Фарс о Магдалине

Редактор Крип барахтался в Филебах и Горгиях, а так же и Флакках, и, будто захлёстывали его какие-нибудь, как сказано, «свирепые морские волны, пенящиеся срамотами своими», будто накрывала его японская Большая волна, или, если кому, больше нравится, пусть это будет Девятый, а хоть и десятый вал, барахтался в мощных потоках и совсем не так, как остроносая барка, пробивающая, протыкающая остроносостью вал за валом… совсем не так – а как будто ты спишь и задыхаешься во сне; снится тебе, как ты нырнул в воду (из стихии в стихию), погружаешься, и окружают тебя всякие химеры, призраки, обманы, ты отбиваешься от них, не можешь и, тогда, уплываешь от них наверх, стремишься туда, назад, откуда нырнул… и вот тут не хватает воздуха, не хватает воздуха; там наверху танцуют солнечные блики и уже видно, как они плещут друг на друга зелёными брызгами, но в лёгких нет воздуха, удушье и, в последний раз… ты срываешь с себя одеяло и глотаешь глоток… и спасён.

Но химеры и призраки не покидают тебя, не пропадают, и всё больше приходят тебе на ум, вспоминаются, и облапывают тебя всё больше вопросами, вопросом: «А так ли всё было?», – и уже хочется ещё раз увидеть; туда, назад, удостовериться, в конце концов, и, в конце концов, ты снова засыпаешь, ныряешь, погружаешься… а когда просыпаешься – эриннии жалят, и Ангел мести, вместе с Пламенем божьим жгут тебя, жгут мстительным божьим пламенем и гонят снова и снова в Туда, чтоб найти какое-нибудь оправдание или облегчение.

Вот такой он – Божий пламень – всякие расстройства психосоматические, галлюцинации, депрессии, интроверсии, бред и аутизм…

Да, вот Вам, Пётр Анисимович, ныряйте, погружайтесь, оправдывайтесь, облегчайтесь, пришли, – было написано дальше. – Квартирный номер в ромбике, фамилия «Небылиц..» в рамочке под звоночком и на белой двери чёрными словами: ЛЮБОВЬ ПОБЕДИТ! (смешно).

…и восторг и захлебнуться: «Пётр Анисимович! Пётр Анисимыч! Петя! Друг! Аниска! Петух!»

Дверь распахнулась…

«Проходите, уважаемый господин, товарищ и капитан, и лейтенант; Welcome (не сбежал, не оторвался, не запутал…) Willkommen, mademoiselle Ne-chi-poren-kova; Не задерживайся, Пётр Анисимович, Пётр, Петя, друг Аниска…» …и всех пригласили… Было оформлено, украшено и раскрашено: ленты, цветы, венки, шарики, хлопушки, мишура поверх иконки, поверх медальки и оловянных Моисея, Медузы, Посейдона и первобытного океана, и профессора в потемневшем окладе.

На стенке Пётр Анисимович увидел и свой портрет в ландышах, а рядом (не успели снять, что ли), рядом, в бело-зелёных, уже несколько тронутых пионах… «Flores Paeoniae, Paeonia suffruticosa, Paeonia arborea! – захлёбываясь чувствами, говорила, проходя мимо, заслуженная учительница, указывая на пионы, и добавляла толкование толкователя снов господина Хассе: – найдёшь счастья в любви!» – рядом увидел Пётр Анисимович портрет Вадима (вчера только, его (Вадима) отсюда вынесли), с креповой лентой (портрет) по правому, нижнему углу, если стоять к портрету лицом.

Столы были расставлены, образуя фуршетный провиант и оставляя место для предполагаемых танцев, а дальше размещались подмостки с занавесом, за которым была раньше спальня («там, где раньше была спальня», – понял не сбежавший Пётр Анисимович), с занавесой, из-за которой (предполагается) в своё время явится оркестрик… смешно. «Надежды маленький оркестрик…», – пришло на ум Петру Анисимовичу. Смешно! И ещё смешно потому, что слово «надежды» лопнуло и полетели во все стороны: н, а, д, е, ж, д, ы, а ещё Вера и Любовь.

