Если не считать Виланда, понапрасну трудившегося над эскизами декораций и портретами предков, Вагнеры восприняли провал проекта Фриделинды с удовлетворением. Торжествующая Винифред писала в конце октября 1947 года: «Для запланированной гастрольной поездки с Тристаном у нее не хватает денег, а ее доклады больше никого не интересуют… Несмотря на тяжелое материальное положение, это поможет внушить самонадеянной девчонке Мауси, что для того, чтобы одержать победу, ей следует приехать. Каждый полученный ею там ответный удар будет способствовать восстановлению ее отношений с братьями». Причину этого торжества нетрудно понять. Уже год спустя Винифред писала: «Прежде всего нам нужно защитить себя от протестов со стороны Фриделинды, которая совершенно официально напечатала в своем проспекте, посвященном Тристану, что хочет с помощью этого турне „завоевать Байройт извне“!»
* * *
Во исполнение решения проходившей в феврале 1945 года Ялтинской конференции, где союзниками была заявлена непреклонная решимость покончить с германским милитаризмом и нацизмом, оккупационные власти издали 5 марта 1946 года «Закон об освобождении от национал-социализма и милитаризма», который должен был навсегда избавить Германию от нацистской скверны. Он распространялся на все оккупационные зоны, и под его действие подпадали все бывшие члены НСДАП (к концу войны их было около тринадцати миллионов); теперь они должны были держать ответ перед комиссией по расследованию их деятельности. По результатам работы комиссии всех подозреваемых предполагалось разделить на пять категорий: 1. Главные обвиняемые; 2. Активисты; 3. Активисты, изобличенные в менее тяжких преступлениях; 4. Попутчики и 5. Подлежащие оправданию. Проблема заключалась в отсутствии соответствующего уголовного законодательства, так что местные комиссии действовали на основании правил и законов, принятых задним числом. Вдобавок для их работы не хватало квалифицированных кадров, а большинство их членов руководствовалось внутренним убеждением и собственными представлениями о степени вины тех, кого они должны были судить. Как правило, юридическое образование было только у председателей комиссий, а рядовых членов набирали из числа граждан, известных своими антифашистскими убеждениями или подвергавшихся преследованиям при нацистах. Для рассмотрения дел все обвиняемые должны были заполнить анкету из 131 вопроса. Любой неверный ответ или отказ отвечать мог стать основанием для дополнительного обвинения. Тем не менее Виланд, подлежавший денацификации во французской оккупационной зоне, к которой относился Нусдорф, скрыл свою непродолжительную деятельность в филиале концлагеря Флоссенбург и поэтому прошел неприятную процедуру достаточно безболезненно. Судя по тому, что он писал Оверхофу еще в начале 1946 года, он никак не мог решить, следует ли ему возвратиться в Байройт до тех пор, пока там не будут проведены процессы денацификации и к нему уже не будут предъявлять какие-либо претензии. Его решение остаться во французской оккупационной зоне, где условия прохождения неприятного процесса были заметно мягче, а вероятность встречи с нежелательными свидетелями была значительно меньше, нельзя не признать в высшей степени разумным. Что касается Винифред, то ее, как и всех членов НСДАП, имевших золотой значок, то есть обладавших партбилетом с номером меньше 100 000, отнесли к первой категории обвиняемых, для которых новый закон предусматривал наказание вплоть до десяти лет тюремного заключения и полной конфискации имущества. По этому поводу она писала: «…будучи старым партийцем, я отношусь к главным обвиняемым первой категории, и поэтому меня ожидает публичное обвинение. – По крайней мере, мне предоставлена возможность защиты, и я надеюсь воспользоваться поводом, чтобы покончить со всеми легендами о моих отношениях с Гитлером».
