За секунду до сумерек

Мысли у Чия путались. Он оглядел место. Упал Тольнак, по-видимому, почти одной головой налетев на корень, на месте, свободном от корня, на грязи отпечатывался человеческий силуэт почти полностью, на колышки приходилось только чуть-чуть. Рядом справа валялась бородва, коры, которой ее связывали, не видно, три стебля лежали отдельно от общей кучи. Еще дальше справа след Израна. Силуэт, оттиснутый на жиже, не являлся правильным слишком, широкий, с отпечатком третьей ноги.

Изран уже не кричал. И Ворот говорил с кем-то уже совсем другим тоном. «А с тобой бы что, не могло? Да это, ты че несешь. Ты не ошибаешься? Ни разу головой об косяк не бился своего дома? Бился. А почему проход, он годами же на одном месте стоит? Мог бы и привыкнуть». Потом через время, о другом уже: «Вот как – я огляделся, обратно поворачиваюсь. А с травой. Я же не знал, что остановится он… Тольнак, друг, ну нет здесь моей вины, я вот так»… Чий обернулся, поглядел, как он показывает: якобы держит вязанку правой рукой, закинув на плечо, поворачиваясь, и, натыкаясь, летит вниз, выставив вперед левую пробитую. И Чий, опустив голову, опять посмотрел на Тольнака. Тот, съежившись, сидел, постанывая и мелко дрожа.

Оказывается, со слов Ворота и Израна было все, так как Чий примерно и представлял, нового они ничего почти не открыли: Изран и Тольнак шли спереди, Ворот – немного отставая с вязанкой камыша, не разговаривали. И тут, Изран в этот момент отвлекся, Тольнак остановился, заметив корневище, но обойти его не успел. Ворот его не заметил и наткнулся, они полетели вниз, Тольнак лицом на колья, а Ворот с вязанкой сверху. А когда он поднялся, все было уже таким же как теперь, и поправить ничего уже нельзя. То, что можно было сделать первоначально, сделали: и вытерли, и подняли, он уже сидел сам, историю эту он не опроверг, даже коротко сказал: «Да, так», – единственный раз за это время, больше он ни на что не отвечал, и сам не просил, да и предлагали по большей части глупости, реально они ничем ему помочь не могли.

Он скоро остался один, на коряге, остальные, хоть и вели себя предупредительно вежливо, явно чувствовали себя неловко в его присутствии, они стояли кучей в шагах семи. Ближе всего к его коряге находился Чий, кусая губу, смотрел на него со стороны. Сейчас примерно полдень, этим утром, они благодаря ему наелись, потом он отстаивал необходимость, идти дальше сегодня, с пеной у рта, потом они успели поговорить незадолго до этого, так недавно, он “горел” тогда, на себя похожий не был, говорил, что всё теперь будет как надо, как и задумывали – правильно и хорошо, всё ведь всегда задумывается правильно и хорошо, плохо и неумно никогда, даже когда на самом деле плохо и неумно, это для тех, кто это понимает и смотрит со стороны, а для творца – правильно и хорошо, а потом действительность накладывает свой оттиск на это, и все получается действительно неплохо или отлично, чуть хуже, намного хуже или даже вот так. В голову постоянно лезла одна и та же мысль – если бы тогда, когда они ели сладкий камыш на «ореховом пятачке», дальше бы они не пошли, ничего бы не произошло. Он понимал, что это бред, реакция, с тем же успехом можно бояться простудиться так сильно, что умрешь, и сидеть из-за этого дома, например. Предчувствие, возникшее из-за сна, и вправду не обмануло, а виноваты они в этом или нет – это уже вопрос другой. Он не мог понять, чему верить – есть в этом их замысел, или все вышло как вышло, само по себе, в пользу последнего говорила правдоподобность, а с другой стороны, сон и догадки его, которые он все равно не расскажет. Что рассказывать? Он поглядел украдкой на Ворота, они со Старшим Рыжим собирали камыш, выглядел он обычно, как всегда. Не могли же они это, тут зверьми быть надо, да и за что, не за что. Это неумно. А с другой стороны сознания шевелилась мысль. «А что ты знаешь о них, может, они и есть звери», мысль абсолютно беспристрастная и жуткая, он не знал, гнать ее от себя или верить. Но это же нелепо. И еще сон, или не сон, вот это ему снилось, или он это подслушал случайно.