– Да Вы не волнуйтесь, Петр Анисимович, продолжайте; – вскинулись, вместе вскочив, Бим и Бом, сами взволнованные, – депрессии, бред, химеры, призраки – все мы, в той или иной мере, с воображением и не лишены фантазий…

… лопнуло и полетело – продолжал читать Пётр Анисимович Крип, – и маленький оркестрик, действительно, с роялем, за которым сидела Неля-Нелли, королева нотной папки, роялем белым, как пионы на Вадимовом портрете, ансамблик смешанных музыкантов, действительно, выдвинулся из раздвинувшейся занавески и заиграл.

Настоящий собачий вальс! Раз-два, раз-два, раз-два! Правильно, Пётр Анисимович, Блошиный вальс. Или Блошиный марш, или Ослиный марш, или Кошачий марш, или Кошачья полька, как Вам больше нравится. Какой там Шопен?!

Играет рояль.

Вера танцует с Вадимом.

Это неудивительно… только зачем же тогда портрет с траурной лентой? и почему никто этого не замечает, или не обращает на это внимания, или не берёт в голову?

…и Юленька танцует,

кокетничая своей склонностью к полноте с молодым человеком.

Петр Анисимович предполагал уже этим человеком заменить Вадима в отделе «Искусство и культура».

…и всё – всякий на свой лад…

подпрыгивает в такт, раскачивается и кружится вокруг себя, вокруг своих партнёров и вокруг.

– Не понимаю…

– тарам-там там-там.

– Не волнуйся…

– тара-там-там-там.

– прошло столько лет, спасибо, ты пришёл…

– Тара-там-там-там-там, та-там-там-там!

– …и там, на кладбище, я видела тебя…но что же… оказывается, что потом, всю жизнь, ты должен расплачиваться?..

– Я расплачиваюсь? За принцев, которым не сумела подарить улыбку? Или, может, бабушка, со своим «страстей букетом»… за кого я страдаю? Смешно!

– Смешно! Ухохочешься! – звукорежиссёр выводит на передний план, голос младшего лейтенанта: – А давайте начнём с Евы.

– Конечно же, конечно же! С «Les Rougon-Macquart», «La Comédie humaine»… и «Divina commedia… “

Пётр Анисимович в ландышах, Вадим в поблекших пионах, профессор – он же – поэт и дешифровальщик в рамочке без цветов. Гефест… после удавшейся шутки.

– Давно уже не девственница?

– Не смешите!

– От Атрея, уважаемый? Не берите глубже.

– Хорошо, хорошо, но за чьи грехи?

– Пасынок – тоже сын!

Собачий вальс.

Общество становилось, как уже сказано, всё веселее, и Бим и Бом корчили смешные рожи: «За грехи, граждане, за грехи наши тяжкие! Ха-ха-ха, Хи-хи-хи!

Петру Анисимовичу было не до рож.

Похоже, похоже… а разве всё, вообще, не похоже на всё? Но всё же! – лишь похоже, лишь похоже, и пусть даже ложбинки и ямочки на берцовой кости неандертальца или, может, поправит меня учёный антрополог кроманьонца, расположены точно там же, где ложбинки и ямочки расположены у меня, – всё же случается, бывает, зазор, расстояние… и этот-то зазор и есть полное оправдание, читал Пётр Анисимович.

Зазор и есть полное оправдание…

Но прежде был сон.

Сначала ввалились реминисценции… вот уже которую ночь подряд вспыхивала и ехидно всплывала из свинцового бытия Родионова, Раскольникова, жертва: «Убив меня, ты убил и себя… Себя ты обрёк на медленную гибель». Интеллигентские штучки. Представьте себе, что тюремщик Родя, Родион, Родриг расчувствовался или красивенький месье Пьер рефлексировал по поводу своего назначения и своего миропонимания. Вот в чём отличие интеллигента от интеллектуала.

Приходил Татьянин сон, особенно это место (в картинках): Спор громче, громче; вдруг Евгений Хватает длинный нож, и вмиг Повержен Ленский…

Вера Павловна занимала его сонные раздумья своим главным вопросом о том, что делать?

Ему снились ели, которым снилось, как они были молоденькими и зелёными, и мечтали стать мачтами кораблей, и рвались вверх, вверх, всё выше, выше всех, чтоб всех обогнать, а обогнав, вдруг, оказывались добычей всех ветров; врывался Тони Крюгер оседлавший свои путанные, удивительные, тоскливые, печальные и покаянные сны.; и «Пятый сон», и «Девятый сон»; да был ли такой поэт, который не напридумывал снов?

