Госпожа трех гаремов

Разговоры начистоту

Сафа-Гирей пожелал увидеть Сююн-Бике только через месяц после смерти Джан-Али. Первейшая жена вошла в покои хана в дорогих шелках, украшенных золотом и жемчугом.

– Садись рядом, – ласково попросил хан.

Женщина покорно опустилась на край широкого ложа. Она не смела поднять глаза на своего повелителя, и длинные ресницы закрывали половину лица.

– Любила ли ты Джан-Али? – попытался вызвать Сафа-Гирей первейшую жену на откровенный разговор. – Этот вопрос важен для меня как для мужчины… Лишь только потом я твой господин.

Сююн-Бике посмотрела на хана: глаза слегка раскосые, волосы густые и черные, только у левого виска осторожно вкралась небольшая прядь седых волос. Сююн-Бике вдруг почувствовала в себе что-то новое, ей захотелось коснуться этой белой отметины. Она даже подняла руку, но вовремя остановилась. «Как он красив! Счастливы женщины, которых он любит… Хан меня сделал старшей женой, а я еще ни разу не принадлежала ему».

Сафа-Гирей скинул с себя халат и лег поверх мягких покрывал. Широкая грудь хана была обнажена, на ней, у самого сердца, на золотой цепочке застыл огромный изумруд. Сафа поймал взгляд Сююн-Бике и понял его по-своему. Он снял с себя изящную вещицу и протянул женщине:

– Это мой подарок тебе. Так где же твой ответ?

– Я не любила Джан-Али, – просто произнесла Сююн-Бике. – Он был моим мужем только первую неделю, потом охладел к моему телу и женился еще два раза.

– Говорят, он просто боялся твоей красоты. Слишком ничтожен был Джан-Али в сравнении с тобой!

Сафа-Гирей коснулся пальцами плеча Сююн-Бике. Она потянулась к нему всем телом. Сафа гладил ее волосы, ласкал губами лицо, плечи, грудь… Женщина отвечала такой же обжигающей лаской, а потом их тела слились воедино…

До Сююн-Бике первейшей женой Сафа-Гирея была Манум – из знатного и влиятельного рода Ширии. Она гордилась тем, что вела свою родословную от Батыя: голову носила высоко и держалась высокомерно даже с сестрами – младшими женами Сафа-Гирея. Все знали, что в случае смерти нынешнего хана старший ее сын Булюк должен унаследовать казанский престол. Но теперь для мурз и эмиров Манум перестала существовать, все их внимание было перенесено на любимую жену хана. А Сююн-Бике уже распоряжалась во дворце по праву бывшей и настоящей хозяйки. Остальные жены завистливо смотрели ей вслед и зло переговаривались на женской половине:

– Она завладела сердцем нашего повелителя. Видно, Сююн-Бике поит его каким-то зельем, а иначе почему он забыл других жен?! Сафа-Гирей охладел к наложницам, не желает смотреть их танцы, а все свое время проводит в обществе Сююн-Бике.

– Она хочет родить сына и сделать его наследником казанского хана? О Аллах, покарай эту бесстыжую! – молилась Манум. – Аллах, сделай так, чтобы я увидела своего сына Булюка казанским повелителем.

Казань волнуется

Шло время. Казань укрепляла свои западные границы. Осторожнее к восточному соседу стала относиться великокняжеская Русь. А в Казань, в услужение к Сафа-Гирею, из Крыма потянулись его близкие и дальние родственники.

Казанцы теперь не без печали вспоминали Джан-Али. Он был молод, доверчив и неопытен, но из него мог бы получиться хороший хан. О нем сожалели, печалились и тайком поминали в молитвах. Сафа-Гирей приблизил к себе выходцев из Крыма, которые оттеснили здешних эмиров и мурз. Даже казанские карачи не пользовались таким влиянием, какое имели вновь прибывшие из Крыма худородные огланы.

Крымчане держались особняком, сторонились казанских карачей и недальновидно пренебрегали их дружбой. Казанцы платили им тем же и вели с ними скрытую борьбу, стараясь заполучить расположение Сафа-Гирея. Крымские эмиры нашептывали казанскому хану о предательстве карачей. Жалобы падали на благодатную почву. Сафа-Гирей не мог забыть пережитого позора, когда он был изгнан из Казанского ханства. И вот сейчас, утвердившись на престоле, Сафа пестовал старую обиду.