Несмотря на заботу о семье, которую проявил в это тяжелое время ее младший сын, ей приходилось и самой выбиваться из сил, чтобы поддерживать существование обитателей Оберварменштайнаха. В то время как бывший управляющий скотобойней, а ныне обербургомистр города Майер разъезжал в конфискованном у нее автомобиле, ей приходилось таскать тяжелые рюкзаки и проделывать по 70 километров в день на велосипеде в поисках продуктов. Уже в 1948 году, когда переписка с Фриделиндой более или менее наладилась, она писала дочери: «В качестве „неимущей“ я получила разрешение на сбор валежника и могу теперь, как и любая местная старушка, собирать в лесу и носить за спиной в корзине хворост, что я прилежно делаю». В поисках поддержки она однажды появилась в доме родителей своей бывшей воспитанницы (можно сказать, приемной дочери) Бетти Вайс. Вот как Бетти описала впоследствии этот визит: «В наш двор въехала на велосипеде женщина в старом платье в цветочек – такие носили многие беженки. Мы не сразу ее узнали, дали ей хлеба, мяса и яиц и еще чего-то… И тут она стала нас благодарить со слезами на глазах… Раньше мы видели эту даму элегантно причесанной и все такое, а теперь она приехала к нам во двор на велосипеде, так плохо у нее тогда шли дела». После этого Винифред неоднократно навещала Бетти и, как она писала Фриделинде, «…однажды та надела по этому поводу парижское платьице, которое ей когда-то подарила Любен!!!».
В преддверии процесса Винифред рассылала письма знакомым, призывая их выступить в ее защиту: «Если бы каждый, как я, помогал спасать всякого рода преследуемых, то сегодня были бы живы многие из тех, кого отправили в газовые камеры или убили другим ужасным способом! – То, что я верила в Гитлера, это мой великий грех – за него мы и так понесли наказание, и дополнительные комиссии уже не требуются». Она протестовала и против квалификации фестивалей как пропагандистских мероприятий: «Публика состояла из раненых немцев, обслуживающего персонала, мужчин и женщин, занятых на тяжелых работах, – если рассматривать эту популяризацию как осквернение, то я не понимаю, что следует понимать под демократией». Она настаивала на том, что это были чисто художественные события и творческая свобода их организаторов ничем не ограничивалась. По ее словам, власти только обеспечивали доставку публики, «так как пускать билеты в свободную продажу было невозможно из-за проблем с транспортом».
Хотя она не сомневалась в своей невиновности, у нее возникли большие трудности с поисками защитника, поскольку постоянный адвокат Вагнеров Фриц Майер, как и многие квалифицированные юристы тогдашней Германии, получил запрет на профессиональную деятельность и должен был сам доказывать свою непричастность к преступлениям нацистского режима. В конце концов ее взялся защищать друг ее покойного мужа, получивший юридическое образование музыковед и писатель Эрих Эбенмайер. При подготовке к процессу он, по словам Гертруды Штробель, с удивлением отметил, что «те, кому госпожа В. когда-то помогала, в том числе евреи, теперь так охотно выступали в качестве свидетелей, отрицающих ее вину». Винифред и сама необычайно тщательно готовилась к процессу – летом 1946 года она составила 64-страничный меморандум, в котором с гордостью объявила: «В 33 года я взяла на себя задачу продолжить дело на Зеленом холме. Я полагаю, что, занимаясь этим на протяжении последних пятнадцати лет, я не уронила чести Зигфрида, Козимы и Рихарда Вагнеров». Основное же содержание этого документа было призвано защитить ее от политических обвинений и представить ее отношения с Гитлером как личную дружбу, основанную на общности художественных интересов. Кроме того, в нем приведены документально подтвержденные многочисленные примеры ее помощи преследуемым: «Я продолжала общаться со своими еврейскими друзьями и насколько могла помогала тем евреям, которые были мне совершенно чужими. Мои письменные заявления во всевозможные инстанции привели в конечном счете к осложнениям и трениям. Мое заступничество за узников концлагерей и евреев было общеизвестно, это доказывается хотя бы тем, что ко мне приходили просить о помощи совершенно незнакомые мне люди». Она не обошла молчанием и деликатный вопрос о том, что ей было известно об уничтожении евреев в лагерях смерти, но ответила на него с определенной долей лукавства: «Те, кто спрашивает меня, что́ знали немцы о положении в концлагерях, должны иметь в виду, что у нас было типичное для диктатуры отсутствие свободы прессы; она сообщала только о разрешенных вещах, но обходила молчанием то, о чем не смели говорить и запуганные узники концлагерей – если их отпускали на свободу, они давали обязательство о неразглашении. Ходившие слухи полностью противоречили основным политическим установкам». Винифред утверждала, что знает только о трех лагерях уничтожения – Ораниенбурге, Дахау и Бухенвальде, – но писала и о своем заступничестве за узников лагеря-гетто Терезиенштадт и об их страхе быть отправленными в Освенцим (стало быть, о самом большом лагере смерти она тоже знала!): «Поскольку я не могла изменить общую политику, я делала все возможное, чтобы помочь этим несчастным людям. Не интересуясь причинами, я пыталась освободить всех заключенных концлагерей, по поводу которых ко мне обращались за помощью». В сентябре 1946 года она разослала свой меморандум на немецком и английском языках вагнерианцам всего мира.
