Она не успела договорить. Ее голова начала запрокидываться назад, и если бы не реакция Крота, который отошел подальше от Серафима, то возможно это были бы последние ее слова. Крот левой рукой схватил голову и остановил падение.
– Дырявый, сюда метнись, шарф снимай.
Он отодвинулся подальше, чтобы ненароком не соприкоснуться с Серафимом. Под шарфом оказалось все очень плачевно. Между головой и плечами не было плоти. Сгустки черной субстанции покрывали позвоночник, челюсть уже оголилась, снизу виднелись ключицы.
– Ты еще говорить можешь?
– Вроде да, – прошептала Ольга, но ее голос стал едва различим. Где – то под подбородком вибрировала и опадала вниз кусками слизь.
Ее положили на нары и с двух сторон подперли голову сумками, чтобы она не завалилась вбок.
– История с таблетками, конечно, тебя не красит, – сказал Серафим, – еще что расскажешь? Покуда голос есть?
Теперь Ольга шептала, едва различимые фразы. Удалось разобрать немного.
– «отказалась от дочери предыдущего мужа, когда тот умер», «случайно отравила соседских собак», «в школе издевалась над одноклассницей, что привело последнюю к суициду»
Дальше ее речь превратилась в хрип шелест. Лежащий рядом Серафим засыпал. Крот пристроился на полу около стены, не желая находиться рядом с ним, и слушал шепот.
***
Спал Крот или лежал в полудреме, то проваливаясь в неспокойное забытье, то снова вырываясь из его объятий, он не осознавал. Мысли о том, что происходит с ними сейчас и какой срок им еще отведен, не давали забыться. Холодный ветерок изредка проносился по полу, на котором ему пришлось расположиться.
Тихие шорохи и хрипы время от времени мерещились где-то поблизости, или это воображение рисовало свои картины.
Отчего-то долго не наступал рассвет. Небольшое окно, что можно было рассмотреть в полумраке, никак не предвещало признаков наступления нового дня.
Шорохи раздавались где-то неподалеку. В комнате? Это было странно, но звуки были рядом. Негромкий скрип и удар двери о косяк заставил его вернуться к реальности.
– Спите? – в полголоса спросил он.
– Как сказать? – голос Серафима отозвался сразу, – прислушиваюсь. Тут кроме нас кто-то еще есть.
Крот поднялся на ноги, потянул затекшие от неудобного положения и прохлады мышцы. На кровати загорелся фонарь телефона.
– Поможешь мне? Или это выше твоих моральных устоев?
Крот подошел к нарам. Поверх одеяла лежало нечто, чего нельзя было себе и представить. От торса Серафима осталось не так уж много. Покрытая слизью грудная клетка просматривалась насквозь, лохмотья, оставшиеся от легких, висели черными скустками, обволакивая едва бьющееся сердце. От пояса до нижней границы ребер оставался только позвоночник и что-то отдаленно напоминающее разорванный желудок.
– Почему ты еще жив? – спросил Крот, – Я не в обиду, но твои раны!
Серафим пытался на руках приподняться ближе к стене, чтобы опереться на нее.
– Кто ж знает! Ты на Ольгу посмотри.
Черный череп направлен в их сторону. Челюсть шевелиться, будто пытается что-то произнести, но комок слизи на месте языка издает только слабый шелест. Из черных глазниц вытекает жижа, напоминая слезы. Объемная грудь, что при полноте Ольги была ее гордостью опала, а сама футболка пропиталась черным.
– Даже не спрашиваю как ты, – извиняющимся голосом сказал Крот.
Когда Серафиму удалось опереться на стену, он снова завел разговор.
– Я не все рассказал. Ну, о грехах, если вы вдруг забыли. Я человека сбил. Насмерть. Почти насмерть. Я после этого больше за рулем не езжу. Не ездил. Теперь-то уже, наверное, и не поеду. После концерта возвращался домой. Не трезв был, если вдруг хотите знать. А она по обочине шла. Ночь. Старушка, лет за семьдесят. Отвлекся магнитолу покрутить и вильнул. Я ее и не успел увидеть. Только когда уже от удара она на отбойник летела, увидел. Хотел бы сказать, что первой мыслью была, а что же с ней и как ее спасти. Как бы не так! В голове только «Меня посадят».
Серафим замолчал, вспоминая.
– Ты тело там и оставил?
– Хм… Конечно, нет! Она живой еще оказалась. А я ее в лес оттащил, чтобы никто не нашел. Машина с тех пор в гараже закрытая стоит. Старуха ко мне до сих пор приходит по ночам. Сейчас, правда, реже. Но вот сегодня я ее видел. Этот мой скелетик из шкафа не так-то просто отмолить. Я ж ее там, в лесу задушил, чтобы точно никому ничего не рассказала.
Крот смолчал. Оскорбления рвались наружу, но и у него еще оставалась тайна. Он начал стаскивать с себя куртку, которую надел перед сном. Не хотелось видеть, что произошло с рукой, но глядя на преобразования Серафима и Ольги, понял, что нужно и себя осмотреть.
Рука совсем истлела. Черная гниль прогрызала дорогу в его груди. Крот засунул пальцы под кожу за край раны к ребрам почти на всю глубину ладони.
– Вообще ничего не чувствую. Может это и правда кара господня?
– Я не верую, – ответил Серафим, – но если во что-то не веришь, разве этого нет? Так ведь говорят?
– Что-то похожее.
– Не рассветает.
– Я обратил внимание.
– Давай уже закончим со всем этим, – Крот настроился рассказать свою последнюю тайну, которая, как он считал, могла встать между его превращением в кучу гнили и возможным исцелением.
– То, что ударил тебя за гомосятину, не извиняюсь. Это уже выше моих принципов. Не приемлю этого, а за все остальное, если было что не так, не обессудь. Мог быть не прав. Есть и мне в чем еще покаяться.
Он немного помолчал.
– Я ждал, пока моя мать умрет. Корил себя за эти мысли, пил много, но каждый раз, убирая за ней больной обосраные тряпки, думал, «когда же»? Она долго болела, и какое же я облегчение почувствовал, в тот момент. Ее не стало. Не верю я, что можно такое отмолить. Она меня родила. Она не была плохой матерью. Не она, а я. Я был плохим сыном.
Здоровой рукой Крот со всего размаха ударил в стену. Послышался хруст. Он не закричал, но по лицу определенно можно было рассмотреть боль.
– Наверное, нас не зря наказывают.
Приглушенный лязг железного засова раздался где-то рядом.