XXXV
На другой день утром та же карета графини Скабронской остановилась перед воротами ротного двора, где были арестованные братья Орловы. Офицеры, собравшиеся с соседних квартир на учение, невольно с изумлением оглядывали щегольскую берлину и недоумевали насчет ее появления в такую пору у их ротной казармы!
Когда же, заглянув в окно кареты, они встречались лицом к лицу с замечательной красавицей, очевидно из высшего света, то невольно кланялись ей и, смущаясь, толпились, перешептывались между собой, потом отходили от кареты ради приличия, но ждали, не входя во двор, чем загадка разрешится.
Наконец вышел майор Воейков, за ним Текутьев и Квасов – все удивленные…
Красавица, ласково, но отчасти самодовольно улыбаясь, передала из окна кареты бумагу, прося тотчас же распорядиться:
– Я графиня Маргарита Скабронская. Вот приказ, не откажите учинить по сему немедленно.
Бумага была подписана принцем Георгом и была приказанием старшему на ротном дворе офицеру немедленно освободить из-под ареста обоих Орловых…
– Я имел уже честь вас встречать не раз, графиня. Тотчас же распоряжусь… Сейчас… Угодно будет дождаться? – засуетился Воейков. – Они сейчас выйдут…
– Нет. Мне их видеть незачем. Я только взялась передать приказ… я с ними незнакома. Надеюсь только, господин офицер, что все будет исполнено немедленно?..
– Помилуйте! Как же я смею ослушаться или не в точности исполнить приказ его высочества…
Маргарита поклонилась несколько гордо, но кокетливо и приказала ехать домой…
Но в эту минуту, когда ее два лакея лезли на запятки, а лошади не успели еще двинуться, в воротах тихо показалась грустная фигура юноши рядового. Глянув в окно кареты, он ахнул на всю улицу и даже чуть руками не всплеснул… Карета быстро отъехала, и все обернулись на этот отчаянный крик…
– Чего ты орешь, порося! – выговорил Квасов, подступая к племяннику, который стоял как пораженный громом. – Тут графиня Скабронская, а он орет, как баба на базаре!
– Ах, дядюшка!.. – задохнулся Шепелев в ответ на слышанное и, ухватившись за Квасова, переменился в лице.
– Ну так, так… Говорил я тебе, что ты застудился! Иди, иди! Ах ты, господи! Помертвел ведь! – воскликнул Квасов. – А еще спорил все – не хвор! Аль захватило под душкой?.. Иди водички испей. А то снегом потрись, – захлопотался струхнувший Квасов, поддерживая племянника.
Все офицеры давно вошли в казарму, толкуя об удивительном приказе принца, никем не ожиданном прощении, да еще вдобавок привезенном на ротный двор известной красавицей в столице.
Квасов тотчас повел племянника в квартиру и дорогой, ради рассеяния, толковал ему о графине Маргарите, известной красавице Питера, и о прощении буянов Орловых. Юноша немного оправился дома, сел на свою кровать, но забыл и думать об учении и экзерциции, а думал только о ней и повторял услышанное чужеземное имя.
– О-ох! – изредка вздыхал он, все еще бледный.
– То-то!.. Под душкой? А говорил – не хвор! – приставал Квасов. – Ведь под душкой хватило, а?
– Под душкой, дядюшка, под душкой. Вот уж в самое-то сердце хватило!.. – грустно шутил юноша со слезами на глазах. – Как ножом резнуло.
– А? Знаю, знаю, у меня это смолоду бывало!..
– У вас?! Ох нет. У вас эдакого не бывало, дядюшка… Это, это… хоть умирать.
И Шепелев вдруг лег на постель и умышленно отвернулся от дяди лицом к стене.
Квасов вышел с мыслью: «Соснет часок, отпустит его малость!»
А Шепелев долго лежал, не двигаясь и вспоминая…
Сколько дней и ночей на этой самой кровати продумал он о своем незнакомце офицере, встреченном в овраге, то есть о той красавице, которая спасла его от грабителей, довезла до города, пригрозилась ее не узнавать, даже забыть о ней… И с каждым днем Шепелев все больше и чаще думал о ней… И во сне неотступно преследовала она его в сновидениях… Бог весть почему! И только за одно рассуждение ухватился юноша: он убедил себя, что эта красавица, ездящая ночью за город в мужском платье, одна из кучки женщин-иностранок самого дурного поведения, которые недавно приехали в столицу из Швеции. Квасов однажды рассказал это ему и прибавил, что эти продажные красавицы – пьяницы, драчуньи, воровки и только разве немцу дороги да милы могут быть!
