Что ж, уже теплее: провокация была для Мельникова родной стихией. Он вытирал ноги о тех, кто его любил; высмеивал тех, кто его ненавидел; показывал задницу тем, кому он был отвратителен. Но вот кого он не мог терпеть по-настоящему, до истерики – так это тех, кто его не замечал. И все же… нет, не то. Если бы всякое наплевательство на других напоминало мне о Мельникове – я думал бы о нем непрерывно двадцать четыре часа в сутки.
Снова прислушиваюсь, принюхиваюсь… нет, больше ничего примечательного. Вкус и тактильные ощущения – даже не рассматриваю как версию.
Ну что ж, остается зрение. Оглядываюсь по сторонам: играющие дети… прохожие, велосипедисты, автомобилисты… Ага!
На противоположной стороне улицы, почти посредине миниатюрного пустыря, стоит зеленая скамейка. Младшее поколение местных жителей полагает, будто ее установил владелец располагавшегося здесь ранее круглосуточного ларька – для привлечения любителей пить пиво под луной. Ларек снесли, а луна и скамейка остались.
Старожилы помнят, что скамейка стояла еще на автобусной остановке, почему-то не прямо под бетонным навесом, на месте которого потом возвели ларек, а чуть ближе к проезжей части, так что в дождливую погоду сидеть на ней было неуютно, зато в ясные ночи ничто не заслоняло луну. Остановку потом перенесли за перекресток, затем и ларек снесли, а луна и скамейка остались.
А еще раньше, когда на месте микрорайона шумел лес, на этом самом месте, посреди поляны, торчал здоровенный еловый пень. Любители любоваться луной крайне неохотно меняют свои привычки.
Но сейчас на скамейке сидит Мельников собственной персоной.
Он, конечно, сильно изменился за все эти годы. Настолько изменился, что, мазнув случайным взглядом по ссутулившейся фигуре, я его не признал: так, какой-то тип, слегка напоминающий Мельникова… И в то же самое время – не могу взять в толк: та же прическа, точно такая же мятая футболка и дырявые джинсы, точно так же глазами уперся в землю, словно бы читая чертовски увлекательную, но грустную повесть, начертанную трещинами на асфальте… Так в чем же именно он стал если и не вполне другим человеком, то собственной тенью?
Ах, да! Тенью-то тенью, да отнюдь не бледной. Розовая и упитанная, прямо-таки цветущая такая тень. Оригинал, каким я его помню, никогда не выглядел столь неестественно здоровым.
Ощутив на себе взгляд, Мельников поворачивается в мою сторону. Не выказывая ни особого удивления, ни энтузиазма, но все же скорее приветливо, машет рукой. Я киваю в ответ, дожидаюсь, наконец-то, зеленого света, пересекаю улицу и подхожу к нему. Почему бы и нет?..
– Привет, – просто говорит Мельников.
– Привет, – просто отвечаю я, пожимаю протянутую ладонь, все такую же слабую, но жесткую, как сушеная корюшка, и усаживаюсь рядом.
При этом не могу не усмехнуться про себя, припоминая, как при первой нашей встрече Мельников не менее получаса издевался над случайно слетевшим у меня с языка «привет, коли не шутишь». Что еще, дескать, за пролетарский «привет»: в сочетании с «коль не шутишь» изволь-ка употреблять исключительно «здоров»! Как истинный эстетствующий сноб, он не признавал эклектики: либо безупречный стиль, либо полная безвкусица.
– Ну, как ты? – интересуюсь я. На самом деле мне хотелось бы спросить о столь многом, что просто даже и не знаю, с чего начать – а потому предоставляю собеседнику возможность самостоятельно выбрать наиболее важную, по его мнению, тему – шансы, что она заинтересует и меня тоже, в данном случае велики.
– Помнишь мои стихи про шпиона? – спрашивает тот после короткой паузы.
– Ну, не то, чтобы наизусть… но помню.
Мельников задумчиво кивает, внимательно изучая опавший лист. Осень еще нескоро – его, должно быть, просто сорвало ветром с дерева. Не знаю, как оно называется – я разбираюсь в растениях еще хуже, чем в автомобилях. Но это очень красивое дерево, и лист, выпавший из его кроны, тоже очень красив. Один из многих тысяч столь же красивых листьев – ну так и в самом деле, почему бы не посвятить ему одну-две из многих тысяч столь же неповторимых минут? Особенно, если лист так трогательно ластится к твоей ноге, словно рыжий котенок. Я мысленно поглаживаю котенка по жесткой шерстке, потом легонечко шлепаю, и котенок, – то есть лист, – вприпрыжку уносится прочь, и Мельников наконец-то продолжает:
– Они меня нашли.
– Как нашли?! – вскидываюсь я.
Конечно же, следовало спросить «кто нашел?» – но, по счастью, Мельников не обращает внимания на мою оплошность. Полагаю, ему достаточно уже того, что я проявил заинтересованность.
И вот – он начинает рассказывать. Что нашли его инопланетяне. Что он как-то сразу им поверил, на слово, не требуя доказательств. Что искали они не то, чтобы именно Мельникова, но зато у них имелись серьезные основания полагать, что Мельников есть тот, кого они разыскивали. Что разыскивали инопланетяне своего то ли разведчика-резидента, то ли полевого исследователя, заброшенного когда-то на Землю – и здесь потерявшегося.
А потерялся матерый агент, согласно официальной версии, в основном потому, что уж слишком хороша оказалась его маскировка.
Согласно плану, он родился в теле обычного человеческого ребенка, в обыкновенной семье, и до восемнадцати земных лет ему не следовало знать ничего ни о своем происхождении, ни, тем более, о предназначении – что позволило бы ему интегрироваться в окружение настолько глубоко, насколько это вообще возможно. Механизм постепенного пробуждения памяти настроили на совершеннолетие. Лишь затем, полностью вспомнив и осознав себя, агент должен был выйти на связь и приступить к выполнению задания.