Один экземпляр получил и полковник Фиори, по поводу чего госпожа Штробель писала: «Полковник Фиори нанес госпоже визит. Она отдала ему письмо в свою защиту; после этого он вчера зашел еще раз. Письмо явно произвело на него сильное впечатление, и он сказал, что с ней ничего не случится. Сегодня она видела его в автомобиле; он даже сорвал с головы шапку!» Один экземпляр Винифред послала Фриделинде, сопроводив его письмом с заверением, что предстоящий процесс не представляет для детей никакой опасности – карательные меры могут быть обращены только против нее. Разумеется, такая рассылка требовала значительных затрат, но ей на помощь пришли друзья, подарившие, в частности, достаточное количество почтовых марок.
Осенью начались процессы, на которых ей пришлось защищать своих знакомых. Первой из дома Вагнеров судили обладательницу золотого партийного значка няню Эмму Бэр. Поскольку в то время комиссии действовали со всей суровостью, обвинитель требовал приговорить пожилую женщину к исправительным работам и конфискации половины имущества. Только вмешательство Винифред и работников, обслуживавших виллу Ванфрид, которые подтвердили, что Эмма целыми днями трудилась по хозяйству и у нее просто не было времени на политическую деятельность, позволило вынести более мягкий приговор. В сентябре Винифред выступила в защиту врача и друга семьи Хельмута Тройтера, чье положение осложнялось показаниями его соперника Альберта Ангерера: некогда Тройтер занял его место в качестве домашнего врача семьи Вагнер. Самый сильный аргумент свидетеля обвинения заключался в том, что главный врач больницы имени Винифред Вагнер «оказывал сильное влияние на гауляйтера Фрица Вехтлера и даже ходил вместе с ним в баню». Тройтер был причислен к категории «главных обвиняемых», осужден на пять лет тюрьмы, у него была конфискована его врачебная практика, и ему объявили запрет на профессиональную деятельность. Шокированная приговором Винифред уже не ждала от собственного процесса ничего хорошего. Все же благодаря ее заступничеству и показаниям, которые дали в суде второй инстанции достойные доверия свидетели, врача освободили из тюрьмы уже в ноябре. После этого его то оправдывали, то снова привлекали к ответственности по требованию правления окружного союза врачей Байройта; изматывающее силы и нервы преследование тянулось до 1949 года, пока Тройтера не оправдали окончательно и не дали ему возможность приступить к работе.
1 октября 1946 года был оглашен вердикт Нюрнбергского трибунала, и через две недели были казнены некоторые из тех, кого хорошо знали в Ванфриде: Ганс Франк, Иоахим фон Риббентроп, Альфред Розенберг, Вильгельм Фрик. Йозеф Геббельс, Генрих Гиммлер, Герман Геринг и Роберт Лей избежали наказания, покончив с собой. Альберта Шпеера и Бальдура фон Шираха приговорили к двадцатилетнему тюремному заключению, которое они отсидели от звонка до звонка, оставив бесценные для историков воспоминания. Рудольфа Гесса приговорили к пожизненному заключению, и он умер в тюрьме, где провел после вынесения приговора больше сорока лет.