По-у-част-вовав в этом параде, Пётр Анисимович облекался в свою субстанцию сновидения.

ПЕРВЫЙ СОН ПЕТРА АНИСИМОВИЧА⁴³

Current Mood: Третья реальность. Улёт.

Current Music: Скрипка с человеческим голосом.

Оказался я в некоторой местности (на манер Франциско Кеведы, видел сон Пётр Анисимович Крип), созданной природой для приятного отдохновения. Всё цветущее, пахнущее, веющее и ласкающее набросилось; ветерок, птичка, ручеёк, небо раскинулось, чтоб качать Петра Анисимовича на кудрявых облачках. Словно воробушек, встряхнулся Пётр Анисимович, попрыгал на тонких ножках и бросился с óблачка вниз, туда, где всё цветущее и пахнущее (читай: в гущу жизни), и рядом, смотрит, тоже воробушки, много воробышек, воробушков, стайка целая, стремятся все вместе с ним и за ним. Упали, как горох на пол, на благоухающую рощу, и рассыпались, кто куда, искать свою фиалку, гвоздику, или ромашку, или одуванчик, мечту свою. Пётр Анисимович тоже приземлился на муравчатый зелёный ковёр, одёрнул фрак, хоть бы и брусничного цвета с искрой, и пошёл… туда, вперёд, где и его мечта… кстати, раз уж… так уж… о воробушках, потому что воробьи, тоже, так просто не снятся, а для талантливого исследователя, как уже было однажды сказано, любое отступление не менее важно, чем основной, двигающий сюжет текст.

Когда Карачун… да, тогда была холодная зима. В роще трещали от мороза ветки, и воробьи прятались в кучи хвороста. А этот… нет-нет, совсем не тот, который припадал на левую лапку и работал синкопами, и нагадил… а тот, который сидел на дереве, замёрз и уже не чёрные бусинки глаз, а смертельная белизна закатывалась под веки… и не было сил долететь до кучи. Тут-то и подстерёг его Карачун… но проходил мимо Охотник (маленький Пётр Анисимович, с луком из вяза и стрелой из конопли⁴⁴ с жестяным наконечником из консервной банки, и в валенках по глубокому снегу). Уметил Охотник замёрзшую птичку и пролетел, как говорится, Карачун (да птичке – не всё ли равно, от чьей стрелы погибать – что Карачун, что Охотник).

Но так случилось, что птичка оказалась ещё живой; может, вообще не от стрелы маленького редактора упал воробушек; от движения воздуха. Но до этого ли сейчас… Аниска принёс его домой, стал хукать, отогревать, отогрел, оживил существо, божье творение. Но божье своё творение Бог уже на следующий день забрал к себе.

– Видно, судьба такая, воробушек, – заканчивал Пётр Анисимович всякий раз, когда кому-то рассказывал эту поучительную историю.

– В чём же её поучительность? – находился всякий же раз кто-то, кто не мог отделить чертополоха от конопли или зёрен от плевел, как сказано.

– Да… – шутил Пётр Анисимович, снова же, цитируя Новый Завет: – «не понимаете этой притчи?..⁴⁵ Я вам о земном говорю, и вы не понимаете, что же если я о небесном говорить буду?»⁴⁶ – и рассказывал смысл притчи, который был глупый и короткий: Сколь ни крепки Карачун и Охотник, а Бог всё равно крепче!

И те, кто слушал, зная, что Пётр Анисимович в Бога не верит и шутит, тоже шутили: Вот те, воробушек!

То есть, не только студенты и школьники могут придать всякой бессмыслице смысл, но и серьёзные люди всякую бессмыслицу за смысл выдают.

