– После перерыва, товарищ старший лейтенант, я обязательно выступлю. Вот тут-то мы с вами и поговорим начистоту.
Черкашин оглянулся по сторонам. Улыбка Гурина ничего хорошего не сулила. Со мной остановились рядом несколько солдат, в ожидании, что скажет Черкашин. А он пожал плечами и ответил, что никто не запрещает выступать. Мол, для того и собрание собирали.
– Да я у вас не разрешения спрашиваю, – проговорил Виктор, – а просто предупреждаю, чтоб это не было неожиданностью для вас.
Но командир роты уже не слушал, заходя в свой кабинет.
Мы вышли во двор. Как я понимаю, Витя волновался и специально сказал командиру роты о том, что хочет говорить, отрезая себе путь к отступлению, ибо теперь он уже не мог не выступить.
Стоял чудесный весенний день. Наша казарма находилась у самой горы, покрытой лесом, пылающим в это время года свежей зеленью. Здесь в зимнее время только самые отчаянные лыжники решались скатываться с горы по узкой просеке. Мы с Виктором часто ходили на службу в наш сектор на лыжах, но скатываться с крутогорья не решались.
Витя, отвлекаясь от собрания, заговорил о том, как хорошо сейчас в его Ялте, где всё давно цветёт. Вспомнил о море и о том, что именно к нему он уходил в минуты переживаний, и что сейчас с удовольствием пошёл бы, как когда был на гражданке, к его бушующим волнам принять от них душевную силу. Я его понимал.
В это время к нам подошёл ефрейтор Ерпылёв и сообщил, что разговаривал только что с командиром взвода. Тот был в кабинете Черкашина и слышал, как тот докладывал командиру части о разговоре с Гурином, и поэтому не рекомендует Гурину выступать, так как ни к чему хорошему это не приведёт. Стоявшие рядом друзья поддакнули, тоже советуя молчать.
– Ведь твоё выступление всё равно ничего не даст, – говорил один солдат, – хоть оно и будет правильным. Тогда как Черкашин тебе этого никогда не простит.
Но надо было знать Виктора. Такие разговоры его ещё больше укрепляли в принятом решении. Это стало ясно по тому, как он сказал весело:
– Ничего, ребятки, всё будет в порядке. Раз Черкашин говорит обо мне полковнику Глупому, значит, он меня боится, а, следовательно, и толк от моего выступления будет.
– Ну, что ж, значит, ты просто не хочешь в отпуск, – заметил кто-то.
– В отпуск я очень хочу, – ответил Гурин, – но правда важнее. Не будем так далеко углубляться в философию. Лучше пойдём в ленкомнату, а то уже, наверное, начали собираться, а мне опаздывать никак нельзя, чтобы Черкашин не подумал, что я испугался.
Начиная снова собрание, Черкашин беспокойно посмотрел на Гурина и, увидев, как он снова поднял руку, прося слова, сказал:
– Рядовой Гурин. Что вы хотите, говорите.
Виктор поднялся, держа левой рукой подбородок, напоминая задумавшегося мыслителя, На самом деле он, наверное, сдерживал дрожь. Затем он поднял голову и медленно с расстановкой заговорил:
– Вот тут все высказывались о том, что нужно улучшать дисциплину. А как это сделать?
Дальше речь его полилась так, словно она давно была продумана. Да так оно и было на самом деле. Он всё говорил обдуманно, не с бухты барахты.
– Давайте сравним поведение солдат из самого большого взвода нашей роты, взвода лейтенанта Цапкина, и нашего взвода, то есть самого маленького. Мы заметим, что нарушений у них меньше, чем у нас, и службу свою они несут отлично. Чем это можно объяснить? А тем, что с первого же дня, как к ним во взвод пришёл лейтенант Цапкин, его все солдаты полюбили за то, что он себя просто держит с подчинёнными, умеет быть строгим и в то же время может пошутить и посмеяться, никогда не кричит и, что самое главное, умеет постоять за солдат. У него во взводе все солдаты третьего и второго года службы съездили в отпуск, а некоторые успели даже дважды побывать дома. Его солдатам интересно служить. У них есть какой-то стимул. Они знают, что за отличную службу их отблагодарят.