«…Тольнака, надо его» – «Нет, бу-бу-бу (это был гул, как они обычно в этом сне. Или говорили тихо, но он не разобрал, или сейчас не помнит)» – «Нет…шея» – «… Шея – нет, бу-бу-бу – Дурак он». И голова Дерева скотья, которая не к месту каждый раз появлялась перед глазами, когда он пытался вспомнить.

Выходит, это все-таки не я странный сегодня.

– Ну что, жалко?

– Чий аж вздрогнул. Это сказал Тольнак. Он подумал, что, может, Тольнак не ему, решил, что рядом кто-то другой.

– Что?

– Жалко говорю?

– Я, слушай… Я не знаю, чем может помочь… Ты там…

– Да брось, Чий, ты что, извиняться передо мной решил, за то, что со мной это, а тебе ничего.

– Да я предложил.

– Помочь? – Тольнак грустно усмехнулся. – Веревкой. Мне все теперь, и всем здесь.

Чий хотел сказать, что глупости это, ну, как обычно говорят, когда такое: что они пройдут и вернутся, он привыкнет и нормально все еще будет. Но не стал, посмотрел на него молча. Тольнак ссутулился. Вытерли его плохо, только выступающие части: нос, лоб и т. д. В остальном разводы остались, получилось что-то вроде черепа, он старался не глядеть в глазницы, кровь там уже свернулась, густой скомканной слизью, и оттуда торчало – жилы какие-то мерзкие. Что он в самом деле сказать ему может? Он ведь не дурак, охотник до мозга костей с детства, Чий сперва этого не понял, пока они шли, он сильно поменял свое мнение, и будущее у него должно быть не хуже, чем у Драра. Он жил этим, хоть и молодой, на Амбаре, в отличие от сверстников, появлялся редко, не нравилось ему там пить бражку, скучать от безделья, глядя на пыльные балки и чадящий огонь. Любил смотреть на цветущую Степь, идти по следу без передышки, дыша в затылок – почти догоняя, утром, когда все спит, наскоро поев, по российской траве. А что его ждет теперь, даже если они и придут (куда?). Чий присел и неожиданно для себя спросил:

– Больно очень?

Тольнак коротко кивнул и, нервно облизав губы, глотнул:

– Они не специально это?

– Он не ответил. Отойдя от Израна, сбоку подошел Краюха.

– Чий, вести его надо. Тут нельзя.

– Куда?

– Ну, орехи где утром ели.

– Изран! – Тольнак сказал громко и все обернулись. – Мне на землю надо. Там, спереди.

– Далеко? – увидев, что Тольнак отрицательно машет головой, пожал плечами – хорошо. Они его подняли. Идти тут можно было, как по земле, они поддерживали его с двух сторон под руки…

– Нам слишком везло, так дальше идти не могло, – сказал вдруг он. – И рассчитываюсь теперь я, все как и должно быть.

Больше он не говорил.

Казалось, что они и не идут совсем, если смотреть в бок все время, и не из-за скорости, двигались они действительно медленно, менялся пейзаж их окружающий хоть как-то только в близи, дальше шло тоскливо – огромное, лишенное всяких ориентиров, и поэтому как будто застывшее, пространство. Нереальное, как нарисованное, горизонт далекий, призрачно-сизый, точки какие-то, палочки, почти на таком же расстоянии, тоже не двигающиеся поэтому, на Тольнака он не смотрел, только несколько раз, вблизи он выглядел еще страшнее, сбоку казалось, что вытирали одни щеки почти что, да лоб, шея вся в подтеках и большой комочек спекшейся крови на мочке уха. Спереди тоже не меняясь, не приближаясь и не удаляясь, был Лес. Его нет! Весь мир – это бурое пыльное поле, где живет мой народ, нет, тот народ, даже нет, все это было раньше, рождались непонятно для чего, жили, никогда не задумывались. Пили, ели шатались по Деревне или пропадали на Амбаре, крали птицу по соседям…

То, что раньше казалось большой кочкой, теперь, вблизи, стало холмом, он, похоже, слишком увлекся горизонтом и заметил только сейчас, остальные уже давно все поняли. Холм был сухим по- настоящему, Тольнак говорил всегда, что узнает это место по описанию, сразу же, теперь сразу же его узнал Чий, усмехнувшись иронично – это та самая поляна, о которой говорил Кара.