Так вот! идёт Воробышек и замечает вдруг людей, которые с одной и с другой стороны, и вокруг, и призрачно различимые, но вспышки фотоаппаратов, восклицания, аплодисменты и шушуканья из темноты выдают зрителей, глазастых и заглядывающих, и будто идёт он уже не по муравчатой траве, и будто… р-раз… нет крыльев, только фалды… брусничного цвета, по подиуму, на манер топ-модели, а те, кто по обе стороны вовсю обсуждают его, его умения и неумения. Петру Анисимовичу становится неловко, непривычно, он путается ногами от такого пристального внимания и пытается убежать, но бежит медленно, бежать не получается, как во всяком сне; а они все за ним… рожи такие страшные, как в страшном сне, думает Пётр Анисимович, как у Босха – вспоминает во сне редактор, – злобные и завистливые: лисьи глаза, кабаньи морды, барсучьи бороды, заросшие волосами грудные клетки, в которых запутались золотые цепи и нательные кресты… от себя добавлю: неистовые декольте с вываливающимися жирными и потными, совсем как в известной картине у Рубенса, прелестями и дальше, продолжая господина Турнье: носы с вывернутыми ноздрями, остроконечные шевелящиеся уши, и это тявканье, эти вопли, подобные крику оленя, эти шепелявые звуки… всё вплоть до резкого запаха…⁴⁷ словом рожи – самое подходящее слово, и пальцами указывают, и кривляются, и пытаются забежать вперёд, и тянут руки, пощупать, и Пётр Анисимович хочет проснуться, но проснуться не может и, поэтому, должен нести, как и у продавшего душу Дьяволу художника его Христос, свой крест; и Петру Анисимовичу Воробью не нравится такая параллель, и он резко останавливается, и вся иступлённая шелудивая камарилья проносится мимо, и Петру Анисимовичу кажется, что он всё-таки проснулся, потому что он слышит – скрипка, будто юродивый Николка: Взяли мою копеечку, обижают Николку,– голосит голосом, как человеческим, так и своим скрипичным, … как стояк, так и коровяк, – сказал бы Хулио Кортасар, и только тогда, когда повисают вокруг, конечно же, влажные фитюльки, Петр Анисимович понимает, что он всё ещё спит. Вывернутые ноздри снова проявляются (не появляются, а проявляются, как проявляется изображение в проявителе, в красном свете), проявляются из закулис и толкают перед собой, подталкивают, всё так же изощряясь рожами и членами, к нему девушку; девушка всякий раз, после пинка проскакивает на противящихся ногах два, два или три шажка и останавливается, и закрывается руками, потому что она совсем голая… красивая и стройная, и голая, и, когда её уже допинывают совсем близко, стоит перед ним, опустив глаза и склонив голову, и вдруг одним движением, сильно прижимается к нему, прося, как будто бы, защиты.

Что ещё больше может возбудить мужчину? больше беззащитности (когда женщина беззащитна), что ещё больше? Женщина, для понимающего – это двучлен, синтагма, женщина это – два слова: «красиво» и «беззащитно», а если больше – уже минус… и меньше – минус; и кто же удержится, чтоб не защитить красоту? тогда кричит крик, хрипит хрип (не храпит храп, а хрипит хрип), ревёт рёв, воет вой и всё ещё, что угодно: сопит сап, сипит сип; на любой вкус: кропит крап, хлябит хлябь, зудит зуд… словом, поднимаются тогда на защиту беззащитности все члены. Нет в мире беззащитнее прижавшегося к тебе существа, отдавшегося своей прижатостью под твою защиту?

И Пётр Анисимович возбуждается…

…а она трётся о него, как стародавняя богиня Нут о стародавнего бога Геба…

…и он срывает с себя брусничные фалды…

…а она приникает к нему, как Исида-колдунья…

…и он прорастает, как Озирис, побегами в её тело, стройное и голое. И какая бы поэзия! если бы не эти, вокруг… глазеют и хихикают, и издеваются, потешаются и судят, и подглядывают в окна, и проникают в щели, и Пётр Анисимович голосом Акакия Акакиевича: ах оставьте меня, зачем вы меня обижаете, и Николка юродивый: взяли мою копеечку, обижают Николку, голосом своим человечьим и скрипичным, и бумажки, конечно же, будто снег сыплются на голову… Петр Анисимович хватается за голову. Бумажки засыпают его снежным одеялом; а под одеялом, с закрытыми глазами, вспыхивают звёзды и из далёкого, из-за далёкого чёрного чёрного, звёзды страгиваются со своих мест и устремляются к тебе, и всё различимее, различимее становятся на их поверхности: горы, горы, холмы, долины, стрекозы, кенгуру… муравьи, в приглядных и неприглядных позах, а там жирафы, слоны и кит меж волн… и ещё ближе, как под увеличительным стеклом, сквозь ядовито-синее небо, в щели, меж ядовито-синих гор – плоскогорье, тоже ядовито-синее, сдающее в аренду халупам, шалашам и куполам свою плоскогорость… там люди, там храм, базар, шапито, театры, балаганы, куклы играют комедии и мифы, председатели, секретари, защитники, бимы… толпа… Вера… Пётр Анисимович продирается сквозь толпу, ему кажется, что в кукольной комедии он услышит какое-то нужное ему слово, какое-то слово, без которого не выбраться из лабиринта, без которого нет пути, без которого всякая мысль о существовании целесообразности – пустой звук, и без которого – безысходность; и только узнав которое, назвав которым, можно спастись.