А у нас самый маленький взвод и только три человека были отпущены домой в отпуск за два года.
Тут Гурин обратился непосредственно к командиру части
– Ведь вот вы, товарищ полковник, три месяца назад дали нам задание и пообещали, что если мы его к сроку выполним, то все служащие второй год, поедут в отпуск. Было такое, товарищ полковник?
Глупый засмеялся и сказал своим трескучим голосом:
– Ну, было. Так я же вам потом ещё одно задание дал.
– Вот в том-то вся и соль, – подхватил Гурин, – что первое задание мы выполнили раньше срока, но никто не был отпущен в отпуск. Второе ваше задание мы опять выполнили отлично, но мы всё ещё здесь, а не дома. Да разве нам теперь интересно выполнять ваши очередные поручения, если вы не исполняете ваши обещания? Свой долг мы, конечно, должны исполнять по уставу, а не за отпуск. Мы давали присягу. Но согласитесь сами, что, если человека благодарят за хорошую работу, то он ещё лучше старается работать. Так же и в дисциплине. Но это лишь один аспект. А я хочу сказать и о другом.
К примеру, мне командир роты недавно объявил трое суток ареста за нарушение его указания.
– Да за это судить надо, – возмутился Глупый. – У нас уставом разрешается за это судить.
– Одну минуточку, товарищ полковник, – вежливо попросил Гурин, нахмурив брови. Он не любил, когда его перебивают. – Нарушение, разумеется, было, но какое? И почему? Дело обстояло так. У нас возле солдатской столовой есть в ограде калитка, через которую мы все обычно ходили из столовой прямо на службу в нашу зону, чтобы не терять время. В один прекрасный день эту калитку заперли, хотя она никому не мешала. Из-за этого, идя на службу из столовой, нам приходится делать крюк в полкилометра. Естественно, это никому не понравилось, потому многие стали для сокращения пути лезть через ограду, а кто потоньше, пролезает в дыру, проделанную в заборе. Если немного постоять возле столовой, то можно увидеть, с какой ловкостью солдаты преодолевают это искусственное препятствие. Поскольку я довольно худой, то, торопясь на службу однажды из столовой, где мы почему-то задержались, я пролез в проём в заборе. Это заметил командир роты и объявил мне трое суток ареста, которые я и отсидел, вернувшись с дежурства. Не подумайте, что я оправдываюсь. Наказание справедливое, но здесь есть одно «но». Если бы калитка была открыта, никто бы не нарушал порядок.
– А сейчас она открыта? – поинтересовался полковник.
– Нет. Заперта и неизвестно почему.
Полковник сделал какую-то запись в блокноте и продолжал слушать. А наш Гурин продолжал говорить:
– Я привёл две причины, по которым могут быть и могли происходить нарушения дисциплины. Обе причины легко устранимы, но таких немало. Вся беда в том, что мы на них не обращаем внимания. А нужно помнить, что ни один проступок не бывает беспричинным. Не случайно говорят, что пожар легче предупредить, чем потушить. Так и тут. Вспомним роман Льва Николаевича Толстого «Воскресенье». Князь Нехлюдов приходит в тюрьму, где сидит его возлюбленная.Там он знакомится с делами заключённых и с ужасом увидел, что среди воров и убийц, сидевших там, нет ни одного по-настоящему виновного. Нехлюдов убедился, что все преступления были вызваны либо голодом, либо чрезмерно тяжёлым трудом, или же по какой-то другой не менее важной причине. У нас в армии таких причин нет, но есть другие. И задача, на мой взгляд, командиров состоит в том, чтобы заранее видеть эти причины и устранять их, прежде чем они повлекут за собой нарушение дисциплины. Несомненно, наказывать нарушителей надо, но обвинять следует в первую очередь не их, а тех, кто стоит над ними. В этом случае, мне кажется, и гауптвахта будет не нужна, и число нарушений сократится, и боеспособность части повысится.
И вот ещё о чём я хочу сказать.
– Нет уж, хватит, хватит, – прервал его полковник. – Мы вас наслушались.