«Ну вот, она, наверно, одна из этих!» – утешал себя постоянно юноша, и от этого утешения ему почему-то становилось с каждым днем еще хуже и больнее на сердце. Между тем молодой малый наивно не догадывался и не понимал, думая о незнакомке и день и ночь, что он, несмотря ни на что, просто без памяти влюблен в нее. Вдобавок влюблен без надежды когда-либо увидеть ее, узнать наверное, что она, убедиться, наконец, стоит ли она его ежечасных помыслов… Может быть, она – низкая тварь?!
«Графиня Маргарита Скабронская!!» – глухо, с отчаянием шептал он теперь в стену, отвечая себе этим именем на все долгие сомнения.
И вдруг ему показалось, что он умирает…
«Вот, вот, сейчас! И дух вон!»
Но смерть, разумеется, и не помышляла идти к нему! Зато любовь, юношеская, первая, слепая, огневая, бурная, иногда убивающая… пришла и свалила молодца сразу!!
В то же время в ротной казарме был настоящий содом. Орловы, конечно, не ушли тотчас из места своего заключения, а послали за вином в трактир, и в большой горнице, где хранилась амуниция, началось угощение всех офицеров. Даже флигельманов и более любимых рядовых угощали по семейникам.
Через час офицерская компания была как в тумане…
Главный виновник торжества, старый дядька, хотел с самого начала скрыться, но его поймали, поили, качали и наконец додумались… Поставили кресло на большой стол и посадили в него старика, а кругом пошел хоровод. Кто на немецкий лад выступал, кто на русский, кто казачка, а кто менуэт… Агафон, опасаясь ежеминутно слететь со стола вниз головой, несколько раз порывался улизнуть, но Алексей Орлов караулил его зорко и при малейшем движении дядьки вскрикивал:
– Цыц! Не сметь, Фофошка! Сиди!..
Часть вторая
I
Зимний дворец, в котором за все свое царствование живала в Петербурге императрица Елизавета, был маленький, наполовину деревянный, старый и даже ветхий. Новый великолепный дворец, каменный и обширный, был уже давно готов, но государыня, постоянно хворавшая в последнее время, суеверно не решалась переходить в него. Последние месяцы жизни она не находила себе места в старом деревянном дворце, переходила спать почти каждую ночь из одной комнаты в другую, как будто ей было тесно в нем, но о переходе в новое здание не смел никто и заикнуться.
Одною из первых забот вновь вступившего на престол императора было, конечно, поскорее окончательно отделать новое жилище и как можно скорее перейти в него.
Наконец в половине Великого поста новый дворец был совершенно отделан и меблирован, а в старом деревянном начались сборы, переноска и перевозка вещей. Во многих комнатах мебель была уже не на местах, а собрана в кучи, картины сняты со стен.
В тот самый день, когда иноземка графиня Скабронская выручила из беды братьев Орловых, в большой тронной зале дворца сидела на кресле около отворенной форточки красивая женщина вся в черном и в странном уборе на голове. Этот убор, черный, суконный, с белыми нашивками под крепом, полушляпа, получепец, плотно облегал ее голову и низко проходил через лоб, наполовину закрывая его. Было что-то странное, строгое, даже мрачное в этом уборе и во всей ее одежде. Лицо ее было тоже сурово, печально.
Несмотря на зимний морозный день, на холодные струи ветра, врывавшиеся в открытую настежь форточку, она изредка поднимала голову и жадно вдыхала в себя холодный воздух, как будто ей было душно в этой зале.
Вокруг нее по всем стенам стояли уже снятые царские портреты. Ближе к ней на полу и на стульях стояло более десятка различных портретов покойной императрицы. Многие из них были неокончены, другие едва начаты, на некоторых было сделано одно лицо, а остальное оставалось начерченным карандашом и углем по белому нетронутому полотну.
