтоб вздыхать на луну.
Пьеро
Хмур-р-реет небо! Погрохатывает вдалеке. Атмосфер-ра приобретает напряжённость. Явление второе!
Арлекин
Поёт:
Известный всем я птицелов…
Я самый ловкий птицелов…
Пьеро
Нет, grand pardon! Уважаемые соглядатаи! (сквозь слёзы, потому что он Пьеро, но, пытается смешить.) Grand pardon! Grands et petits! Смешно, не правды ли? (Вглядывается в зал) Есть ли кто там? Этот, тот же самый. Привет! Не надоело ещё? Ну, да кому что. Так вот, grand pardon! Audience! Эти стишки, из Моцарта. Но у нас в том же духе. Прошу, маэстро!
Арлекин
Известный всем я Капитан!
Пусть лучше ум дырявым будет,
Мой ум дыряв пусть лучше будет,
Чем капитанский мой карман! (смеётся)
Пьеро
(указывая на Арлекина) Смеётся собственной шутке…
Арлекин
Ха-ха-ха!
Пьеро
(указывая на Арлекина) Смеётся собственной шутке, похлопывая меж тем по полному своему кошельку.
Голос из амфитеатра:
Никто так не говорит: дырявый ум. Говорят: дырявая память. Или, если хотите, говорят: Глупая, как пробковое дерево, – хи-хи-хи, да, как вот эта.
Голос Да как вот этой:
Да Вы бы уж, сидели себе. Всё, не в своих санях!
Голос:
Ну, Вас-то и вообще никто не спрашивает.
Голос из амфитеатра:
Сказали бы ещё в чужих сенях!
Пьеро
Ах, извините! Grand pardon! Attenzione! Сейчас, здесь, не до вашей, grand pardon! семантики, а если хотите, то и до семиотики. Извините, Audience! Простите, маэстро! Прошу!
Арлекин
Дырявый ум не говорят,
А дураков несметный ряд…
Голос из амфитеатра:
Несметный ряд, не говорят. Говорят: несметные богатства. А ряд говорят – бесконечный или длинный.
Арлекин
(Голосу из амфитеатра) Слышишь, ты, гнида, может, ты сам сюда выйдешь, и пропоёшь за меня? (всё на неожиданно хорошем русском языке)
Голоса из амфитеатра:
Не в твои сани не садись!
Да, вы то уж, молчали б!
Не твоё, не трогай!
Не осекай перед выстрелом!
Ну, Вам то уж…
Пьеро
Господа, grand pardon! grand pardon! Grands il petits!64 – к сожалению. Richtet nicht, auf daß ihr nicht gerichtet werdet!65 Ну, как без того, чтоб не посудить, не порядить? Bis ad eudem lapidem offendere.66 Да, ладно уже, сколько той трагедии? Gluck und Segen! Gluck auf den Weg! Hurra! 67 Продолжайте, маэстро! Никому уже не хочется быть создателем, лучше самим посудить создание.
Арлекин
Поёт:
Известный всем я птицелов…
Я самый ловкий птицелов…
Пьеро
Maledetta salsiccia! (что значит: проклятая сосиска!) Prego di scusarmi68 Es tut mir sehr leid!69 Das ist aufs neue Mozart!70 (Арлекину) Послушай!..
Арлекин
Может, ты хочешь на моё место?
Пьеро
Хорошо, хорошо! (указывая на Арлекина) Это Поэт, воин, Капитан, словом, развратник, негодяй и подлец, и сволочь, и грубиян; bretteur, bezahlter (вздымает руки горе) Mörder71.
Во время реплики Пьеро, Смеральдина в правой кулисе потихоньку поёт:
Уставшая сердцем,
К цветочкам прильну (делает это слово к цветочкам)
Мне память тревожит
Больную струну.
Струну, струну,
Тебя не верну.
Струну, струну,
Навеки усну.
Струну, струну,
Уйду я в страну
Подобную сну,
Подобную сну.
Арлекин
(Кивнув в сторону Пьеро)
Вот так всегда!
Ты к огоньку стремишься,
Козявка, крылышки, чтоб опалить.
Лети, туда, тебя там ищет,
Булавка. С вечностью чтоб, пошалить…
Пьеро
Козявка, говоришь? Ну, а ты? – конечно, ты та булавка, на которой познается вечность? Э-эх! Maledetta salsiccia! (вынимает шпагу и бросатся на Арлекина).