– А я всё-таки скажу, поскольку это важно. Регламент у нас не устанавливался. Хочу сказать о командире роты.
– Ну, что ж, послушаем, – недовольно буркнул Глупый.
– Я упомянул в начале лейтенанта Цапкина, которого любят солдаты. В этом отношении наш командир роты является ему полной противоположностью, что тоже влияет отрицательно на дисциплину. У старшего лейтенанта Черкашина есть привычка оскорблять и унижать подчинённых, которые ему не нравятся в присутствии всех. Я думаю, он делает это с целью подорвать авторитет оскорбляемого им у других солдат.
Смотреть на сидевшего рядом с полковником Черкашина в этот момент было особенно интересно. Он заёрзал на стуле, лицо покраснело. Полковник что-то сказал ему тихо, а Черкашин грустно закивал головой. Гурин продолжал говорить, припоминая события, которые откладываются у каждого в памяти, но не каждый о них вспоминает. Гурин решился вспомнить, говоря:
– Вы, товарищ старший лейтенант, одного меня уже дважды сильно оскорбили буквально ни за что. И это прямо в глаза при солдатах, а что же вы говорите за глаза? На предыдущем ротном собрании вы встали и сказали, что, такие как я, на гражданке заводят себе дружков, угощают пивом и в то же время крадут у них из кармана деньги. Это, товарищ старший лейтенант, явная ложь, так как за всю свою жизнь я никогда ни копейки чужой не брал.
Это собрание Черкашин, конечно, помнил. Он действительно тогда так сказал, надеясь, вероятно, на то, что рассмешит солдат, но получилось наоборот. Гурин тут же встал, не дав Черкашину договорить, и своими словами перевернул всё против Черкашина так, что все в роте зашумели, ругая командира роты. Гурину доверяли больше.
Вот и сейчас его слова звучали весомо и убедительно.
– Я думаю, что никакой начальник не имеет права оскорблять подчинённых. Тем более командир роты не имеет никакого права высмеивать солдата перед строем, а он это делает часто. Авторитет его при этом не растёт, а падает. Солдат согласно данной присяге обязан защищать командира в бою. И он даже пожертвует своей жизнью за командира, если любит его. А если нет? Вот о чём мне хотелось сказать. Я кончил.
И тогда выступил с речью полковник Глупый. Если реплики он подавал, сидя, то теперь он поднял своё грузное тело. Он тоже умел говорить. Для начала он выразил радость по поводу того, что в роте есть грамотные люди, но и он сам не с луны свалился, окончил две академии и имеет, так сказать, два поплавка, почему ему и доверили командование частью.
– Но вот тут, – продолжал он, – оказывается, есть среди вас демагоги, умники, которые, если будут дальше так продолжать, окончат службу свою тюрьмой
На этих словах полковника солдаты почему-то рассмеялись. Улыбнулся и Виктор. Он, конечно, не верил в то, что его посадят, но, видимо, он сознавал, как и все, что полковник Глупый так ничего и не понял из его выступления или просто не хотел признать справедливость сказанного, поскольку в противном случае надо было бы менять всю систему подчинения в части. Правда, дальнейшие слова полковника, произнесенные им с улыбкой, показали его упрямство и желание лишь одного – оставаться безграничным властелином судеб солдат.
– За малейшие проступки, дорогие мои, я буду строго наказывать. А вы, товарищ Черкашин, тоже будьте построже. Если для наказания не хватит ваших прав, вы обращайтесь ко мне. Я сразу пятнадцать суток дам. Не поможет – добавлю. Я сгною таких на гауптвахте.
Эти слова полковника Гурин нашёл самыми подходящими для того, чтобы перебить оратора. Он вскочил, говоря:
– Вы, товарищ полковник, сгноить хотите и уже дважды об этом сказали, а я хочу воспитать.
Получилась интересная картина. Два человека стояли друг против друга: с одной стороны в президиуме – тучный полковник в мундире с тремя звёздочками на погонах, с двумя ромбиками академических значков, с прищуренными глазами, имеющий большую власть, которому стоило, как он говорил, согнуть мизинец – и нет человека, а по другую сторону среди солдат стоял невысокий худенький паренёк в хэбэ с погонами рядового, с очень спокойным лицом и внимательным взглядом. Он почти смеялся, говоря со всемогущим полковником. Хотелось узнать, кто же из них сильнее?