Все эти портреты были сделаны за последние месяцы жизни императрицы. Она предвидела будто, что делается ее последний портрет, и ни одним не оставалась довольна. Два живописца напрасно старались удовлетворить ее прихотливым требованиям.
Женщина в черном уборе – новая императрица, Екатерина Алексеевна. Она пришла теперь в эту залу, где случалось ей часто, но уже давно проводить веселые вечера и беспечно танцевать до полуночи. Зала эта была полна для нее самых пестрых воспоминаний, преимущественно светлых, дорогих. Она пришла сюда выбрать для себя лучший портрет покойной, которую не очень любила, но при которой положение ее было далеко не так тягостно, как теперь. Она хотела было выбрать тайком один из портретов и скорее унести его к себе, но эта зала, пустая, угрюмая, полуосвещенная от спущенных штор, которые приготовились снимать, остановила ее. Эта зала вдруг будто глянула ей в душу, будто заговорила с ней, будто сказала ей то слово, от которого все ее прошлое восстало перед ней живое, милое, лучезарное…
Много светлых образов, много разных событий воскресло вдруг и быстро понеслось пестрой чередой над ее опущенной головой в странном траурном уборе. Поневоле и она унеслась мыслью еще далее, в свое прошлое. И вся жизнь ее с младенчества явилась перед ней.
Вспомнилась ее маленькая девичья комнатка с одним окном в наместническом дворце в Штетине. Внизу, среди небольшой площади неправильного очертания вроде треугольника, стоит и вечно брызжет древний фонтан. Несколько мифологических фигур переплелись с какими-то большими рыбами и хвостатыми уродами. К этому фонтану ежедневно в известные часы сходятся с кувшинами городские девушки и всегда, установив их кругом под серебристыми струями, забывают о них в беседах или шаловливых играх и шутках.
И эта площадь, где повсюду виднеются гранитные готические порталы, колонны, карнизы, где высится изящная колокольня, легкая и вся сквозная, будто из серого кружева, и этот фонтан, тоже серый, мокрый, вечно обрызганный водой, – все это для нее хотя дальнее, но ясное и родное сердцу воспоминание.
Сколько раз она, принцесса, запертая день и ночь в этом скучном доме, именуемом дворцом, завидовала этим городским девушкам! Как сильно ей самой подчас тоже хотелось взять кувшин, пойти к этому фонтану, тоже порезвиться, побегать с девушками, послушать всякие толки и пересуды! Часто эта молодежь окружала какого-нибудь знакомого, мимо идущего остряка, который, увидя кучку молодых красавиц, охотно завернет к этому фонтану и смешит девушек в продолжение целого часа разными шутками и прибаутками. Иной раз, наоборот, седая ворчливая старуха, злая будто ведьма с клюкой, проходя мимо, тоже приблизится к фонтану и не может упустить удобного случая разбранить столпившийся рой молодых девушек. Их веселый хохот, их речи, журчащие точно так же, как и эти серебристые струи фонтана, будто оскорбили старуху, и она с хрипливым воплем идет на них, замахиваясь клюкой, и кричит, и грозит, и проклинает! Но только звонкий, веселый, счастливый хохот звенит в ответ на все проклятия.
Тысячи раз принцесса видала эти сцены из своего окна. Все воспоминания детства сводятся к этому фонтану и к этой площади, и за это теперь она любит их…
Она знала уже тогда, что ей не суждено прожить вечно в этом доме, что в ранней юности она будет отдана замуж куда-нибудь далеко, за какого-нибудь германского принца. И невольно желала она этого, потому что жизнь здесь тянулась скучно, однообразно. Не было ни радостей, ни горя, ни забот, и будничное затишье заставляло подчас желать чего-либо, хотя бы и печального, хотя бы и грозного, лишь бы переменился этот унылый, душу мертвящий строй жизни. Пускай будет гроза! Лишь бы очистила воздух, позволила бы дышать свободно.
Из всей этой жизни в продолжение четырнадцати лет остались в памяти ее лишь два или три особенных случая, о которых стоило вспомнить. Один из них, близко, лично касавшийся до нее, особенно остался в памяти.