Председатели, секретари, советники, защитники, бимы… и Вера…

Это слово, Пётр Анисимович – «страх»! – и всё взрывается, лопается, будто ярмарочный фейерверк и во все стороны летят осколки, всякие мелкие вещички; мелкие вещички оплодотворяют друг друга и множатся страхами, а Пётр Анисимович хлопает во сне глазами и снова рвется к кукольному балагану, а страхи, как и положено во сне, превращается в рыб, проглатывающих человечков, а рыбы в хлопушки, которые надуваются и взрываются разноцветными арлекинами и скарамушами. Крючки, гарпуны, цепи – цепляются, гарпунят, скрючивают, но Пётр Анисимович продирается и пробивается, и не поддаётся… потому что там слово… никаких непрошенных аллюзий, никакого апостола, никаких «В начале было… и Слово было…» – там было совсем другое слово, нужное ему, а не апостолам; ему, сейчас, здесь, sofort! immediatamente! immediately! и это слово было там… там, где разыгрывали комедии. На исходе сил Пётр Анисимович добирается до сцены, и, когда уже видит всё и всё слышит, из-за кулис выходят два этаких Бим-Бома и верещат во всю глотку:

Уважаемая публика! Уважаемая публика! Комедия! Комедия! «Фарс о Магдалине»!..

Хлопнула форточка, и ветер, – продолжил читать Пётр Анисимович, – забился в закружавившейся на окне занавеске, и Бим с Бомом… во всю глотку: Комедия! Фарс! Комедия о Магдалине!

2

Фарс о Магдалине

НОЧЬ ПЕРВАЯ

Светит прибитая к заднику Луна. Перебивая друг друга, звонят большие и малые колокола. На сцене со скрипом и скрежетом разваливаются гробы и восстают из них апостолы, двенадцать и семьдесят, и все святые, и блаженные, и августины, и оригены, и бесноватые монахини, и юродивые монахи. Всё происходит на круглом наклонном пандусе, вывернутом в зал.

Хор

(апостолы, монахи, святые и августины)

О святая мирононосице и всехвальная равноапостольная Христова ученице Магдалино Марие! К тебе, яко верней и мощней о нас к Богу ходатаице, мы, грешнии и недостойнии, ныне усердно прибегаем и в сокрушении сердца молимся…Ты в житии твоем страшные козни бесовские испытала… Ты паче всех благ земных… (большой колокол: Бумм!..) Сладчайшего Господа Иисуса возлюбила еси… (колокол: Бум!..) И тому чрез все житие добре последовала еси божественными учении его… (Бумм!..) И благодатию душу свою питающи… (Бумм!..) И множество человек от тьмы языческия…⁴⁸ (Бум, бум, бум!)

Шут, по прозванью Бим

(весь в белом, с набелённым лицом)

(Прибитой к заднику Луне) Таращишься, старая, смотри, как выпучилась! Думаешь ночью разглядеть то, что днём не увидишь. Это поэты сочиняют про тебя стихи и всякие небылицы… (кривляется) Ах, луна, луна! Она сияет для всех, но влюблён в неё я один. Я похитил её и спрятал здесь, в театре… Ах, как я её люблю… Как я люблю луну⁴⁹ …пёс охотничий я, нет жены у меня и как пёс при луне-е-е, вою я о жене!⁵⁰ Это поэты, а я-то знаю тебя, подлую, подлую твою натуру… подсмотреть, а потом вывернуть всё наизнанку, да так, чтоб и не сразу понять – сон, или смерть это, или смеяться над этим, или плакать. Вот и эти (кивает на апостолов и бесноватых), в твоём мареве – молитвы поют – радуются они? или убиваются? Попробуй, разбери! (Смотрит, всматривается, вглядывается в тёмный зал, где сидит один, единственный зритель. Тот, который по прозванью Зритель). А этот полоумный, пришёл, чтоб в нашем чёрном отыскать своё белое, чтоб из нашего чёрного выковырять своё белое. Отскребём мы тебя… унизимся, не унизим, унизимся, будь спокоен, ты, просто как Иисусик засветишься… а мы, чтоб оттенить, чтоб придать тебе святости и безвинности, будем играть прокажённых и юродивых, и проклятых богом. Выйдешь отсюда чистеньким и невиновненьким… (смеётся). Надолго ли? чистеньким и невиновненьким? А ты уж, тут (оборачивается к Луне на заднике и кривляется) «…в тёмном зеркале одна…» (при этом, он выставляет неприлично средний палец правой руки – ein Glied) ты уж, постараешься, тебе бы только…