– Они предали меня один раз, предадут и второй… – сказал как-то хан и стал долго перечислять своих недругов, стараясь не пропустить никого. Среди этого множества имен были знатные эмиры, карачи, уланы ^[18], муллы. Иногда он замолкал, потом вспоминал кого-нибудь еще, и список его пополнялся новыми именами. – Все они на рассвете должны умереть. И созвать весь народ, пускай он посмотрит на казнь вероотступников!

Стоявший рядом с ханом мурза Фараби попытался возразить:

– А не слишком ли велик список?

Хан посмотрел на него и объявил:

– Запишите еще в этот список и мурзу Фараби.

Тот приложил руки к груди и изрек:

– Я умру за тебя с радостью, великий хан!

В ту же ночь все «неверные» были схвачены и брошены в зинданы. А Сафа-Гирей вышел к подданным на площадь и заговорил, подогревая толпу словами из Вечной книги:

– Все, что я делаю, идет от воли Аллаха! Хвала Аллаху, господу миров, милостивому, милосердному, властелину в Судный день! Тебе мы поклоняемся и просим помочь! Веди нас по дороге прямой, по дороге тех, кого ты облагодетельствовал. На тех, которые находятся под гневом, и на заблудших!..

Рассерженная толпа с криками «Аллах акбар!» растеклась по узким улочкам города. И полилась кровь.

Ковгоршад закрылась в своих покоях и, воздавая хвалу Всевышнему, просила, чтобы беда обошла стороной. Сафа-Гирей так и не отважился предать смерти старейшую бике.

Утром следующего дня Ковгоршад отписала в Москву послание «брату своему и господину» Ивану Четвертому Васильевичу. «Казанский хан Сафа-Гирей все более свирепствует, – писала бике, – правоверных и неверных хватает без разбору и много! Мурз знатных и людей простых. Среди прочего народа много и твоих верных слуг».

А во дворе ханского дворца шли приготовления к казни. Ковгоршад прильнула лицом к окну. Внизу толпился народ. Казнь затягивалась. Солнце стояло высоко и палило нещадно. Палачи о длинные кожаные ремни правили узкие сабли. Среди обреченных бике рассмотрела и Махмуда. Он держался спокойно и, казалось, не страшился близкой смерти.

Ковгоршад застонала от боли:

– Они хотят расправиться со мной, казнив Махмуда.

Он рос при дворце Ковгоршад, находился в услужении у хана и был одним из немногих доверенных лиц бике. Но прошел не один год, прежде чем немолодая уже госпожа обратила внимание на робкого подростка. Он опускал свои большие карие глаза, когда Ковгоршад останавливала его посреди двора, и отвечал застенчиво:

– Слушаю, бике.

Только много позже она поняла, что за внешней робостью прятался далеко не юноша. А любовь его к Ковгоршад была так же горяча, как пар из кипящего казана.

Через час, по ленивому движению руки Сафа-Гирея, палачи рубили головы казанским эмирам, которые тут же насаживали на колья и показывали собравшейся толпе.

Махмуда казнили последним. Палач, словно раздумывая, закрыл глаза и помолился Аллаху. Вороненая сталь заиграла на солнце тонкими бликами. А потом палач с размаху опустил клинок…

Ковгоршад закрыла ладонями глаза.

– Не прощу! – Из ее груди вырвался стон. – Не прощу!

В одну из глухих ночей сторонники Ковгоршад собрались в ее дворце. Первой решила высказаться сама бике.

– Сафа-Гирей не простил своего прежнего изгнания и мстит за это казанцам. Из Крыма он призвал родственников, которых возвысил над нами. Они бесчинствуют и грабят наш народ. Он считает Казань своим улусом. Его действия не угодны Аллаху. Он должен заплатить за смерть казанцев!

Мурзы одобрительно кивали. Бике права во всем. Слишком часто в Казани льется кровь безвинных. Хан чересчур дерзок. Он не признает над собой суда и вольно распоряжается судьбами и даже жизнями эмиров. А земли убитых сановников хан забирает себе в казну и раздает мурзам из Крыма. Младшие сыновья эмиров по его воле делаются нищими. Нет уверенности в том, что завтра кто-нибудь из присутствующих не отправится вслед за казненными…

– Эти Гиреи ведут себя на земле Казанской так, словно они являются истинными хозяевами ханства! Сегодня они уничтожили наших друзей, завтра уничтожат нас! – страстно продолжала Ковгоршад. – Мы не можем и не должны смириться с засильем Гиреев. Нужно скинуть с себя это ярмо, только тогда мы сможем вздохнуть свободно, только тогда наш народ почувствует облегчение.