В доме отца появился однажды дряхлый старец, пользовавшийся известностью чуть не по всей Германии как святой муж и праведник, которому народная молва приписывала пророческий дар. Ее, девочку лет двенадцати, привели в гостиную, где сидел старец в священническом одеянии. Она со страхом и трепетом подошла к нему, подводимая матерью. Он глянул на нее своими большими строгими глазами, положил ей руку на голову и сказал несколько слов, которых она сразу не поняла, но которые тем не менее напугали ее. Потом, впоследствии, ее мать часто вспоминала сказанное стариком, и упорно веровала в пророчество праведника, и упорно ожидала, что оно сбудется. Старик в темных выражениях проговорил, что видит на детской головке три короны, и в том числе одну большую, цесарскую. Предсказание это, часто вспоминаемое в доме, разумеется, глубоко запало в душу умной девочки; скоро она сама стала верить в него и ожидать.
И наконец однажды, когда ей было уже около пятнадцати лет, мать, ничего не объясняя, стала собираться в далекий путь.
Скоро они очутились в Берлине при дворе сурового, некрасивого короля Фридриха, а затем двинулись дальше. И умная, смелая, уже честолюбивая девушка-ребенок знала, что ее везут в далекую, полудикую землю, вечно заваленную такими снегами, каких не бывает на родине. В этой далекой чужбине предстоит ей выйти замуж, и там будет она со временем императрицей громадной страны.
Дорога из Берлина на Кенигсберг, Митаву и Петербург продолжалась довольно долго, но после уединенной и однообразной жизни в Штетине она рада была новым местам, новым лицам. Вдобавок здесь в первый раз, на пути в эту неведомую землю, она как-то незаметно для самой себя вдруг увидела, почувствовала, что она сделалась главным действующим лицом. Во всех городах по дороге, которые казались ей все-таки менее чуждыми, чем она ожидала, слышалась та же родная речь; всюду делались пышные встречи, давались празднества, гремела музыка, и всюду нареченная невеста наследника престола была, конечно, главным лицом, относительно которого проявлялось внимание, радушие, заботливость и предупредительность всех.
В Митаве встретил поезд принцессы высланный вперед русской императрицей камергер Нарышкин, и его почтительное внимание и заботливость в пути до Петербурга особенно сосредоточивались на ней, а не на матери.
В этом пути прежде всего поразили юную принцессу странные экипажи, в которых весь поезд двигался по необозримым снежным равнинам. Это были длинные и узкие сани, обитые красным сукном, в которых днем помещалось с ними человек по восьми и десяти, а на ночь все уходили в другие сани, а им двум устраивали постели. Обеих принцесс закрывали целыми кучами мехов, и только одни лица их оставались незакрытыми. Шесть, а иногда восемь лошадей, впряженные в эти сани, мчали их почти постоянно вскачь.
В февральские туманные, но теплые сумерки въехали они наконец в Петербург. Пестрая толпа придворных встретила их в небольшом итальянском дворце, и, несмотря на усталость, тотчас был назначен прием, было представление гостей, был длинный, скучный и чопорный обед. Но так как императрица и наследник были в Москве, то на другой же день пришлось снова пускаться в путь, такой же далекий и трудный, и снова скакать в таких же санях.
И вот здесь в первый раз увидала она много нового, схожего с тем, что рассказывалось ей перед отъездом. Родная речь уже не слышалась кругом; по дороге изредка попадались убогие черненькие деревушки, и каждая из них казалась большим черным пятном среди необозримой сахарно-белой равнины. И тут на привалах услышала она близко мудреную речь, увидала людей в каких-то замазанных шкурах, и первые три слова русских, которые подхватила и заучила она, были «мужик», «сарафан», «дуга»… И этот серый люд, который попадался все больше на пути, не возбудил в ней того чувства отвращения, с которым относилась к ним ее мать, а напротив, чувство жалости к ним проникло сразу в ее душу и глубоко запало в ней. Эта неведомая, снежная, унылая, будто мертвая страна, по которой без конца двигались они в уродливых длинных санях, не пугала ее. Ко всему чутко прислушивалась она кругом, ко всему внимательно, сердцем приглядывалась. Этот серый, будто неумытый люд на всех привалах окружал со всех сторон сани, из которых она выходила или в которые садилась при отъезде, и всюду она видела на этих лицах, в их глазах одно добродушие и ласку. Однажды, уже под самой Москвой, на одной из станций в ту минуту, когда она усаживалась в неуклюжие сани, произошел простой, но памятный ей случай. Старая женщина, худая, вся обмотанная дырявою одеждою в грязных клочьях, вдруг выступила из окружавшей их толпы, приблизилась к ней и, бормоча нараспев, как-то странно замотала над ней рукою. Принцесса-мать перепугалась, боясь колдовства, но ей объяснили, что женщина, узнав, кто такая проезжая, и желая ей доброго пути, перекрестила ее три раза. Долго помнила девушка эту старуху, ее добрые глаза, ее добрую, певучую речь, и долго жалела, что не могла понять слов.