– В новом дисциплинарном уставе, – говорил Гурин, – кроме записанных прав, данных командирам, есть приписка, в которой говорится, что основной упор в воспитании солдат нужно делать на самосознании каждого человека, на разъяснении уставных правил, но не на гауптвахту, о которой вы, товарищ полковник, столько говорите.
– Слишком грамотными стали, – ответил полковник, – чересчур грамотными.
Собрание закончилось. Калитку, о которой говорил Гурин, в тот же день открыли. Через несколько дней несколько солдат из нашего отделения, включая и меня, поехали в отпуск. Но не поехал Гурин, как мы и предполагали. После собрания у него состоялся разговор с командиром роты. Черкашин отозвал Виктора в сторонку и спросил:
– Зачем вы говорили обо мне на собрании да ещё в присутствии командира части? Могли бы сказать мне лично, с глазу на глаз. Я бы понял.
На это Виктор ответил просто:
– Товарищ старший лейтенант, вы же при всех унижали солдат, вот и я при всех вам об этом сказал. Так что мы с вами квиты.
Черкашин закусил удила. Не смотря на то, что Коноплёв включил в список на отпуск Гурина и особо просил за него, Черкашин вычеркнул эту ненавистную ему фамилию из списка. И тогда произошло то, к чему я веду весь рассказ.
Мы вернулись довольные из отпусков. Но нам было обидно за товарища, который заступился за нас. Ведь благодаря его выступлению, нас отпустили домой. А сам он не поехал. Мы стали его уговаривать написать письмо домой, чтобы там организовали ложную телеграмму. Он долго отнекивался. Это было против его правил. Но всё-таки очень хотелось увидеться с родными, и он согласился.
За окном поезда яркая молния разрезала всё небо на части, и прогремел оглушительный треск и гром, за которым едва послышался свисток паровоза, приближавшегося к очередной станции. Маленькая девочка, что стояла в проходе у окна, наблюдая грозу, от неожиданности ойкнула и кинулась в купе к Николаю Ивановичу. Он ласково обнял её, прижимая к себе и успокаивая:
– Ну, что ты, не бойся. Здесь гроза не тронет.
Девочка освободилась из его рук и побежала к маме, позвавшей её из соседнего купе.
– Ты знаешь, морячок, – проговорил он, продолжая рассказ, – в тот день тоже была гроза. Мы сидели с Виктором в ленинской комнате и играли в шахматы. Витя шутил по поводу грозы. Говорил, что вдруг молния ударит в какой-нибудь сарай, а мы потом побежим и будем его тушить, за что нам и дадут отпуск. Но потом сказал, что пожар, пожалуй, плохо, так как всякий пожар приносит с собой вред, да он и не нужен ему теперь, так как в отпуск он и так скоро поедет. Я понял, что домой он уже написал об этом. Я играл не очень внимательно, и партию неожиданно проиграл, так что Витя был очень доволен. Тут в комнату вбежал дневальный и, увидев Виктора, позвал его срочно к телефону и добавил:
– Телеграмма пришла.
Так было принято, что срочные телеграммы передавали по телефону. Виктор решил, что его хотят разыграть и говорит:
– Пошёл ты к чёрту! Не видишь, я играю в шахматы.
Но дневальный не шутил. Поняв это по его чересчур серьёзному и даже встревоженному лицу, Виктор медленно проговорил:
– Нет, это что-то не то.
Потом он направился вслед за дневальным к телефону, оглядываясь на нас, и, всё ещё не веря, взял трубку. Я пошёл вместе с ним, думая, что Виктор специально делает вид, что не ждал телеграммы. Но то, что я потом увидел, было слишком даже для актёра.
Пот крупными каплями выступил на внезапно побледневшем лице Гурина. Он всем телом задрожал и вдруг, словно до него только дошёл смысл услышанного по телефону, он закричал с рыданием в голосе:
– Нет, этого не может быть! – и выпустив из руки трубку телефона, выбежал из казармы.