…И весь этот мир заканчивается Болотом. Он в нем тонет, дальше туда пройти нельзя, потому что ничего нет. А зачем, кстати, ты, Чий, раньше, в прошлой жизни “жил” на Амбаре? Интересно тебе было, да? Да, нет, мне же никогда это не нравилось, я только почему-то старался себя убедить в том, что так положено. Кому положено? Всем. Вот, вот. Почему ты там был? Так все делали, и ты решил быть как все, но это ладно, это ерунда, и потом мы пошли в Лес. Наврали, нет никого Леса, это… Вот это вот, мираж, как в жаркий день в Степи вода. И отец…Какой еще Лес, как ты представлял, он туда шел вот так же?

Он стоял у ближнего к северу края поляны, ягоды никакой не было, в остальном все так, как Тольнак и описывал: мелкая травка, крутой склон с пологой вершиной, кусты по краям. Чий не стал ему ничего говорить, ему и без того тяжело. Чий слышал, как рядом разговаривали Краюха и Изран, Краюха что-то спросил, он четко услышал ответ Израна: «Пускай отдохнет, поедим, что осталось, и к вечеру там будем». Чий усмехнулся: самое смешное, теперь, наверное, это правильно и как может быть еще. Теперь только так, хотя и жалко. Он развернулся, собрался тоже пойти поесть и повернул голову на шепот. Тольнак теперь не сидел один, рядом Ворот, они о чем-то говорили тихо. По обрывкам фраз он понял, о чем Тольнак спрашивал, а Ворот так же тихо отвечал – он описывал ему место, где они находятся, и врал. Чтобы это понять, многого слышать необязательно. Сначала очень быстро промелькнула чудная догадка – он так же, как и Чий, не хочет его расстраивать. Нет, это глупость, не сказать – это одно, а врать – это уже другое. И тут он все понял, в момент. Он вспомнил: «рука» – все было не так, они врали с Израном. Это было элементарно. Он же не стал бы нести вязанку в правой руке, прокушенную птицей, ее он всегда берег, держал на весу, брал что-нибудь только левой. И тогда, Чий хорошо помнил, когда они поговорили с Тольнаком, коротко, он стоял, спрятавшись, и видел, как Тольнак подошел к ним, и Ворот, взял у него бородву левой рукой, точно левой, закидывает на плечо. Левая рука у него пробита – та, в которой он носил, в правой ничего не было. Где же у него в то время находилась ноша? Нигде, камыш именно в этот момент взял Изран.

Чий представил, что произошло дальше. Тольнак замешкался перед корнем, Ворот опрокидывает его в грязь, прыгает на голову и, когда голова оказывается в жиже, – они не надеялись, что колышки корня, проткнут именно глаза – бьет снизу чем-то острым. Вязанка бы ему помешала, не вышло бы синхронности удара: упал – выколол, если бы Тольнак остался жив, сказал бы о разнице. А потом Изран камыш положил справа.

А может, все-таки ошибся? Мгновение он колебался. Нет, все просто и ясно. И значило это, что и про поляну они тоже знали, рассказал. Поэтому Ворот и врет. Сидит и врет нагло, потому что уверен, что никто его не понимает. Звери. Зачем. Ради чего. Впереди толпы тебе пёс. Мы же сейчас, утопим тут вас, разорвем. Я же вас убью, гадов.

Мысли его, видимо, отражались на лице. Ворот смотрел удивленно:

– Чего?

– Тварь!!! – он повернулся к Израну. – Тварь!!! Псы, ублюдки.

Все повскакивали на ноги, его обступили, он отбежал несколько шагов назад. Они сумасшедшие, ненормальные с детства, как все эти ударившиеся головой, или дети пьяниц не просыхающих, вечно грустные или вечно веселые, со слюнями, текущими изо рта. Только тут свое «Во главе толпы»… Больной. Он быстро, взахлеб сказал, что мог. Не все, но и этого достаточно, чтобы разобраться.

Чий оглянулся и сразу же понял, что он ошибся и как ошибся, он и сам не знал, чего ожидать, что-то все же представилось, успело промелькнуть, но явно не то, что случилось на самом деле. Его шокировало. Он понял – главное в том, что он надеялся, не то, как именно это случится: они окаменеют лицами, кто-нибудь заорет и на них бросятся, или все молча выслушают, а затем он схватит копье и тогда… или, бросятся не они, а на них – все это было второстепенным, это, по существу, не имело значения, он понял, что на самом деле даже об этом не думал. Понял это в мгновение. Главное, что Чий ждал, – он начнет говорить, и между двумя зверьми и всеми остальными появится что-то, что их разделит на «мы» и «они». Они больше не будут нами, они будут чужими, зверьми, а то, что случится потом, неважно, даже если победят звери.