Хор

Уготованная Господом к равноапостольскому служению, святая Марие Магдалино, возлюбленному ти Христу последовала еси; тем же песньми с любовию восхваляем тя; ты же, яко имущая дерзновение велие ко Господу, от всяких нас бед молитвами твоими избави, да с радостию выну зовём ти.

Луна вспыхивает, заливается алым – как фальшивая невеста, и в её луче, за пределами которого остаются и августины, и оригены, и шут; появляется Певица, по прозванью Магдалина.

Певица, по прозванью Магдалина

( как и положено певицам, полуголая, с накрашенным лицом и перьями в волосах)

(поёт на круглой сцене, посреди амфитеатра)

…любили…

…забыли…

…губами…

…глазами…

…ресторанах…

…диванах…

…руки…

…скуки…

…жаль…

…печаль…

Дневник Марии

01. 11. Разыгрывается история Магдалины, но совсем не та, настоящая… А кто знает, которая настоящая? – ну, это уже я не выдержала! Желание, всё же, подразнить автора, сказать что-нибудь напротив, пофилософствовать, завязать разговор… о пустячке.

03. 11.. «Представление о Магдалине», не настоящее. Автор всё наврал.

05.11. Сегодня, перед самым выходом, какой-то дурак ворвался в гримёрку и подарил мне цветок. Моя массажистка приняла подарок, а мне надо было скорей на сцену, потому что Бим уже выплясывал своё Ах, луна, ах, луна! Ах, как я её люблю…и …пёс охотничий я, нет жены у меня и как пёс при луне-е-е, вою я о жене!⁵¹, при этом он поглядывал в кулисы, потому что был мой выход. Когда идёт их скучное представление с чечётками и ужимками у меня есть много времени, и я рассматриваю публику. Собственно, публика – это всегда двое: одна, которая рыжая; как бывает у еврейских женщин, когда меж черных полированных эбонитовых дерев, вдруг, вправляет искусный ювелир такой перл, такой рыжий смарагд, который, раз увидев, уже будешь помнить и в преисподней, и в преисподней он вывернет тебя наружу пытками и стенаниями.

Лицо у неё, как застывшее, будто маска, кожа на лице тонкая и прозрачная… трагическая маска, потому что из глаз капают слёзы. Однажды… она упала в припадке падучей болезни и пропала в очередном визге и очередной выходке Бима.

А второй, это тот, который всегда приходит первый. Они никогда не приходят вместе. Сначала он, а потом она.

Певица

извиваясь вокруг шеста и посылая поцелуи в амфитеатр

…падкий…

…сладкий…

…пенять…

…прогонять…

…лимонный…

…законный…

…наречённый…

…заточённый

…знойный…

…

Во время песни, актёры, те которые играли прокажённых и апостолов, могут, потому что на сцене, кроме круга с Певицей, сплошная темнота, переодеть костюмы, чтоб, когда театральный осветитель растворит темноту, явиться в жёлтом свете фонарей, посетителями, дамами и кавалерами кабачка. Дамы и кавалеры иногда не могут удержаться на наклонном пандусе и соскальзывают вниз, на авансцену, где превращаются в мёртвых кукол-манекенов, завёрнутых в саваны.

Певица закончила петь, и села, обхватив рукой шест, и поджав ноги до подбородка, пряча свою срамоту. В амфитеатре сидят за столиками дамы и кавалеры. В тишину, нарушаемую позвякиванием ножей и вилок, встряют отдельные слова:

…бабахнуть!

(и Кто-то скатывается безжизненной куклой вниз, на авансцену)

…удаль.

…судьба…

…до смерти.

…забыть бы!

И обрывки фраз:

Да ты, за тобой глаз да глаз…

…держи ухо востро…

…девочка, я тебе скажу…

(и ещё кто-то падает с пандуса)

Согласен!