Арлекин
Э-эх! Peccando promeremur!72 (что значит: Не согрешишь – не покаешься! - вынимает шпагу и бросается на Пьеро)
Они отчаянно дерутся под арию Папагено:
Известный всем я птицелов,
Я вечно весел – тра-ла-ла!
Меня все знают – стар и млад –
Хоть я не знатен, не богат…
Припев:
Известный всем я птицелов
Я молод, весел, гоп, ца-ца.
Куда б зайти мне не пришлось,
Повсюду я желанный гость
В лесу все птички мне родня,
Свирель их манит, а не я.
Наполнив ими мой силок,
Иду весёлый на лужок.
Припев:
Но где найти такой силок,
Чтоб девушек ловить я мог?
Я б их десятка два поймал
И тайно всех в лесу скрывал.
На сахар я менял бы птиц,
Чтоб им кормить моих девиц.
А ту, что будет мне милей,
Кормил бы чаще и сытней.
Играя нежно с ней одной,
Я б мужем был, она – женой.
И на коленях у меня
Она уснула б, как дитя.
Какой-то ток, не обязательно электрический, пробежал по Петру Анисимовичу (на самом деле… этот дурацкий птицелов!)
Пётр Анисич!.. Бум! Бум! Вера… дерзкую к плоду Простёрла руку в злополучный час. Бум-бум! И все друзья, и помощники по жизни: Бимовы, Бомовы, Судья, – Бим, Бом и Бедуинов, и отдельно Иисус из Назарета, и Матфей-апостол, и ветхий Захария, Иуда же, конечно, и… теряющийся в засушенных стрекозиных крыльях ряд…все, кого и перечислять надоело: кто за столом, чуть спрятавшись в тени Посейдона, кто-то со стены, бум-бум, с медальки, с полки, бум-бум, с иконки, из-под потолка, из подполу. Всё (не все, а всё) слушает в телевизоре Папагено Моцарта. Нет! Всем назло! Напротив! Смотрите, сверлите глазами, обвиняйте, пытайте. Но не остановиться! Теперь запретное и воображаемое, и столько щемящее «нельзя» становится разрешенным, доступным… это победа!.. Уже не остановиться, уже назло не остановиться и не …большими просящими прощения и прощающими глазами, как две собачки, а взором победителя, рыком, оскалом собаки над куском мяса, отвечать на любые попытки отобрать, обобрать.
Наконец, Пьеро слабеет, не выдерживает натиска более удачливого соперника, падает и медленно умирает. В предсмертном монологе он невнятно рассказывает «Историю про проклятую сосиску», к которой мы уже никогда не вернёмся.
Смеральдина, вместе со своей песней подлетает (в смысле метафоры) к умирающему Пьеро. При этом, пролетая мимо Арлекина, она резко останавливается, резко поворачивает к нему головку и так же резко отворачивается и пробегает дальше. В момент поворота она не поёт, остановившись на словах: «Больную струну», а, проделав всё вышенаписанное, продолжает: «Струну, струну, Тебя не верну», – становится на колени перед умирающим Пьеро.
Уставшая сердцем,
К цветочкам прильну
Мне память тревожит
Больную струну.
Струну, струну,
Тебя не верну.
Струну, струну,
Навеки усну.
Струну, струну,
Уйду я в страну
Подобную сну,
Чтоб пенять на луну.
Арлекин
Выходит на середину ширмы и, кивнув в сторону Смеральдины, пышно и театрально:
Вот так, всегда. Ты, к огоньку стремишься,
Козявка, крылышки, чтоб опалить.
Лети, туда, тебя там ищет,
Булавка. С вечностью чтоб, пошалить…
Смеётся:
может, кому больше нравится:
Булавка с Вечностью, чтоб пошалить, – пожалуйста!
Смеральдина продолжает отпевать Пьеро, Арлекин стоит над ней в позе кукольного персидского паши с повергнутой к его ногам новенькой кукольной наложницей; при неком, малозаметном изменении Осветителем освещения, может появиться и понравиться аллюзия с архистратигом Георгием, повергнувшим дракона. Повергнутым же драконом, является, как известно повергнутый Пьеро, который в предсмертном монологе невнятно рассказывает «Историю про проклятую сосиску», к которой, мы уже никогда не вернёмся.