Глава 24. Процессы денацификации и новая эстетика
В августе 1946 года у Франца Вильгельма Байдлера наконец появилась надежда получить доступ к архивам Ванфрида. Мало того, уже отчаявшись добиться согласия Фриделинды, обербургомистр Майер решил в конце августа обратиться к нему как к единственному члену семьи (пусть и не наследнику Мастера по мужской линии), не запятнавшему себя связями с нацистским режимом, с просьбой возглавить байройтское предприятие: «Многие жители Байройта и зарубежные почитатели Вагнера считают, что Вас следует пригласить для управления и руководства реорганизацией байройтского наследия и что ваше отношение к национал-социализму является самой надежной гарантией того, что несомненно роковое для дела Вагнера духовное и художественное отчуждение и уклонение, от которых страдали в период руководства Винифред Вагнер байройтские традиции, останутся эпизодом, о котором мы постараемся не вспоминать». Майер сразу же предложил ему представить собственную концепцию реорганизации фестивалей применительно к новым условиям. Это предложение явилось для сына Изольды громом среди ясного неба, и он сразу написал Томасу Манну, в чьей поддержке не сомневался: «Пока я вообще не думаю о немецком будущем. Дело осложняется главным образом тем, что на меня ложится вся духовная ответственность за новый Байройт, если таковая вообще возможна». Еще через полтора месяца он послал писателю предложение стать почетным председателем фонда, который, по его мнению, должен был управлять обновленным предприятием. Сам он был готов взять на себя исполнение обязанностей генерального секретаря (по опыту работы в Союзе писателей он знал, что эта должность обеспечивает реальную власть) и честно предупреждал о возможных осложнениях: «В таком повороте событий есть что-то сенсационное, и это потребует от меня огромных усилий… Все же речь идет не больше и не меньше как о требовании к Вам взять на себя наследство в Байройте. Если Вы его примете, мир насторожится». Теперь уже Байдлеру было просто необходимо ехать в Германию. При этом он прекрасно сознавал, что речь фактически идет об отстранении от руководства фестивалями законных наследников, в том числе не торопившейся с ответом Фриделинды (о том, что ее кандидатура рассматривается городскими властями, Майер также упомянул в своем послании: «Город Байройт выразил желание, чтобы вы оба <Фриделинда Вагнер и Франц Вильгельм Байдлер> вступили в права художественного наследства вашего деда и продолжили его дело»), так что его положение в любой момент могло оказаться весьма шатким. Тем не менее, соблазненный возможностью получить доступ к материалам Ванфрида и порыться в архивах Мюнхена, доступ к которым ему в любом случае не был закрыт, он собрался в путь. Чтобы при встрече с Майером не возникло никаких недоразумений, он предварительно сообщил в письме, что одновременно с изучением материалов к биографии Козимы собирается проанализировать «общественно-духовный „мир Байройта“», хотя прекрасно сознает, что это его намерение «выходит далеко за рамки простого жизнеописания». Разумеется, в свете предстоявшей ему миссии оно выглядело вполне естественным. Заручившись согласием потомка Рихарда Вагнера и, соответственно, обретя надежду на то, что властям Байройта удастся прибрать к рукам предприятие, с возрождением которого были связаны все надежды на будущее процветание города, обербургомистр позаботился, чтобы Байдлеру не чинили никаких препятствий; ему быстро оформили визу для проезда через граничившую со Швейцарией французскую оккупационную зону в американскую, и 27 декабря 1946 года он прибыл в Байройт вместе с четырехлетней дочкой Дагни.
Вполне понятно, что его появление не вызвало у Вагнеров восторга. Винифред вообще отказалась с ним встречаться, а вынужденный вести переговоры со своим двоюродным братом Вольфганг сделал все возможное, чтобы к нему в руки попало как можно меньше семейных материалов. Вместе с Гертрудой Штробель, чей муж готовился предстать перед комиссией по денацификации, а пока был интернирован, Вольфганг тщательно просмотрел документы Козимы и отобрал из них те, которые могли, с одной стороны, заинтересовать свалившегося к ним на голову кузена, а с другой – не нанести ущерба репутации семьи. Жена архивариуса писала: «Вольфи читал письма Изольды, которые ни в коем случае нельзя было передавать д-ру Байдлеру!» Что касается дневников Козимы, то тут он мог с чистой совестью сослаться на завещание тетушки Евы, спрятавшей их на тридцать лет в сейфе мюнхенского банка. Во время встречи с Байдлером в присутствии обербургомистра Вольфганг сообщил, что ознакомление с архивными документами связано с определенными трудностями, поскольку документы переправлены с целью их сохранения в безопасные места и распределены по четырем оккупационным зонам: «О них заботятся доверенные люди, от некоторых у меня уже давно нет никаких известий, и я никак не могу с ними связаться, поскольку они интернированы… Итак, разговор закончился, к счастью, мирно, но безрезультатно». Посетовав на безалаберных американцев, Вольфганг пожаловался и на то, что многие материалы уничтожены или безвозвратно утеряны. И тут уже ни обербургомистр, ни представители американской администрации ничем не могли помочь Байдлеру. Тем не менее как Вольфганг, так и Гертруда Штробель были с ним чрезвычайно приветливы и предоставили ему тщательно отобранные архивные материалы, которые он изучал на протяжении пяти недель своего пребывания.