Лица. Сначала они не изменились совсем. Никакой реакции. Как будто не поняли. Он удивленно не прекращал говорить, уже по кругу пошел, повторяясь, добавляя новые подробности. А потом на них появилось нечто вроде ленивого сознания необходимости, ему просто не поверили, не захотели верить. Ведь поняли же, не понять такое нельзя. Но они очень долго хотели «домой», и знали, что единственный, от кого зависит их возращение, – это Изран, а те, из-за кого они двигались дальше, – Чий и Тольнак. Им не нужна правда, они запретили себе думать, что их это касается.

Разделение все же произошло, как он и рассчитывал, и вместе стороны теперь уже быть не могли, после того, как он начал говорить. Но только в «они» оказался один Чий, это он остался за чертой.

Откуда был первый удар, он даже не понял, может, и не от Ворота и Израна, его сшибли с ног и стали бить, а он продолжал говорить зачем-то, хотя уже осознал, что это бесполезно, силы в них, оголодавших, не было, зато была методичность и постоянство, его били в лицо так, что стало темно в глазах, в спину, в живот. Он замолчал и уже бессвязно почти думал про себя, как будто себя убеждая. Вспомнил: «Краюха». Щурясь, попробовал поискать глазами, догадка, что, может, его пинают рядом. И увидел Дерево с лицом, искаженным от ненависти и азарта и еще якобы справедливого возмущения, формального, в руках у него была палка. Вокруг, между моментами, когда мир трясся, мелькали картинки, трава, корни, ноги, искаженные лица, Краюху он тоже увидел, тот стоял в стороне, просто стоял, он тоже хотел домой и уже решил, что Чий не прав, это удобно, убирает чувство стыда, за то, что ничего не сделал, потому что страшно. А рядом в стороне по земле катался, беззвучно открыв рот, Тольнак, который все понял, он выл, кусал землю, и лицо его было в брызгах красных слез. А Чия все били и били, снова били.

Потом все кончилось, он не сразу медленно подобрался и сел, выплюнул на руки вместе с кровью обломки зубов. В ушах звенело. «Свяжем?» – «Да не убежит, куда тут ему». «Ну смотри сам. А, че ты, а?! Псяра». Последнее предназначалось ему. Он поднял глаза и тут же получил еще один удар. Чий испуганно дернулся, закрываясь, ожидая второго.

«Да ладно, все хватает». Голоса Израна с Воротом удалились, громко приминая траву их ногами, затем отошли остальные, пар ног, удаляющихся во вторую очередь, было три. Еще кто-то стоял рядом с ними все это время и молчал, и, похоже, он догадывался, кто этот третий. Чий еще раз сплюнул кровь.

Он чувствовал, что мерзнет, к ознобу от простуды добавился еще один – травматический. Кроме звона в ушах, было почти совсем тихо и даже непривычно. Он вспомнил, что до этого говорил, всю первую половину того времени, что его били, сначала громко, больше, правда, шептал, когда не шептал, думал какую-то чушь уже, постоянно повторяя, что они дураки, о руке что-то. Это ты дурак. Убедить пытался, да? «Он не в той руке нес, он не мог… Они же врали». Дурак, кому они?.. – тебе врали, этим все равно. Ну и что, убедил?» - он вспомнил Дерево, его перекошенную рожу. Звери, Тольнака за что? Его, кстати, почему-то не слышно, он хотел было пересилить себя, оглядеться, открыв заплывшие веки, потом подумал, что теперь все равно.