Уйди, не напирай!

Не твоё, не трррогай!..

Из-за стола встаёт посетитель, по прозванью Нервный. У него в руке бокал; во время своей речи он размахивает им и обрызгивает сидящих рядом, которые восклицают и возмущаются от этого.

Нервный

А я вам скажу! Что всякие такие, незначительные отклонения, маленькие этакие изъяны, или родинки, или родимые пятна… Эх!..

Подсвечник, светильник, собственно свеча и, ещё точнее, пламя свечи, в этом месте, затрещало вдруг, заискрилось и погасло. На мгновение упала темнота. Упала на Гефеста и на прелюбодеев в золотой сети. Упала на песочные часы, когтистые крылья демонов…

Через мгновение темнота прошла, и лунный луч, подобно осветителю в театре или святителю в церкви, рассеял тьму… и оловянная ложка, и медалька, и иконка на стене затрепетали, затрепетали не так, как раньше, но… не так, как раньше, а как-то не так: другие линии появились или, правильнее сказать, другие линии стали главными, и блики, как-то по-другому, очертили тени… И Посейдон стал другим, потускнел, стал не таким медным, будто старше стал лет на сто… он, однажды, выбросился из Океана и увидел её, пасущуюся, чёрную кобылу? Он знал, что это могущественная титанида, что это Горгона, от взгляда которой умирает живое, но которая прекрасна, которая удивительна, которая… которая, уж наверняка не нуждается в том, чтоб о её красоте судил, её красоту судил всякий недоразвитый поэт или пастух; и поэтому всякий пастух падал замертво, однажды увидев её красоту. Посейдон не удержался, ведь он же был бог, чёрный жеребец, погнал её, и что там творилось внизу? рушились горы, падали деревья, вырванные с корнем, просеки ложились в лесах вслед их следу, и ничего этого не замечал он, и только жадными ноздрями всасывал кобылячий дух, а глазные яблоки выкатывались из глаз и настигали каждую ложбинку её налитого похотью крупа (похотливого крупа). Он догнал её и любил её извилины, и дрожал, насыщаясь, и потом, потом, потом, когда он уже сполз, обессиленный, с пересохшим от жажды нёбом – потом оборотень обернулся, и всё живое онемело вокруг. Но, он же был бог – она оглянулась и лишь пронзила его, лишь навсегда проникла в него думой, которую он думал всю жизнь, от которой, потом, во всём мире, и нижнем, и верхнем, и в преисподней, любовь и ненависть заплелись друг в друга, как две змеи на голове Медузы, и не расплести их никак.

Луна искала всякую неровность, чтоб зацепиться за мир…

…а Пётр Анисимович думал (совсем неконтектуально, ни к месту и ни ко времени. Неконктестуально ли?) о родинках и родимых пятнах: «Чем же всё же отличаются родинки от родимых пятен и почему, – думал Пётр Анисимович, – читал Пётр Анисимович в рукописи, – почему родинка, а не родимка, если уж пятно родимое, и, наверное, все эти приметы: Родинка на правой щеке; на правом и левом ухе; на носу – счастливый знак, - придумали специально, чтоб насолить евреям, для которых всякая мушка на коже, уже наказание господне, а уж, родимое пятно… какой там уж, счастливый знак? Такое пятно родимое у зловредного Мома и не одно, а два – одно на правой ноге, а второе на левой – а это говорит о том, что человек потворствует своим страстям… поэтому он и был – то ли богом, то ли наказанным богом богом. А что если родинка на… на крупе?

Пётр Анисимович чиркнул спичкой, отыскал новую свечу, вставил в подсвечник, светильник и вот уже свеча, а если правильнее сказать, пламя свечи, а если ещё правильнее, то блик от пламени свечи побежал по оловянной ложке, по медальке и по иконке.

Нервный

…меня возбуждают они, возбуждают, возбуждают во мне страсть. Мы же не первосвященника (смеётся), в данном случае, выбираем (смеётся), нас интересует несколько другое! (на этом игривом жесте вино из бокала брызгает на того, кто по прозванью Посетитель)

Посетитель

Ну, зачем же так?

Нервный

(продолжает) Эта, так называемая новизна, эта свежесть, словом, штучка!

Посетитель

Но, послушайте!

Нервный

И в штучке тайна!