Поведение Вольфганга легко понять, если учесть, какой образ жизни он вел в последние месяцы, ночуя в Оберварменштайнахе и работая в Байройте: «Я выходил из дома в пять утра и ехал на поезде в Байройт. До вокзала я добирался три четверти часа пешком. Вечером я возвращался домой в половине одиннадцатого. Обратная дорога из Байройта занимала еще больше времени, потому что в паровозном котле, как правило, было недостаточное давление пара, и локомотив с трудом преодолевал подъемы. Ежедневные поездки туда и обратно и связанные с ними огромные затраты времени становились для меня все более и более обременительными, особенно в зимние месяцы». Весной 1946 года он переехал с женой и дочерью в четырехкомнатную квартиру на первом этаже садового домика при Ванфриде, где прежде жила прислуга. Однако зарегистрироваться в полиции он не торопился и сделал это только 3 сентября 1948 года: «Бесконтрольность давала мне более широкие возможности для передвижения. В тех необычных условиях существования я считал весьма удобным иметь возможность ускользнуть – не важно, каким образом». Разумеется, при первой же возможности он постарался перепрятать хранившиеся на даче в Фихтельгебирге наиболее ценные архивные материалы, отправив их в Нусдорф, где пока оставались семьи Виланда и Верены: «Во время эвакуации архива в Байройте сложилась довольно забавная ситуация. Когда я собирался загрузить в велосипедный прицеп два рюкзака, плотно набитых рукописями моего деда, чтобы отвезти их на вокзал, на Ванфридаллее совершенно неожиданно и, разумеется, некстати появились обербургомистр Майер и офицер из американской администрации. Сохраняя внешнее спокойствие, они очень внимательно оглядели округу и, как нарочно, спросили меня при встрече, где находится архив. Изобразив нетерпение и досаду из-за вынужденной задержки и сославшись на отсутствие времени на разговор ввиду необходимости поспешить на поезд, я сумел проскочить мимо них на велосипеде с прицепом, полным партитур, и беспрепятственно от них ускользнуть – если не на пароход во Францию, то, по крайней мере, на поезд до Нусдорфа. Меня чертовски обрадовало, что предмет их вожделений удалось увести у них из-под носа».
Однако ни он, ни Винифред не могли воспрепятствовать переговорам городских властей с Байдлером о будущем фестивалей. Тот не нашел нужным утаивать проект, представленный городским властям, от своего двоюродного брата. Что касается Вольфганга, то он, согласно его мемуарам, не стал попусту выкладывать все имевшиеся у него на руках козыри, но все же был вынужден воспользоваться своими знаниями и посоветовал Байдлеру принять во внимание правовую ситуацию, вытекающую из завещания, совместно составленного его отцом и матерью. Но прежде всего следовало волей-неволей дождаться решения комиссии по денацификации относительно матери, которая пока что считалась законной наследницей: «Я дал ему понять, что не верю, будто в своей оккупационной зоне американцы воспользуются пресловутым „народным правом“, к которому прибегали нацисты, о чем уже стали ходить слухи». Байдлер и не собирался прибегать к «народному праву». Будучи опытным юристом, он предпочел оставаться в правовом поле и взял за основу намерение Зигфрида Вагнера, высказанное им публично в 1914 году во время «процесса Изольды», когда Дом торжественных представлений и Ванфрид были определены его матерью и им самим в качестве «вечного фонда для немецкого народа». Свое предложение поставить во главе нового фонда Томаса Манна он обосновал тем, что таким образом «весь мир будут оповещен о резком и решительном разрыве Байройта с позорным прошлым и о его стремлении связать себя с подлинной вагнеровской традицией». Кроме того, он представил на рассмотрение городским властям «Предложения по составу совета фонда», включавшие список из выдающихся музыкальных деятелей, в основном тех, кто подвергался преследованиям при нацистском режиме. Из композиторов в него вошли Арнольд Шёнберг, Пауль Хиндемит, Карл Амадеус Гартман и двое швейцарцев – Артюр Онеггер и Франк Мартен. Он, разумеется посчитал необходимым включить в него своего бывшего наставника Лео Кестенберга, а также таких видных музыковедов, как Эрнест Ньюмен, Альфред Эйнштейн и швейцарец Фриц Гизи.