Я выбежал вслед за ним. Рядом находилась беседка-курилка. Виктор сначала остановился под проливным дождём, потом бросился в курилку, лёг на скамейку, положив лицо на руки. Тело его содрогалось от рыданий. Шум дождя и ветра не могли заглушить его плач.
Мне впервые в жизни довелось видеть плачущего солдата, и это был мой друг. Я подбежал к нему и заорал:
– Витька, ты что, сдурел? Ты же сам просил в письме прислать телеграмму.
Но Виктор продолжал рыдать. Вокруг нас собралось ещё несколько солдат. Они промокли под дождём, пока бежали к беседке, но никто не замечал этого. Грузин Кветанадзе положил руку на плечо Виктора и тихо сказал:
– Ты зачем плачешь, друг? Ты письмо домой писал? Сам же сегодня говорил, что писал.
И тогда Виктор тяжело поднялся, сел на скамейку, и до нас донёсся его охрипший голос:
– Я только вчера письмо отправил. Дома не успели его получить. А по телефону сказали, что отец попал в катастрофу и умер. – Виктор снова зарыдал, опустив голову на руки и повторяя: – Я ведь не хотел, не хотел, не хотел.
После таких слов до нас постепенно доходил весь ужас происшедшего. Мы замерли, не зная, что сказать. Это трудно было себе представить. Дома у Виктора похороны отца, и в это время приходит письмо с просьбой прислать телеграмму о смерти, которое словно накликало эту беду. Да как такое перенести родным?
Солдаты стояли вокруг плачущего товарища как погребальные тени. Мы думали о том, кто виноват в случившемся и боялись признаться, что это мы сами. Но мы желали ему добра, когда советовали написать письмо. Кто же знал, чем это обернётся? Обвинял ли Виктор себя в смерти отца или он думал о ещё большей трагедии?
Долго бы мы так простояли, если бы дневальный не прокричал с крыльца о том, что Гурина вызывают в политотдел части. Мы подавленно продолжали молчать, а Виктор всё же поднялся и уже хотел идти, как кто-то негромко сказал:
– Витя, если ты самолётом полетишь, то сможешь перехватить дома письмо.
– Правильно! Правильно! – закричал Витя. В этот момент он, скорее всего, думал не о смерти отца, а о том, что будет с матерью, если она прочтёт у гроба его письмо. Одно горе перекрывало другое. Поэтому, услышав, что что-то можно исправить, если полететь самолётом, он обрадовался. И его радость показалась нам настолько дикой, что мы, было, в страхе отшатнулись от него. А он кинулся к нам, прося взаймы денег на самолёт. Их было у нас немного, но ему выдали командировочные, и он вылетел в Крым только на следующий день, когда погода улучшилась.
Николай Иванович замолчал. Первым не выдержал молчание морячок:
– Грустная история. Но удалось Виктору перехватить письмо?
Пожилой пассажир не ответил на вопрос. Посмотрев на окно, за которым дождь заканчивался, он сказал другое:
– Что говорить? В часть он не вернулся. Когда он улетел, мы ещё надеялись, что его отец жив, и родители сами догадались прислать телеграмму, чтобы сыну дали отпуск. Но прошло шестнадцать дней, когда Виктор должен был вернуться в часть, но он не приехал. Командование наше послало туда запрос. Вскоре пришёл ответ, потрясший всех. Я после демобилизации вскоре приехал в Ялту, зашёл по известному мне адресу домой к Гурину, и его сестра рассказала мне о трагедии, свидетелям которой ей пришлось быть.
Виктор приехал за день до назначенных похорон отца. В большой комнате на столе стоял гроб с покойником. Виктор вошёл с чемоданчиком в одной руке и цветами в другой. Положив букет к ногам отца, поставил чемоданчик и обнял плачущую мать, потом сестру. И странно было услышать от него первый вопрос, не пришла ли почта, будто он ждал чего-то. Потом только мы узнали, в чём дело. А тогда, когда он спросил, мы ответили, что нет, и забыли об этом.