Голова болела страшно, думать не получалось и вроде как неуместно, но мыслей была куча, казалось, голова болит именно от них, они лезли внутрь, короткие и нескладные, ответов он не находил, и они повисали там, обеспокоенностью какой-то ненужной. Самая главная – что с ним теперь будет, но это хоть уместная, насущно необходимая. Он не знал. Сам случай необычный, наверное, не убьют. А ведь ты ему не нужен в Деревне, тогда убьют, теперь точно, опыт есть уже. А если убьют, то как? Сейчас, открыто? Или потом подстроят что-нибудь? Мысли рождали мысли, разные, наползали одна на другую. А внутри существовало только отупение и рефлексы, страх, желание спастись, ведь даже если и не убьют, то все равно уже ничего не вернуть, и все, в любом случае, будет плохо для него, и он уже почти смирился, спокойно посидеть мешали вопросы. Но зачем Тольнака, за что, почему так? Значит, мешал он им как- то. Но ведь все равно все зависело от него – от Израна. Зачем убивать? Какая разница тебе теперь – отчего, почему – теперь уже все равно.

Он посидел еще немного, так же тупо, спустился к воде, умылся, лицо защипало. Из-за крутых склонов, тех, кто сидел на верху с другого края, тут, у воды, не видно и почти не слышно, кусты возвышались выше его сидящего, отдельные деревца, красивые, сухие и прямые поднимались еще выше. Ладные и стройные, тут они шли вверх, прямые, как копье, самые «правильные» деревья на Болоте, какие он только видел, не как эти уходящие без порядка от поляны в стороны, ломаные, корявые и сырые. Здешним это еще предстояло когда-нибудь, когда стволы станут толстыми, корням будет тесно на твердой земле, и они врастут в воду, будут вбирать в себя сырость, станут трухлявыми и гниющими, общей судьбы дерева на Болоте они все равно не избегут.

Здесь, вокруг поляны, растительность, поднимающаяся посреди голого пространства, больше не выглядела полосой, она разбегалась в стороны, образуя что-то вроде рощи. И непонятно было, как двигаться дальше. Тольнак как-то говорил, что настоящий, мол, путь начинается только от поляны. И безопасней тут явно не стало, здесь были трясины, если судить по поднимающимся между кочек время от времени пузырям.

Оказывается, все же люди – это твари. Людям, все равно, на всё буквально. Он, никогда бы не подумал раньше, что когда-нибудь увидит, такое, как сегодня. Что человека можно вот так запросто искалечить, у всех на виду, а все возьмут и не поверят. А он, дурак, доказывать что-то пытался. И ведь что самое главное: он понимал что те, кто сейчас сидит с другой стороны, не уникальны, как бы ему сейчас не верилось, что так могли только они, в злобность их чрезмерную – это просто слепок с тех, кто остался в Деревне, с человека вообще. Уникальны они с Тольнаком, хотя тоже нет, дурачки, которые страдают из-за всех это тоже явление обычное, необходимый компонент. Зачем было пытаться тянуть за собой это стадо, с телячьими головами, как у Дерева во сне, они все вот такие «скотоголовые», так зачем их было сюда тянуть, пытаться что-то сделать. Надо было уходить вдвоем, бросить их всех, и случая для этого особого не надо, когда они нашли тростниковое поле, надо было просто не возвращаться.

Может, Изран этого тогда и испугался у выворотня. Он не знал уже, чему верить, казалось, что возьми Ворот сейчас копье, спустись вниз, ткни ему в грудь, просто, открыто и ничего не придумывая, и, когда он вернется, никто ему и слова не скажет, будут есть также, или что они там делают. Скот…Почему все-таки не слышно Тольнака, не связали же его? В сущности, он подумал: теперь это тоже разницы не имеет, все равно уже.

Сверху послышались шаги. Он напрягся. Нет, это был не Ворот, сверху к нему спускался Изран, и копья у него тоже не было. Он остановился рядом и сел. Какое-то время они молчали.

– Совесть замучила, да? Топиться пришел.

Шевелить челюстью, разговаривая, оказалось больно.

– Изран молчал, не изменившись. Нет, бить он, вроде, не собирался. Подумал, сжав губы, потом все- таки заговорил:

– Весело тебе? М-м? Я вот сейчас смотрю на тебя и не знаю, что делать с тобой.

– А что там, глаза выколоть, и все.

– Ты в героя-то тут не играй. Мы плохие все, а ты светлый и чистый. Сами же виноваты во всем, что один, что второй. Ладно, он – с ним история особая, а ты, что тебе-то еще надо было. И так ведь к тебе, и эдак. Сейчас бы жил и горя не знал, так нет.

– Это я должен, значит, молчать был, ему палкой в глаза, а я молчать?

Изран усмехнулся:

– А что еще? Благодарить его за это.

– Он где?