Посетитель

Не твоё – не трогай!

Нервный

Тайна, отметина господня! Каким изощрённым, может, ещё неизведанным пороком обещает насладить тебя обладание господней тайной? Обладание!.. (показывет пальцем вверх)

Посетитель

Но, это же новый фрак!

Нервный

И целуешь её – эту прелесть и гладишь, и прикасаешься… Да что рассказывать, господа, ведь тайной страстью к пороку безумны мы все!

Посетитель

Да Вы нас всех, зальёте!

Нервный

Обладание, господа, не только телом, но и тайной! Ах нет! Телом, в котором тайна!

Шут, по прозванью Бим, подходит к Певице, садится на край сцены. Певица ещё больше вжимается в колени. Её глаза устремлены куда-то: за Шута, за господ за столиками, за стены театра, за Луну, за звёзды, за кулисы.

Хор

Радуйся, святая равноапостольная Марие Магдалино, паче всех благ Сладчайшего Господа Иисуса возлюбившая…

Посетитель, по прозванию Подошедший, подходит к сидящему на краю сцены Биму. Хор поёт на протяжении всего следующего эпизода.

Подошедший

Моё почтение, сер Клоун! (произносит явно с оттенком пренебрежения).

Шут, по прозванью Бим

(Расплёскивается в нижайшем поклоне, поклоне-реверансе и только наблюдательному наблюдателю видно, что плеск этот, ничуть не нежная волна, но источник затаённый, сбирающий силу в недрах и готовый… дай только ему палец…)

И мы нижайше Вам кланяемся!

Подошедший

Так названа последняя цена?

Бим

Сейчас, ещё мгновенье и… скажу…

Подошедший

Не надо, Шут! Плачу я!

Бим

Посетитель, по прозванью Подошедший – Р-раз!

Амфитеатр взрывается рёвом приветствий, которые заглушают молитву, и из которых вырастает песня, которую Певица снова поёт:

…ошибка…

…скрипка…

…сардинка…

…скотинка…

…рассержусь…

…заблужусь…

и из которых слышатся слова:

– Объехал-таки, на кривом козле!

– Ну, знаете, так никто не говорит: На кривом козле. На кривой козе, говорят.

– Мне, до ваших там, фразеологических абракодабров. Он всё своё состояние поставил, а мне что прикажете делать?

Подошедший

(принимая поздравления) Да, да, госпо-пода! Я так счастлив, я так рад… ведь каждый понимает, что это тайна, что, вкусив очередной тайны, становишься ближе Замыслу.

Бим

Что это только Вам даст, если Вы станете ближе?

Подошедший

Я буду ближе к вечному замыслу! Ближе, Ближе! (амфитеатру) Спасибо, спасибо! Вам желаю того же!

Бим

Будто в вечном Замысле есть «дальше» и «ближе».

Слова из амфитеатра:

– Продал девку! Подлец!

– Так ты же сам хотел…

– Эх! наживётся Шут!

– Хотел…

– Не твоё, не трогай!

– Да Вы-то хоть, помолчите!

– Всё состояние! А дальше? По миру… а не то, что кормить её и всякие фильдеперсовые штуки покупать.

– Девочка я тебе скажу…

Дневник Марии

15.11. 2007 г. Мне кажется, что Рыжая как-то связана с этой историей, иначе зачем бы она столько раз приходила смотреть одно и то же.

У автора в пьесе такие ремарки: Магдалина игриво, кокетничая, варьируя на все лады падшей женщины, или варьируя все лады падшей женщины, или варьируя на всех ладах падшей женщины: Конечно, я пойду за тобой! Я пойду за тобой! За тобой я пойду, конечно!)

Какие красивые ремарки выдумывает этот писатель наш.

Я пойду за тобой, потому что это наше дело, идти за вами, ходить за вами, мыть вам ноги, расстилать постель. Потому что написано: …и к мужу твоему влечение твоё, и он будет господствовать над тобою⁵², и написано: Что есть жена? Сеть, прельщающая человека. Светла лицом, и высокими очами мигающа, ногами играюща, много тем уязвляюща, и огонь лютый в членах возгорающа… Что есть жена? Покоище змеиное, болезнь, бесовская сковорода, бесцельная злоба, соблазн адский, цвет дьявола…⁵³, потому что сказано: …господин! Дай мне этой воды, чтобы не иметь жажды.