На следующий день похоронили отца, а потом были поминки в квартире. Виктор опять интересовался, не приходила ли почта, пока он куда-нибудь выходил. Минул и этот день. Утром, когда Виктор умывался в ванной, пришла почтальон и вручила маме письмо. Она раскрыла конверт, развернула листок и начала читать. В это время из ванной вышел Виктор. Он увидел изумлённые глаза матери, уставившиеся в письмо. С ним что-то произошло. Виктор глупо улыбнулся и злорадно сказал:
– Ага, прочла моё письмо.
А мать вдруг закрыла глаза и упала, уронив листок.
Виктор горестно расхохотался, вытянул вперёд руку, указывая на мать, и зловещим голосом произнёс:
– Я не убивал отца, но мою мать убил я – при этом он ударил правой рукой себя в грудь и внезапно громко закричал: – Судить меня надо, судить! – и заплакал.
Дочь подбежала к матери, но она действительно была мертва. Сердце не выдержало двойного удара. Молодой девушке, сестре Виктора, пришлось пережить тяжёлое время. После похорон отца состоялись похороны матери, а брат ничего не понимал, никого не узнавал и почти ничего не говорил, кроме того, что его надо судить. Когда ему давали еду, он соглашался есть, потому что должен быть здоровым для суда, на котором расскажет, кто виноват в смерти матери. Но кто же будет судить сумасшедшего?
Его поместили в психиатрическую лечебницу. Сначала он вёл себя весьма буйно. На все уверения врача, что всё будет хорошо, он кричал:
– Врёте! Всё врёте. Только обещать можете!
Однако с помощью лекарств удалось его утихомирить. Через некоторое время врачам показалось, что он успокоился, стал тихим, со всем соглашался, стал даже узнавать сестру и врачей. Его выпустили. А он, придя домой, покончил собой, вскрыв на руках вены.
Так и закончилась эта история с телеграммой. Виктор на самом деле не хотел обманывать. И вот как обернулось эта вынужденная неправда.
Позже я опубликовал в журнале его стихотворение «Гроза», которое переписал у Виктора, когда мы оба служили в одной части. Недавно выложил его в интернет. А сестра издала сборник найденных у него стихов. Вот и оставил он о себе память, как мечтал.
Николай Иванович снова замолчал. За окном дождь кончился. Светило солнце. Поезд шёл в хорошую погоду.
ТАКАЯ ТЕСНАЯ УЛОЧКА
Таких старых частей города остаётся все меньше и меньше. Но их можно еще видеть, если подниматься по узенькой улочке вверх вдоль каменной стены, подпирающей пригорок, где, сверкая окнами веранды, будто стёклами больших очков, уставившись в землю подбородком, пристроился древний домишко. По другую сторону дороги, чуть ниже, растёт шелковица. Ветки её свисают низко, и нередкие прохожие, прижимаясь к стене, чтобы пропустить спускающиеся вниз легковые машины, при этом неизменно попадают головами в гущу листвы.
Сейчас лето и под ногами вся земля усеяна чернильными пятнами. Это временами падающие переспелые ягоды шелковины топчутся и растираются ногами пешеходов. Однако над головой, куда могут дотянуться руки, все ягоды, даже зеленые, уже давно сорваны.
Дорога от шелковицы поднимается круто вверх и поворачивает налево. На внешней стороне поворота низенькие ступеньки каменного дома, окна которого выходят прямо на улицу.
Вечерело. Жара спала, и находиться на улице было очень приятно. На ступеньках дома сидел худенький мужчина лет пятидесяти в клетчатой поношенной рубахе, кое-где высовывающейся краями из серых брюк. Негустые тёмные волосы слегка растрёпаны, несколько прядей достигали впалых морщинистых щёк. Тонкие, но мускулистые руки смешно торчали из коротких рукавов рубахи, выдавая, что человек знаком с физическим трудом.