Получивший лестное предложение Томас Манн оказался в некоторой растерянности и предпочел взять паузу, сославшись на загруженность работой над романом Доктор Фаустус. При этом он не скрывал от Байдлера своих сомнений относительно возможности «снова выполнять в Германии функции, хоть и представительские и духовные, но все же связанные с определенным общественным положением, которое может держаться только на вражеских штыках». Свое скептическое отношение к проекту Байдлера он высказал в опубликованном в 1949 году эссе История „Доктора Фаустуса“. Роман одного романа, где он, уже испытывая некоторое чувство неловкости, писал: «…по сотне причин – духовных, политических, материальных – эта идея казалась мне утопической, оторванной от жизни и опасной, а также отчасти преждевременной, отчасти устаревшей – история ушла далеко вперед; я не мог воспринять ее всерьез». Сразу после отъезда Байдлера занятая подготовкой к процессу денацификации Винифред писала мужу своей подруги Августу Рёзенеру: «После своего почти пятинедельного пребывания сын Изольды уехал и все же отложил кукушечье яйцо в виде предложения о создании международного контрольного совета. Наше образцовое предприятие собираются целиком отторгнуть, а потом создать международный учредительный комитет во главе с Томасом Манном, в состав которого войдут одни евреи. Например, Лео Кестенберг, Аннелизе Ландау, Альфред Эйнштейн, Герберт Пайзер и проч.». Относительно Томаса Манна Винифред признавала, что «…в принципе он любил его музыку, но не знал, как обращаться с „немецким“ Вагнером, что и не удивительно при такой родне!». Она имела в виду тестя и тещу Манна, супругов Прингсхайм, которым она оказала действенную помощь, позволившую им в конце тридцатых годов эмигрировать в Швейцарию.
По-видимому, отказаться от сделанного ему предложения Манна побудило обращение к нему Фриделинды, которая в этом вопросе встала на сторону своей матери и братьев. В письме сестре Виланд назвал проект Байдлера «…неуклюжей попыткой обеспечить себе единоличное господство над фестивалями под прикрытием большой международной организации. Потому что члены этого совета фонда так благоразумно рассеяны по всему земному шару, что на самом деле вся ответственность и руководство будут сосредоточены в руках секретаря, чью должность он скромно приготовил для себя». И далее: «Сорвать этот благородный проект будет проще и лучше всего, если ты свяжешься с Томасом Манном. Мы считаем маловероятным, чтобы он предоставил свое имя для столь сомнительного предприятия, не имеющего ни моральных, ни правовых оснований. Я думаю, что его отказ автоматически расстроит этот план, который, как пишет сам Байдлер, основывается на авторитете его имени… Полагаю, тебе удастся прийти к соглашению с Манном!».