Тот кивнул в сторону воды:

– Со склона скатился, орал когда. С тобой закончили, уже пузыри шли.

Чий смотрел на него, как он оглядывается, траву теребит, пытается держаться. И понимал, зачем он сюда пришел – себя успокоить. У него была истерика, настоящая, хоть он и стремился никому ее не показывать не из-за того, что они сделали с Тольнаком, он считал, что это правильно, искренне считал, а из- за того, что до этого дошло, он был вынужден так поступить и не знал, что делать теперь.

Это действительно отклонение, довольно сильное. Зверь? Да, зверь, людей таких не бывает. Я прав, я не бываю не правым, я всегда должен победить, если я что-то сказал, даже если это неправда, я буду бить, рвать горло, повторять столько раз, сколько надо, терпеть боль, пока это не станет правдой.

Рядом сидело чудовище. Он понял его, почему он так поступил. Во всем этом присутствовала логика и очень простая, естественная. Он просто не хотел идти дальше, так же, как и все, боялся. Сказать «идем назад» было нельзя, потому что логика говорила, что надо идти вперед, Тольнака подвела его успешность. Тропа, еда, ночлег в тростниках – все это постепенно отодвигало их в Болото. И Изран ничего не мог сделать, если бы он просто приказал идти назад, неважно, что все этого хотели, они бы поняли, что он смалодушничал. Он даже не мог к чему-нибудь придраться, потому что даже Кольма понимал, даже Дерево, в последнее время успех способствует им, когда идут к Лесу, повернуть они должны сами. Он не знал, что делать, он намекал, чуть ли не уговаривал, ждал, что разрешится само собой, со временем сало хуже. И уже очевидно становилось, что если с Тольнаком ничего не произойдет, то они пойдут дальше, либо Деревня узнает, что он потерял лицо. А если произойдет, то он будет тем, кто подарит им возвращение, его не мучила совесть за то, что Тольнаку надо выколоть глаза, он не знал, что такое совесть – это выход, логичный выход. Ни один нормальный человек не сделал бы такого, из-за такой мелочи. Но, во-первых, он не нормальный человек, а значит, – и, во-вторых, – для него это не мелочь. Уроды, животные и стадо, урод управляет уродом, и вместе они управляют стадом. Это было чудовищно, жутко, но это было так, он среди них рос, жил, кого-то считал друзьями. Но теперь все равно, теперь умирать.

А Ворот еще хуже Израна, он таким стал.

Жил когда-то и где-то мальчик, особыми никакими качествами не отличался, кроме наглости, ни ума особенного, так средний, но был у него друг чуть помладше, они были вместе едва ли не с пеленок. И другом он своим гордился, тот никогда его не предавал, бросался за него, за своего старшего брата, в любую драку. И еще тот мальчик очень скоро заметил, что друг оказывается правым всегда, всегда побеждает, и, значит, надо просто всегда вставать на его сторону, и ты тоже будешь всегда побеждать.

Прошло время, они выросли в то, чем являлись теперь. Изран больше ни к кому не привязывался, так как понял, что это не нужно – надо думать не только о себе, а еще о ком-то, он и отца своего бил, однорукого Сало, придурка, который, когда напивался, лазил по Деревне, орал, к ним, молодым, по десять раз на дню подходил знакомиться, всегда начиная одинаково: «Мелочь, вы охренели, что ли, чего не здороваетесь, давайте знакомиться». И только к Вороту, то наивное детское отношение почти не изменил. Потому что в тот момент, когда он додумался до того, что привязываться к кому-то глупо, на него он это не распространил, так как понял, что он удобен. Ворот всегда был за него и всегда с ним, он наглый, сильный, и его боятся, а значит, их боятся, они почти не ссорились, а, когда ссорились, мириться приходил именно Ворот.

Ворот вырос в собаку. Что для него Тольнаку глаза проколоть, или убить, кстати может они убить и собирались, просто немного не получилось. Совести у него не существовало никакой, она рассосалась еще в детстве, от бесконечной необходимости подстраиваться под чужое мнение. А все те, кто считали себя израновскими, своими, такие же, как Тольнак, которые остались в Деревне, – дурачки наивные. Любой из них мог бы сейчас также лежать под слоем жижи в пару человеческих ростов и смотреть вверх, с застывшим лицом, глазницами в которых не было глаз. Потому только, что он мешал и был не нужен.