– Но что ты предлагаешь, дорогая бике? – спросил эмир Чура Нарыков.

– Я предлагаю обратиться за помощью к западным соседям, к московскому властелину Ивану.

– Из одной кабалы в другую, уважаемая бике? – произнес Булат Ширин. Потом, подумав, добавил: – Впрочем, у нас просто нет другого выхода, надо просить помощи у урусского хана.

– Я уже написала ему и получила ответ, – сказала Ковгоршад. – В послании он назвал меня своей сестрой и ответил, что сможет помочь и оружием, и войском, если мы сами начнем сгонять Сафа-Гирея с ханства.

– Твоей мудрости, бике, нет предела, – вздохнул Чура Нарыков, – но кто станет на ханство после Сафа-Гирея? Не стало бы еще хуже!

– Пусть же будет на казанском престоле с разрешения московского государя наш бывший хан Шах-Али. А там Аллах подскажет нам, как быть дальше.

Казни действительно продолжались. «Вероотступникам» рубили головы еще целую неделю. Казанцы, устав от крови и страшного зрелища, уже не желали идти к ханскому дворцу, где на кольях, в назидание другим, торчали головы казненных.

Крымский отряд – личное воинство Сафа-Гирея – обходил дома горожан и силой вытаскивал их на площадь. Глашатай забирался на высокий дощатый помост, еще не успевший просохнуть от крови, и выкрикивал волю всемогущего хана:

– Так будет с каждым, кто посмеет пойти против Сафа-Гирея. Казанцы, правоверные, посмотрите вокруг! Нет ли среди вас того, кто возводит крамолу и хулу на великого хана?! Скажите нам, и тем вы поможете делу пророка!

Собравшиеся помалкивали и желали одного – быстрейшего завершения казни, чтобы разойтись по домам и задобрить Аллаха долгой молитвой. А оставшиеся в живых эмиры давали себе клятву, что покинут жестокую Казань.

Под покровом ночи карачи оставляли земли предков и, полагаясь на помощь Всевышнего и расположение великого князя и самодержца всея Руси Ивана Васильевича, ехали в Русское государство.

Великий князь Московский

В последний год своего правления великая московская княгиня Елена Глинская сильно хворала. Часто ездила на богомолье в монастыри, но болезнь не отступала.

– За грехи, видно, Бог меня карает, – вздыхала великая княгиня, – видно, теперь уже не замолить их. Мало мне этой жизни осталось…

Скоро Елена Васильевна и вправду тихо почила, оставив на попечение боярам малолетнего сына. По Москве упорно ходил слух, что государыня была отравлена.

– Вот и мучилась она все это время, бедняжка, – жалел ее простой люд.

По сердцу приходился людям ее незлобивый нрав, да и щедра была милостыня, раздаваемая ею на Пасху. Бояре же, наоборот, встретили смерть великой княгини как избавление, говорили о ней худые слова, не стесняясь даже присутствия малолетнего государя.

Умер в заточении и прежний всесильный правитель Руси князь Иван Овчина, и приблизились к трону другие бояре.

– Ты Шуйских держись, – поучал самодержца старший из братьев Шуйских Василий. – Мы тебя в обиду не дадим.

Иван Васильевич помалкивал, но все более тяготился боярской дружбой, а когда его ненароком обидел младший из братьев Шуйских – Андрей, он натравил на боярина псарей, которые лихо метелили его ногами, пока из горла у князя не пошла кровь.

– Убили? – в страхе отшатнулись псари и с надеждой поглядели на малолетнего самодержца: государь-то с ними? Не оставит своих холопов в беде?

Иван Васильевич и сам поначалу оробел. Где это видано, чтобы боярина насмерть забивать? Да на людях! А потом махнул рукой:

– Пусть так и будет…

Великий князь Иван рос непослушным да озороватым. Все ему сходило с рук. То и понятно – кто же посмеет государя наказывать. Да и памятен был случай с боярином Андреем. И государь все более своевольничал: в праздники вместе с детьми знатнейших бояр давил на базарах конями зазевавшийся люд.

Любил Иван Васильевич и кулачные бои. Немногие могли устоять супротив подростка-самодержца. Хоть летами молод, а кулаком разил наповал.