После «Истории» рассказанной в предсмертном монологе, происходит разговор между Смеральдиной и Арлекином, видно, как он уговаривает её, уговаривает, что он уговорил её, что она пошла за ним, во всех смыслах этого слова. Они даже, по кукольному целуются и изображают правдивые страсти, и Арлекин сталкивает Пьеро с ширмы и тот катится к оркестровой яме, как многие, до него, посетители. Катится, но в недокатившемся до ямы Пьеро Зритель, который в зале, угадывает Шута, по прозванью Бим.
Шут, по прозванью Бим
(Обращённый из Пьеро. Вскакивает) Вот так! (заглядывает в оркестровую яму) Чуть сам не загремел! (Подобно синьору Mangiofuoco из сказки про Пиноккио, кричит Арлекину и Смеральдине). Ну всё! заканчивайте! Каждый знает что дальше! Любовь, штучки, фильдеперсы, измена! А дальше она убивает сама себя… тем же ядом. Проваливайте!
Но куклы не уходят. Стоят молча.
Бим
(Куклам) Да, не имею права! Каждый должен свою роль пробыть до конца. Ну… давайте, заканчивайте.
Арлекин и Смеральдина проигрывают всё, что сказал Бим (Любовь, штучки, фильдеперсы, измена. А дальше она убивает сама себя… тем же ядом. Потом кланяются в полной тишине и уходят).
Дневник Марии
39.11.2007. Да-а-а… это была классная сцена. Судили всех, последний раз. Нет, не там, где Ангел протрубил! Там где навсегда! Судьи… представьте себе Сциллу и Харибду, нависших над проносящимся потоком скорбей и злодейств. Ну, выдернут они из этого потока своим когтём гниду какого-нибудь… Ну, Кинея того же: двумя словами перекинуться; ну Одиссея самого, умом померяться; много конечно злодеев должно предстать… ну папы, священники, создатели гильотин, ну, эти, которые из Санта Фе или, может, из Лос-Аламоса (ах, сколько там было таких острословов?) А вы кто такой? Со своими осколками и оскомами, и горестными заметами или замётами? (Разница в одну гласную, как сказал бы мастер, а сколько всего, как моль и бемоль, например). Поэтому и идите прямиком в вечность (спокойную или беспокойную – это дело вкуса), в беспросветную свою незапятнанность.
Никак не обойтись без позорных слов…
Ну вот, снова прибежал полоумный, я побежала к нему. Мне нравится его полоумие.
Шут по прозванью Бим
(Луне) Свети, свети подлая! Что тебе все эти свидетели? Я притащил тебя сюда, чтоб нарушать законы, чтоб представлять их в другом свете. А что ему (кивает на Зрителя) все эти Бим-Бомы, Арлекины, Смеральдины, Босх и Набоков, и Сологубовская Аниска, и все, которые живы, хотя их почитают мёртвыми?
От того, что они приходят в голову, жизнь не становится веселее, и хуже от этого никому не бывает. Так – пе-ре-жё-вы-ва-ни-е, перекладывание с больного зуба на здоровый. Так, ради красивости, ради метафоры. (Зрителю в зале) Но я тебе скажу, как человек театра, я тебя спрошу, как человек театра: Не в красивостях ли и метафорах заключается настоящее?
На этих словах Бим взмахивает руками так, что из его ладоней вырывается яркая вспышка; сцену, вместе с амфитеатром разит разноцветный взрыв, который некоторое время стоит в глазах, и, вслед за ним, наступает резкая темнота.
Это опоэтизированный вариант того, что происходило на самом деле.
Фарс о Магдалине, на самом деле, заканчивался страхолюдным Show типа:
Гоц-тоц, перевертоц,
Бабушка здорова,
Гоц-тоц перевертоц,
Кушает кампот
Гоц-тоц, перевертоц,
И мечтает снова,
Гоц-тоц, перевертоц,
Пережить налёт.
3
ПЁТР АНИСИМОВИЧ КРИП
Дальше Пётра Анисимовича покидает сон. Сна больше нет… Его этим «Фарсом о Магдалине», как ледяной водой из ведра на голову (бедный Пиноккио). Пётр Анисимович, поэтому, уже не видит как Бим с Бомом, всё так же кривляясь, обходят публику с протянутыми шапками. Не видит, потому что не спит. Из всего что осталось – человеческая скрипка: взяли мою копеечку… жутко, холодно и темно. И, стуча зубами, Пётр Анисимович грозит кому-то кулаком под одеялом: Ну, ладно-о-о-о… и ещё думает о том, что никак не может взять тёплое одеяло из шкафа, хотя мысль эта приходит к нему уже несколько дней.