Изран уже не говорил какое-то время, он молча глядел на него и ждал ведь чего-то. Что он хочет? Видимо, колеблется, убивать или нет. Значит, наверное, думает, что от меня зависит что-то.

– Дурак ты, Чий, я же к тебе, как к брату, голова-то у тебя нормальная. Понять не хочешь. Сам же…

Злость в нем поднялась и подступила к горлу. «Ах вот оно к чему, теперь понятно. Хочет, чтобы я понял…Думает. Конечно, нет, не главный я ему, он все равно выше, но я могу разделить его мнение, что он прав. Причем искренне». В его глазах Чий просто упрямился, а думал он также точно, той же звериной логикой, законы которой разрешали поступать так. А сейчас он просил его просто отказаться от эмоций, подумать логически, наверное, ему просто жалко уничтожать родственную душу, может, это даже бескорыстно, кругом ведь нет людей, только существа, а они люди, гуманно относиться можно только к таким же, может, думал, что из него получится такая же собака, как из Ворота. Он согласится, они пойдут и расскажут в стаде какую-нибудь очередную небылицу, и скотоголовые закивают, примут ее на веру, сделают вид, что, значит, Чий ошибся просто. Все будут веселы и счастливы.

Изран сидел и ждал. Перед глазами всё время, пока он говорил, и сейчас тоже, стояло одно воспоминание ещё из того времени, когда его били и мир трясся: он лежит, получая, а рядом корчится Тольнак, и кровавые слёзы на лице.

Вот я сейчас возьму и надену себе на мысли этот его звериный порядок вещей, я Че-ло-в-ек, как он, как чудовище, и эти будут кивать. Он представил лица, которые помнил с детства, разные: веселые и скучающие, суетливые, живые и замкнувшиеся, с которыми и среди которых он жил, глупые и умные, нет, глупые, всегда глупые, тупые. Перед глазами встала пьяная, лишенная осмысленности морда Рябого, до того, как он его ударил. Зачем они вообще устроили это представление с сочувствием, когда прокололи глаза. Это лишнее. Как ты не понял, зачем было орать на Ворота, тоже зачем-то побледневшего и робкого, руки от горя заламывая, для правдоподобности это не нужно, тут не нужны отклонения, переиграли, нужна, максимально похожая на реакцию окружающих, своя собственная, как все. Он помнил, как все это произошло, значит, встали бы тупо, покивали, рассеяно глядя или с любопытством «да, мол, дела», и дальше. Тогда так отреагировали четверо, и его это потрясло, а если бы все? А человек будет лежать за десятки дней пути от дома, в холодной воде, из-за них. Теперь уже все равно, теперь только умирать. Он всегда его боялся, того, кто сидел напротив, грязного сейчас, как и он, такого же человека, как и все, только с больной головой. Он смотрел и не мог сейчас в это поверить. Лицо уставшее, заросший сильно, сальными колючими локонами, осунувшийся очень за последнее время, на левой щеке свежее крахмальное пятно. Умирать… Чий знал, что глупо будет так, в открытую, что можно выждать, притвориться, и будет результат, сейчас только слова:

– Да я же … Ты мне нож дай, брат, я же тебе при первой возможности в спину его воткну, мразь. Брат.

Лицо у Израна перекосило, он вскочил на ноги, затрещали ветки на земле, Чий тоже поднялся, увернулся от его руки, отступив в кусты. Дальше была только вода. Он обернулся, на них смотрели пять человек, среагировавшие на шум, Краюха среди них. Повернулся еще раз, глянув за остров – вода, кочки, трясина, не различимая из-за плавучего травяного ковра. Задержал дыхание, кровь бешено била в шею: раз, два, три, четыре, и прыгнул. Стараясь не бить ногой о поверхность, а только шаркать по касательной. Представляя, как нелепо сейчас он, должно быть, выглядел со стороны, худой, размахивая неловко руками, совершая от поспешности кучу лишних движений. Он знал, что все равно обречен, и какой-то из следующих шагов будет последним, может, вот этот.

Те, кто остался на острове, видели, как он удаляется. Кричали в спину. Чий не останавливался. Ветки, качнувшись, поглотили его. Силуэт еще раз метнулся за деревьями дальше и потерялся. Болото скрыло очертания, теперь его уже невозможно было различить. Рыжий-младший потом говорил, что он упал, клялся, что слышал всплеск. Они замолчали, и стало тихо.