Наконец строгую опеку над Иваном установил митрополит Макарий, который научил его проводить долгое время в молениях и слушать песнопения. А как только государю исполнилось пятнадцать лет, дал благословение на брак.

– Авось с женитьбой дурь-то и пройдет, – говорил митрополит, – да и сам ты хозяином на Руси будешь. Без оглядки на бояр править начнешь.

Иван Васильевич так и сделал, скоро женившись на скромной девице Анастасии Романовне Захарьиной. Но дела государевы его по-прежнему интересовали мало.

А митрополит Макарий все вздыхал:

– Видать, женитьба государю впрок не пошла, – и уже с надеждой: – Ничего, подрастет, благоразумнее станет!

«На татар Идти надобно!»

На татаровом подворье ^[19], близ дворца, все чаще останавливались мурзы. Приезжали просить защиту и опеку от казанского хана Сафа-Гирея. Митрополит Макарий раздоры между казанцами счел признаком хорошим.

– Только для начала города надо ставить около земель татарских, – поучал Макарий молодого государя, – как при отце твоем Василии было и при матушке Елене, царствие им небесное… А в них монастыри должны стоять, дабы служили они оплотом веры Христовой и были стражами для земли Русской от басурман и язычников. А пришедших татар ты не томи, сажай на земли богатые и деревни давай в кормление. Они же пускай тебе за хлеб твой служат верой и правдой.

Иван, молча, послушным отроком, внимал речам духовника. «Что ж, может быть, так оно и нужно, коли об том сам Макарий речь заводит».

– И бояре, сын мой, тебе об том же самом скажут. На татар идти надобно! Из полона народ русский освободить, который, словно скот бессловесный, в рабстве томится. А Христос тебе за это воздаст и своим покровительством не оставит, – продолжал напутствовать Макарий. – На вот… целуй святой крест, что в этот же год на Казань пойдешь.

Иван Васильевич размашисто перекрестился и тронул губами золотое распятие.

– Вот так оно, сын мой. Все к добру это делается. За веру православную стоять надо. А я молиться за тебя буду Деве Марии – заступнице земли Русской.

В тот же год, по весне, великий князь и государь всея Руси Иван Васильевич затеял поход на Казань. Провожал его до ворот Спасских сам митрополит Макарий.

– Дети мои, – говорил святейший, – благословляю вас на подвиг великий, на бой с супостатами. Не посрамите клинков своих славных и дела нашего православного. Благословляю вас на битву достойную, как когда-то Сергий Радонежский благословлял пращура нашего Дмитрия Донского на битву с Мамаем, где добыта была слава для земли Русской, а нам спасение. Будьте же достойны этой чести!

Войско слушало митрополита, преклонив колени. Стоял на коленях и Иван Васильевич. Наконец он поднялся, отряхнул налипшую глину.

– Спасибо тебе, Макарий, за слово напутственное. Пойдем мы… С Богом! – перекрестил великий князь спрятанную в железную броню грудь.

Огромное Иваново войско, позванивая железом, покидало Москву, и было в этом звуке что-то щемящее, прощальное. Макарий смахнул с глаз скупую слезу и трижды перекрестил удаляющуюся рать.

– Убереги, Матерь Божия, детей своих от погибели. Дай-то Бог вернуться с честью, – просил старец.

Ханум Ковгоршад

О продвижении войска Ивана Васильевича Сафа-Гирей уже знал. Многочисленные дервиши ^[20] стучали кривыми палками в дворцовые врата и требовали свидания с самим ханом.

Сафа-Гирей спокойно выслушивал дервишей и отправлял отряды к границам ханства.

В это время в городе началась смута. Казанцы, недовольные ханом, открыто выступали против него на площадях города.

– Сафа-Гирей не любит казанский народ! – раздавалось из толпы. – Он приблизил к себе крымских эмиров, раздал им все земли! До каких пор мы будем терпеть в Казани засилье Гиреев?

– Дайте высказаться мне, служителю Аллаха! – попросил невысокий мулла.

Вокруг сразу же примолкли, все взгляды были устремлены на слегка сутулую фигуру в темном долгополом одеянии.

– Мы слушаем тебя, учитель, – раздались почтительные голоса.