Он изрядно выпил и теперь хотел разговаривать. На его коленях лежала маленькая чёрная собачонка, чем-то напоминающая таксу. Она и была предметом разговора. Пьяненький мужчина гладил собаку по спине так, что она почти вся пряталась под его рукой и, глядя то на одного, то на другого прохожего, но ни к кому конкретно не обращаясь, громко философски говорил:
– А что, это итальянская собака. Она такая, что всем может задать. Она лучше любого барбоса, никому не спустит. Подумаешь, маленькая! Да она всех загрызёт. Да вот она только что бульдога облаяла. Видели бы вы, как она его … Это не какая-нибудь шавка. Да она такая…
Хозяин собаки остановился в поисках подходящего сравнения его любимице и, не найдя такового, всё же гордо поднял голову, ожидая, видимо, увидеть восхищённых его собакой слушателей. Взгляд его тут же упал на спускающегося из-за поворота высокого широкоплечего человека. Грудь его была обтянута белой майкой с какой-то иностранной надписью и нарисованной женщиной. Тёмно-синие джинсы, подогнанные как раз по фигуре, делали молодого человека стройным и красивым.
Всё это уже как-то не нравилось сидящему на ступеньках мужчине. Однако больше всего ему казалось возмутительным то, что этот «франт», как он мысленно его уже обозвал, вёл на поводке собаку, да какую! – овчарку и, очевидно, чистопородную. На груди, покрытой длинной коричневой шерстью, висела целая гирлянда медалей.
Овчарка, как и её хозяин, шла степенно, полная чувства собственного достоинства, всё видя, и в то же время, словно не обращая ни малейшего внимания на окружающее. Она шла как хозяйка по этой тесной улочке, уверенно переступая сильными лапами по разбитому дождями асфальту.
Маленькая чёрная собачонка, неподвижно лежавшая на коленях, почувствовала напряжение, охватившее вдруг её владельца, и подняла голову. Секунды хватило ей, чтобы оценить обстановку, мгновенно слететь с благодатных колен и с тонким лаем броситься на приближающегося великана.
Пьяненький человечек сразу оживился. Его прищуренные прежде глаза теперь раскрылись, лицо заулыбалось и губы сами закричали, поддаваясь общему восторгу души:
– Куси его, куси, куси!
Молодой человек с овчаркой продолжали идти так же спокойно, как если бы вокруг ничего не произошло. Овчарка даже не повернула головы. Этого никак не мог вынести мужчина в клетчатой рубахе. Он готов был сам прыгнуть на них, но его собака и так не унималась, рыча, лая и кидаясь на овчарку, и всё же оставаясь на приличном от неё расстоянии.
И тут случилось совершенно неожиданное. Молодой человек кожаной подошвой лакированного туфля наступил на только что упавшую ягоду шелковицы. Нога заскользила и хозяин овчарки, хоть и сбалансировал, но всё-таки опустился на асфальт, правда, не спиной, а на руки, которые успел вовремя подставить… Обладатель чёрной собачки аж завопил от радости:
– Так тебе, пижону. Куси его, Нюрка, куси!
А Нюрка – так, оказывается, звали собачонку – тоже поняла изменившуюся ситуацию и кинулась к ноге молодого человека.
События замелькали, как на экране телевизора. Молодой человек рассерженно скомандовал:
– Взять!
Овчарка в то же мгновение схватила Нюрку поперёк туловища, и оно утонуло в огромной пасти.
Собачонка то ли от неожиданности, то ли от страха замолчала. Молодой человек оттолкнулся руками от земли, встал на ноги, взял выскочивший из рук поводок и, глядя на своего послушного питомца, опять отрывисто бросил:
– Фу!
Овчарка рывком повернула голову к спине и раскрыла пасть. Чёрная собачонка отлетела в сторону и шмякнулась на асфальт почти у самых ступенек дома. Впрочем, её шок уже почти прошёл. Она поднялась и, скуля и повизгивая, поджав маленький тоненький хвостик, направилась к ногам хозяина. А тот, опешив сначала ото всей этой картины, теперь встал, покачнувшись в сторону, неуверенно сделал шаг вперёд, и, негодуя, закричал:
– Так вы нас кусать?!