И наконец однажды, как в одной сказке, они вдруг остановились у красивого дворца среди густого леса. Здесь встретили ее русская императрица и жених. И ей, ожидавшей увидеть большой, веселый, красивый город, странною показалась эта встреча среди леса, покуда не узнала она, что это Петровский дворец, находящийся в окрестностях древней столицы.
В этот же день, после бесконечных бесед, среди шумной, пестрой, многочисленной толпы придворных, поздно вечером, засыпая и едва чувствуя себя от усталости, она невольно повторяла мысленно то, что вынесла из этой встречи:
– Какая она добрая! Как он дурен!
И ночью, проснувшись от какого-то шума в соседней комнате, придя в себя, она вдруг вспомнила, что очутилась далеко от своей родины, далеко от милой площади с брызжущим вечно фонтаном. Снова вспомнив о двух лицах, которые встретила она накануне и с которыми придется теперь век вековать, она снова шепнула то же самое:
– Да, она добрая… Но как он дурен!!
II
София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская с матерью своей, принцессой Иоанной Елизаветой, въехала в Россию в феврале 1774 года.
Первое время пребывания в чужой стране, среди чужой обстановки и речей на неизвестном языке, было трудное и грустное для пятнадцатилетней девочки. Тем более было мудрено ей, что мать родная была ей не в помощь; напротив, дочь должна была постоянно выпутывать ее из всякого рода затруднений и неосторожных поступков.
Елизавета Цербст всегда была упрямой, мелочной и совершенно бестактной женщиной. Вдобавок она была настолько же ограниченная женщина, насколько самоуверенная и упрямая. По приезде в Москву, благодаря ласковому обращению с ней императрицы и почтительному отношению к ней всего двора, у принцессы Елизаветы немного закружилась голова. Она вообразила себе, что, будучи матерью невесты наследника престола, она призвана теперь играть влиятельную роль в России. На весь двор и все общество Елизавета стала смотреть свысока, сочтя себя нравственно и умственно выше всех этих «варваров». Вместе с тем она стала обращаться особенно любезно со всеми представителями иностранных держав, завела с ними тесные сношения и начала заниматься высшими политическими вопросами, то есть интриговать, переписываться с Фридрихом и, конечно, сплетничать. С дочерью она всегда обращалась резко и деспотически, здесь же стала еще больше преследовать ее за всякую мелочь. Не прошло месяца, как все от всей души любили молоденькую принцессу и ненавидели тоже от всей души ее мать.
Вскоре после приезда их в Москву императрица отправилась говеть к Троице; близкие ей люди последовали за ней, и дворец почти совершенно опустел, потому что оставленные при двух принцессах сановники и служители тотчас самовольно отлучились по своим делам или вотчинам. Принцесса-мать разъезжала по городу на обеды и вечера, разыгрывая великую особу, и просиживала целые дни в гостях у людей, с которыми не могла сказать ни слова по незнанию ими ни французского, ни немецкого языка.
За это же время принцесса София, вставая со свечкой до зари, садилась тотчас же за тетрадки и за книжки своего нового учителя, Симона Тодорского, и учила уроки закона Божьего и русского языка. После недостаточно отопляемого зимою дома отца своего ей казалось особенно хорошо, тепло и даже жарко в ее натопленных комнатах. Поэтому она часто, с утра до обеда просиживая у себя одна-одинехонька, позволяла себе не одеваться и ходить босиком по полу.