Когда стало тихо совсем, мулла заговорил:

– У нас единый Бог, что в Крымском ханстве, что в Казани. Имя ему вечное… Аллах! Но Сафа-Гирей не знает и не любит народ, которым правит, не знает его обычаев и не имеет сострадания к единоверцам! Крымские эмиры и мурзы наполнили Казанское ханство и ведут себя здесь так, будто они истинные хозяева! А кто же мы?! Гореть же Сафа-Гирею за прегрешения перед единоверцами и Аллахом в аду и корчиться в страшных муках, а вместо кумыса пить ему расплавленное железо! Не должно быть ему места и на земле Казанской!

Толпа взорвалась проклятиями. Из окон своего дворца ханум Ковгоршад видела все, что происходит на площади. Обезумевшую толпу теперь не остановить. Люди выкрикивали проклятия, угрозы в адрес хана, размахивали руками. Потом живой людской поток распался на многие рукава и потянулся по кривым улочкам в сторону дворца казанского правителя.

– Пусть же теперь Сафа-Гирей поймет, что на нашей земле он только гость. Все, что окружает его, принадлежит нам и Аллаху, – заговорила мудрая бике. – Теперь ему только одна дорога – в Крым!

Стоявший рядом Чура Нарыков прильнул к окну и мягко возразил ей:

– Но Сафа-Гирей еще очень силен! Он может выявить всех наших людей и казнить их! А восстание просто раздавить!

Разгневанная толпа все ближе подступала к высоким каменным стенам, за которыми прятался ханский дворец.

На стенах появились посланники ханской воли.

– Хан требует, чтобы вы все разошлись по своим домам! Неповиновение – смерть! – громко крикнул один из них. Но голос его утонул в бранных выкриках.

Из толпы тонко дзинькнула стрела и, сковырнув щепу, врезалась в свежий тес.

– Что они делают, безумцы?! – вскричал сеид Кулшериф. – Сафа-Гирей выпустит на них свое войско!

Кулшериф попробовал образумить разбушевавшуюся толпу. По крутой долгой лестнице поднялся он на высокий минарет. Внизу колыхалось и шумело людское море. Сеид прижмурил подслеповатые глаза, посмотрел вниз и заговорил:

– Братья мои, единоверцы! Выслушайте меня.

Кулшерифа заметили, и скоро вокруг величественной мечети воцарилась тишина. Сеид старался говорить громко, его должны услышать все.

– Это я вам говорю, один из потомков Мухаммеда! Опомнитесь, братья мои! Что же вы делаете?! Вы поступаете неразумно и на радость проклятым гяурам! Вот кто будет ликовать над нашим несчастьем! Вспомните слова из Великой книги, имя которой Коран! Самой правдивой и самой главной книги на земле! Коран говорит о верующих, которые выполняют завет Аллаха и не нарушают обещания, о людях, которые терпели, стремясь к лику своего господина и простаивая молитву. Только для них сады вечности! И ангелы войдут к ним через дверь и скажут: «Мир вам за то, что вы терпели!» Так говорит Коран, так будьте же, люди, терпеливы до конца и снисходительны к ошибкам чужим, и вы дойдете и до своих ошибок. Заклинаю вас Аллахом, ибо нет ни на земле, ни на небе другого Бога, кроме него! Отступите же от стен дома господина вашего хана Сафа-Гирея! Дайте же мир его дому!

На некоторое время внизу сделалось тихо. Все замерло.

Впалые щеки сеида омочили слезы. Он плакал и не стеснялся своей слабости. На площади чувствовалось замешательство. Ведь словами сеида говорит сам Аллах.

– Сафа-Гирея! Сафа-Гирея! – закричали вдруг внизу.

Сеид еще некоторое время оставался на минарете, а потом, забытый всеми, стал спускаться вниз. Казанцам был нужен только хан.

Отряд крымских уланов уже собрался во дворце, и холеные чуткие кони беспокойно переступали с ноги на ногу. Всадники легким похлопыванием по холке пытались успокоить животных. Не время еще, не время… А ханский дворец уже был взят в плен, и людское море, колыхающееся внизу, требовало немедленной расправы.

Сотник, стоявший рядом с ханом, видел, как Сафа-Гирей все более менялся в лице. Разве может он простить такое унижение, это не в его характере! Эмиры расставались с головами и за меньшие прегрешения.

– Народ хочет меня видеть?.. Что ж, я выйду к нему, – наконец произнес Сафа-Гирей.

– Ты должен себя беречь, великий хан, – попробовал удержать его сотник.

– Я выйду к ним! – повысил голос правитель Казани. – Иначе меня могут счесть за труса.

Сафа-Гирей поднялся на стену, быстро пошел по длинным деревянным галереям. Через узкие бойницы он рассмотрел на площади неспокойный казанский народ.