Потом Пётр Анисимович просыпается окончательно (возбуждённый, держащийся за себя); скрипка, будто юродивый, «Взяли мою копеечку…», а не музыкальный инструмент, продолжает голосить голосом, как человеческим, так и своим скрипичным (как стояк, так и коровяк).
Пётр Анисимович встает, надевает халат – так разволновал его этот «Фарс о Магдалине». Некоторое время размышляет он о свете ночного фонаря в окно: нет-нет, это не совсем тот фонарь, не такой как в сказке сказочника, не та, продутая ветром память, как у того, Старого, хотя, всё-таки, некоторые историйки и случаи из жизни рассказывает, для этого только надо очень хорошо в него вглядеться.
И редактор вглядывается, всматривается сквозь окно и слышит разговор, который уже слышал, здесь же, под этим фонарём, тогда, когда ещё Вадим … с того дня дождливого, со всеми признаками наступившей осени, прошло много… с того дня, когда объявили результаты сентябрьского рейтинга «Лаборатории Кашперского»… и они стоят… она – отвернулась от него и плачет; он сзади, пытается говорить (какая правда жизни!):
– воробьи, цветущая роща, без крыльев, подиум, ромашка-фиалка-гвоздика, Птица, ам-фи-те-а-тррррр… этот ам-фи-те-а-трррр, – говорит Вадим, щупая руками за плечи и за талию сзади Веру.
– Что за чушь он несёт? – думает Пётр Анисимович. Что за чушь?.. – воробьи, цветущая роща, без крыльев… – а старый фонарь прыскает светом, будто сердечный удар у него случился, и гаснет.
– Нет, я не смогу! – шепчет Вера в темноте за дверью.
Пётр Анисимович возвращается на кровать и думает о том, почему всё-таки так странно распределил Господь (слово Господь стоит здесь не потому, что он – редактор Пётр Анисимович Крип верит в Бога, но потому, что это устойчивое словосочетание, которое давно превзошло свою узкозначимую значимость. Как можно ещё сказать? Так распределила судьба! но судьба мельче, её даже с большой буквы не часто пишут – другое дело Господь), почему же так случилось, что к Вадиму в окно заглядывает Луна, а к Петру Анисимовичу фонарь?
– И странного ничего нет, – отвечает сам себе Пётр Анисимович, – потому что Вадим живёт на чердаке, а я на первом этаже.
– Да, – не может уснуть и думает Пётр Анисимович, – страннейший сон, столько всего… только толкователю снов такое под силу.
– Нет, – отвечает сам же себе Пётр Анисимович, – и толкователя не надо, и Вы это сами прекрасно знаете, Петр Анисимович, что всё, что нам снится, происходит в действительности, и в том смысле, что сновидение есть такая же наша, ничуть ни меньше, ни больше, чем та, которую мы называем бодрствованием, жизнь, как считал учитель дон Хуан, и в том втором смысле, что с прошедшей действительностью сновидение связано и зависимо от неё, как отпечаток от матрицы, ну… если кому-то хочется, как матрица от отпечатка.
И ещё, все никак не умея уснуть, Пётр Анисимович вспоминает этот – «Фарс о Магдалине», и на титульном листе рукописи, которую он сейчас читает, стоит: «Фарс о Магдалине».
Наконец заканчивается человеческий голос скрипки, экран гаснет, гаснет где-то луна, звёзды гаснут, ночные фонари гаснут, солнце где-то встаёт, но так далеко, что ни один квант ещё не прилёг на шершавую стену или, хотя бы, на оконную раму. Наступает тишина, и Пётр Анисимович в неё окунается. Есть такие сны, которые состоят из тишины.
Тишина бывает разная: тишина, когда мышь в углу скребёт; тишина, когда только жаворонок в небе; тишина, когда ещё выше, чем жаворонок, где звёзды ночью, и не слышно как они падают, а только видно. Когда шорохи и страхи – тоже тишина; когда далеко «звонит колокол» – тишина; покойник в доме – снова тишина, хотя не совсем – потому что в такую тишину стучатся думы. Чтоб услышать тишину, надо самому стать тишиной.