Однажды утром она почувствовала себя дурно, а к вечеру была уже в постели, и страшное воспаление в боку продержало ее двадцать семь дней между жизнью и смертью. Собравшиеся русские доктора хотели было лечить принцессу, но мать ее объявила, что не позволит ничего ей дать, ничего сделать, так как она убеждена, что дочь ее непременно уморят русской медициной.
За несколько лет перед тем родной брат принцессы Цербстской, будучи женихом Елизаветы Петровны, тогда еще цесаревны, заболел точно так же вдруг и скончался через несколько дней. Принцесса была убеждена, что его тогда умышленно уморили русские доктора. Теперь она села у постели больной дочери на страже, ничего сама не предпринимала и другим не позволяла до нее дотрагиваться.
Императрице дали знать в Троицу, и она тотчас прискакала. Принцессу Елизавету силком отвели от постели, чуть не заперли в другой горнице, и принялись лечить кровопусканиями опасно простудившуюся девушку.
Быть может, судьба послала эту болезнь на ее счастье.
В первый же раз, как больная пришла в себя и сознательно оглянулась, у нее по просьбе матери спросили: не желает ли она повидаться с протестантским пастором и побеседовать. Молоденькая принцесса отвечала, что подобная беседа была бы ей очень приятна, но что она желает не пастора, а своего законоучителя, отца Тодорского.
Императрица за эти слова обняла больную, нежно расцеловала ее. И этот ответ молоденькой чужеземки облетел скоро всю Москву и чуть не всю Россию.
Главное лечение именно состояло, по обычаю, в кровопускании. Когда пришлось в четвертый или пятый раз, по мнению докторов, пускать кровь, то у больной спросили: не чувствует ли она себя слишком слабою и какое ее личное мнение о новом кровопускании.
– Побольше, побольше выпускайте, – улыбаясь, отвечала больная. – Выпустите ее всю! Ведь это немецкая кровь. Я зато, поправясь, наживу другую, та уж будет настоящая – русская.
И этот ответ снова привел в восторг императрицу, двор, и всю Москву, и все российское дворянство. Многие, жившие вдали, по вотчинам, узнали это из писем родственников и приятелей.
Наконец, главное, имевшее большое значение, было то, что когда она уже выздоравливала, около нее сажали разных придворных дам на дежурство, а неотлучно у постели сидела одна из главных болтушек и сплетниц, Румянцева.
Принцесса взяла привычку лежать в постели с закрытыми глазами, а быть может, и в самом деле хитрая девушка умышленно стала притворяться спящей. И в продолжение многих дней, прислушиваясь к шепоту и пересудам женщин, ее окружавших, она узнала все, что только можно было узнать про императрицу, двор, придворные партии, интриги и всевозможные семейные истории. Когда принцесса выздоровела, то всё и все были ей так же знакомы, как если бы она уже год или более жила в России. Она узнала, кто и что Разумовские, Шуваловы, Бестужев, Шетарди, Лесток и так далее. Между прочим, она узнала, что при дворе образовались две партии даже по поводу ее приезда. Одна партия желала ее брака с наследником престола, другая же из сил выбивалась, чтобы женить Петра Федоровича на саксонской принцессе Марианне. Во главе последней был Бестужев. Принцесса узнала, что во время болезни, когда она была наиболее в опасности, противная ей партия ликовала и, тайно от государыни, два курьера уже поскакали в Саксонию. Если бы она умерла, то не только при дворе русском многое пошло бы иначе, но даже в европейских делах первой важности совершился бы известный переворот, другие союзы и разные дипломатические осложнения.
Летом совершился в Москве с большой пышностью переход в православие нареченной невесты, и принцесса София Фредерика стала «благоверной великой княжной Екатериной Августовной». Спустя некоторое время было совершено и торжественное обручение в том же Московском Кремле, и она стала именоваться Екатериной Алексеевной.
Бракосочетание отлагалось до конца года, но в ноябре месяце великий князь заболел корью, затем немного поправился, но на пути из Москвы в Петербург, в Хотилове, заболел снова самой сильной оспой. Болезнь его продолжалась долго и была настолько серьезна, что могла лишить императрицу наследника престола.