Овчарка, будто осознав сказанное, повернула голову назад и встретилась глазами с худым, едва стоящим на ногах, человеком. Тот хотел сказать ещё что-то обидное в адрес всяких проходящих тут по улице и мешающих ему отдыхать. Душа его воспылала желанием отомстить этому юнцу и, может, даже затеять с ним драку, но в это время он увидел взгляд собаки и сразу осёкся, споткнувшись о свою же ногу, остановился, поднял обе руки над головой, замахал ими и примирительно заговорил:
– Ну, ладно, ладно, мы не будем обижаться. Вы победили, а мы пошутили. Идите, мы вас не задерживаем.
Молодой человек шёл, не оглядываясь. Рядом, спокойно переставляя крепкие лапы, вышагивала овчарка, а житель узкой улочки сидел на ступеньках с чёрной собачкой на коленях и гладил её, увещевая мирным голосом:
– Ну, куда, ты, дура, прыгала? У них сила, во! – пасть какая. У них зубы. А мы с тобой шавочки. Нам на них не лаять.
СТЕКЛОПРИЁМНЫЙ ПУНКТ
Десять часов утра. Солнце выскользнуло из-за огромного платана, под которым стоял Передков, и начало припекать. День ожидался быть жарким. Посреди дороги разлилась в своё удовольствие лужа. Чистое голубое небо казалось опрокинутым в тонкую водную гладь и вода в луже, спасибо отражению, теперь представлялась не грязной, а тоже голубой и прекрасной.
По одну сторону от лужи служебный вход продуктового магазина. Сюда выносят пустые ящики из-под молока, кефира, вина, пепси-колы. Магазин работает с семи утра, и теперь у его дверей нагромоздилась целая гора тары.
По другую сторону от лужи, чуть в стороне от неё, расположилась маленькая деревянная пристройка, подпирающая собой высокую стену из мощных кусков диорита, сложенную ещё в прошлом веке.
На двери деревянной пристройки, выглядевшей весьма старой, но построенной вполне возможно недавно из старых досок, крупными буквами было выведено: «Стеклоприёмный пункт магазина номер сто двадцать пять». Буквы помельче сообщали о том, что пункт открыт с десяти ноль-ноль до девятнадцати с перерывом на обед с четырнадцати до пятнадцати часов.
Большой амбарный замок на двери ясно говорил, что хозяйки заведения ещё нет, но очередь уже собирается. Возле самой двери стоит большущая плетёная корзина, заполненная доверху самыми различными бутылками: широкогорлыми из-под молока, ряженки и кефира, белыми водочными, зелёными с длинными узкими горлышками, не так давно хранившими в себе румынские вина, стандартными на ноль семьдесят пять литра от портвейна таврического, мадеры, рислинга.
Хозяин корзины – высокий плотный мужчина, внешностью напоминающий агента снабжения, гладко выбритый, аккуратно выглаженный, но без претензий в одежде, поскольку он знает, что должен уметь всюду произвести впечатление, чтобы хорошо войти в чей-то офис с просьбой и так же хорошо выйти, если даже было отказано. Но постоянные поиски нужных товаров, вечные командировки и перебежки из конторы в контору не позволяли уделять внимание самому себе, а потому во взгляде и одежде заметна была этакая торопливость агента снабжения. Вот и сейчас он будто бы неспеша расхаживает по дороге, самодовольно поглядывая на остальных, зная, что первым сдаст бутылки, а всё же нет-нет, да и бросает взгляд на большой, заметный издали циферблат ручных часов – он торопится и потому первым оказался у стеклоприёмного пункта.
За корзиной выстроились в очередь не люди, а их представители: плотно набитые выпирающими во все стороны бутылками и банками туристический рюкзак и холщовый мешок, затем уже сумки и сетки.
Владельцы пустой стеклотары стоят по другую сторону дороги в тени ленкоранских акаций. Среди них худенькая невысокая женщина лет пятидесяти в стареньком платье цветном то ли оттого, что на нём были цветы, то ли от разных пятен неопрятного происхождения. Она отделяется от группы, подбегает к мужчине, похожему на агента снабжения, радостно сообщает, что Аня, наверное, скоро придёт, что она слегка задерживается, так как принимала вчера до семи вечера и, конечно, устала.