«Быть изгнанным из Казани дважды… Нет! Во имя Аллаха милостивого, милосердного!»

Он распрямился во весь рост, и вся Казань увидела хана, как и прежде, всемогущего, не знающего сомнений. Толпа вновь затихла. И в этом затишье Сафа-Гирей уловил уважение к своему ханскому титулу и к крови чингизидов, которая бурлила в его жилах.

– Казанцы! Народ мой! – заговорил Сафа. – Ответьте мне, чем я обидел вас?! Я ли не был вам братом и отцом?! Я ли не был вам справедливым судьей и слугой?! – Хан возвел руки к небу. Он чувствовал, что его слова достигают цели. Нужно еще одно усилие, и народ поймет его. – Я был вам опорой от проклятых гяуров, которые тянут свои нечестивые руки к нашим землям! Так что же случилось? Я вас спрашиваю?!

Собравшийся на площади народ взволнованно загудел. Ведь прав хан, добра он им желает, веру в Аллаха от посягательств неверных хранит.

– Грешны мы перед тобой, Сафа-Гирей! – раздался с площади одинокий голос.

Еще мгновение – и народ разразится воплями раскаяния.

Но тут по площади пробежал ропот: «Сама Ковгоршад говорит!» Единственная оставшаяся в живых из славного рода Улу-Мухаммеда.

– Братья мои! Враг Сафа-Гирей вам и всему ханству нашему! Вспомните, не по его ли приказу были убиты отцы и братья наши! Не он ли обложил вас непомерными налогами, не при нем ли казанец стал чувствовать себя чужим в собственном дворе?! А земли ваши разве не он отдал на откуп крымским мурзам?! А кому достаются лучшие пастбища?!

Вокруг Ковгоршад почтительно расступались. Грязные халаты дервишей не должны касаться святого одеяния самой Ковгоршад.

– Уходи прочь, Сафа-Гирей, с нашей земли! Казанцы, разве хан любит нашу землю так, как любим ее мы? – простирала она руки к собравшимся. – Лучшие наши сыновья и братья погибли не на поле брани, а под саблями палачей!

Народ слушал ее взволнованную речь молча. Грех прерывать бике криком, пусть даже он рвется из самой груди.

Сафа-Гирей улыбнулся, и стоявшие рядом мурзы переглянулись, зная, чего стоит эта улыбка хана.

– Складно говоришь, бике! Ой как складно! Личины наконец сброшены, теперь мы с тобой по разные стороны, Ковгоршад!

Сафа-Гирей спрятался за стенами и, чуть пригибая голову, пошел ко дворцу, минуя низкие дощатые галереи.

– Разогнать толпу на площади! – бросил он на ходу есаулу. – И никого не жалеть! – Потом он приостановился, немного подумал и добавил: – Сделать так, чтобы Ковгоршад больше не было.

Улан посмотрел вслед ссутулившейся фигуре хана. Сафа-Гирей должен оглянуться и отменить свой приказ. Но хан уже входил в дверь. «Остановился!» – с надеждой подумал есаул. Хан действительно слегка замешкался у дверей, а потом скрылся за высокими резными воротами.

Удивление на лице улана сменилось решимостью действовать. Разве кто из смертных осмелится нарушить приказ хана?

– Разогнать толпу и никого не жалеть… – Есаул помедлил, еще есть время, чтобы не допустить непоправимое. – Убить Ковгоршад! Это приказ самого хана!

Ворота заскрипели, выпуская из дворца конницу. Всадники без устали заработали саблями, засвистели нагайки. Крики ужаса захлебывались в предсмертных стонах. Ханум Ковгоршад осталась стоять в центре площади. К женщине подъехал сотник, его лицо ничего не выражало. Но глаза! В них бике прочитала свой приговор.

– Ты не посмеешь ударить меня! – произнесла Ковгоршад.

Всадник помедлил, а потом сабля описала над его головой дугу и с силой упала вниз.

Скоро все было кончено: на площади лежали убитые и стонали раненые. Вечером, когда стемнеет, родственники заберут погибших.

Среди остальных лежала и бике. Она еще дышала, когда ее подняли сильные руки Чуры Нарыкова и понесли.

– Не запачкайся в крови, – тихо прошептала женщина и потеряла сознание.

Бережно отнес Чура ее в дом. Глядя на бездыханную бике, он повторял слова мести:

– Хан заплатит за это!