Великую княжну, у которой не было оспы, не только не допустили к жениху, но увезли поскорее в Петербург. Когда спустя пять месяцев она снова увидела своего нареченного, то невольно смутилась и затем, убежав к себе в горницу, даже поплакала. Великий князь, который и прежде был некрасив, теперь, после оспы, подурнел еще более. Правда, он немножко вырос или вытянулся, но при этом еще более похудел; лицо его распухло, скулы выпятились, глаза казались еще меньше, и обе щеки были покрыты сине-багровыми пятнами и бороздками.
Однако двадцать первого августа совершилось бракосочетание, и десять дней праздновал Петербург это событие.
Первые дни после брака великий князь почти что не видал в глаза молодой жены, ибо иные два события в его жизни были для него гораздо важнее. От него, наконец, взяли ненавистного воспитателя, немца Брюммера, и, кроме того, позволили ему носить всякий мундир, какой бы он ни пожелал. Поэтому молодой человек на радостях по десяти раз на день переодевался в разные мундиры, а с другой стороны, свободный совершенно, в своих горницах, где властвовал до сих пор Брюммер, тотчас завел свору собак и проводил время с бичом в руке. Вместе с этим через неделю после брака молодая женщина, найдя мужа грустным, внезапно услыхала от него искреннюю исповедь, что он без памяти влюблен давно в фрейлину Кар. Затем еще через несколько времени великий князь снова опасно заболел и пролежал целую осень в постели.
Со дня своего брака до минуты смерти императрицы, приехавшая в Россию пятнадцатилетней девушкой и достигшая тридцати четырех лет, она за всю эту жизнь могла упомнить только три особенно крупных и выдающихся события. Отъезд или, лучше сказать, изгнание ее матери из России было первым событием для нее. Принцесса неосторожно завела при дворе русском целую интригу и даже дошла до того, что стала тайно сноситься с иностранными кабинетами, усердно озабочиваясь судьбою российского государства. Екатерина Алексеевна поплакала, конечно, при отъезде матери, но не особенно… Она не знала, что более никогда за всю свою жизнь не увидит ее, а что когда сделается императрицей, то сама не пожелает и не дозволит ей приехать в Россию. Второе событие было падение и ссылка знаменитого Бестужева, и если великая княгиня не пострадала тоже серьезным образом, то благодаря тому, что успела сжечь все, что было у нее бумаг и писем. Разумеется, все дело было крайне невинного свойства. Третье событие ее жизни было рождение ребенка, через девять лет после брака. Императрица стала гораздо ласковее с матерью и нянчилась с внучком, зато великий князь насмешливо и презрительно улыбался на эти семейные нежности и только изредка спрашивал:
– Что ваш сын?
Вся жизнь Екатерины Алексеевны в продолжение восемнадцати лет прошла в постоянных переездах и странствованиях из Петербурга в Москву, из Москвы в Киев и так далее. Но благодаря этим странствованиям и скитаниям, которые все более учащались к концу царствования Елизаветы Петровны, великая княгиня могла приглядеться, присмотреться, прислушаться, могла стать лицом к лицу с неведомой громадной страною и неведомым народом. Часто в беседах с ней английский посланник при русском дворе брал сюжетом своих шуток того, кого он называл «любопытный незнакомец». Под этим прозвищем остряк-англичанин разумел русский народ. И воистину это был «magnum ignotum»[43] для Петербурга и для всех правительств, сменявшихся после Петра Великого. На берегах Невы он тоже был «великое неизвестное» так же, как на берегах Сены, Темзы или Дуная.
Действительно, где-то на краю света, на каких-то болотах, там, где русскому миру конец, а начало чухне, целых полста лет и более разные драгуны, пандуры и гренадеры вершат диковинные дела, представляют чудеса в решете, но чудеса эти чужды, даже будто нисколько не любопытны никому за пределами рогаток и застав петербургских. Вельможи и сановники, и русские, и чужеземцы, полстолетия борются между собой, падают и подымаются, кладут головы на плахи, угоняются в Пелым, в Березов, в Якутск… Каждый раз изменяется декорация, но комедия повторяется все та же и та же… А этот «magnum ignotum» живет сам по себе, даже не прислушивается. Его хата с краю! Он живет голодно и холодно, но богобоязненно и долготерпеливо и возлагает все упование свое не на питерских немцев и полунемцев, а на Господа Бога да его святых угодников.