Весной 1947 года Фриделинда встретилась с писателем в Нью-Йорке и попыталась уговорить его отказаться от сделанного предложения. Однако к тому времени он еще не принял окончательного решения, и у нее возникло подозрение, что Манн ведет двойную игру: заверяет ее в том, что отклонил предложение стать почетным президентом фестивалей, одновременно убеждая американского уполномоченного по культуре в Баварии, что готов занять эту должность. Поэтому она обратилась «на самый верх» – в канцелярию главы американской военной администрации генерала Люсиуса Д. Клея (Clay), чтобы предостеречь его от сотрудничества с Байдлером. При этом она затеяла некрасивую игру, попросив брата Вольфганга представить ей компрометирующие материалы на их кузена, которые могли бы четко подтвердить, что тот был коммунистом и именно поэтому покинул Германию: «Насколько я припоминаю, постоянно шли разговоры о том, что он был активным коммунистом. Но был ли он членом партии? И какую он играл роль в начале двадцатых годов во время всех этих политических волнений и революций в Мюнхене?? Припоминаю, что по этому поводу говорили всякое. Я вообще хотела бы, чтобы кто-нибудь, кто курсе его дел, прислал мне его по возможности полную биографию, потому что я не могу выступать с утверждениями, не имя никаких доказательств». Предприняв атаку на Байдлера, она делала упор на то, что он левый социалист, а это было довольно опасное обвинение, поскольку Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности занималась тогда преследованием коммунистов у себя в стране, и у нее в разработке было несколько сотен одних только кинодеятелей Голливуда. В связи с этим в США создалась довольно напряженная обстановка, и должностные лица реагировали на подобные сигналы достаточно нервно.
Из-за неопределенности позиции Томаса Манна, на которого давили со всех сторон, решение о создании фонда не удавалось принять в течение еще какого-то времени, но в середине мая Байдлер написал Майеру, что Манн будто бы готов взять на себя возложенную на него миссию. Об окончательном отказе Манна стало известно в июне. Трудно сказать, что именно побудило писателя к отказу, но в дальнейшем Фриделинда уверяла всех, что заслуга спасения фестивалей от присвоения их государством и от проникновения в них яда коммунистической идеологии, носителем которой она объявила невинного либерала Байдлера, принадлежит исключительно ей. Через много лет она поведала биографу Виланда Вагнера Джеффри Скелтону: «С помощью замечательной международной юридической фирмы я воспрепятствовала тому, чтобы они <фестивали> были проглочены вечно голодным баварским правительством… Я предотвратила попытку нашего кузена Байдлера, которого поддерживала группа под руководством Томаса Манна, лишить семью ее собственности и установить контроль над фестивалями».
* * *
Между тем, Винифред готовилась к процессу денацификации, где главным свидетельством ее связи с нацистским режимом и лично с Гитлером должна была стать книга Фриделинды. В начале апреля 1946 года она еще раз обратилась к не желавшей вступать с ней в переписку дочери: «Считается, что твою книгу используют в качестве главного обвинения против меня». В связи с этим она просила прислать ей экземпляр книги «для ознакомления и соответствующей проработки». Ответа она снова не получила, зато узнала, что два ее предыдущих письма были опубликованы в американском журнале: дочь попросту на них заработала. В мае Винифред написала ей в четвертый раз, обрисовав те ужасные условия, в которых приходится жить ей самой и семьям ее детей в Оберварменштайнахе и Нусдорфе. Дочь снова не ответила, но переслала через Эллен Беерли посылку с продовольствием. Наконец, осенью 1946 года книга вышла в Голландии, затем на немецком языке в Швейцарии, а в феврале 1947 года несколько глав из нее опубликовал немецкий журнал Neue Auslese («Новый дайджест»). Пресса живо обсуждала приведенные в книге пикантные подробности. Что касается Винифред, то ее больше всего возмутил и напугал упомянутый в конце книги эпизод, где она грозит дочери, что в случае ослушания та будет при первой же возможности «истреблена и уничтожена». 5 марта этот отрывок зачитали в литературной программе городской радиостанции Мюнхена. В результате Винифред пришлось искать дополнительных свидетелей защиты; в их числе на процессе согласилась выступить вдова архитектора Пауля Людвига Трооста Герди, в свою очередь возмущенная утверждением Фриделинды, будто ее муж покончил самоубийством из-за провала своего проекта, в то время как он умер в январе 1934 года от болезни. Общая беда сближает, и у Винифред появился еще один защитник. Многие приведенные в книге свидетельства мог опровергнуть и благополучно прошедший процесс денацификации Титьен.
14 мая 1947 года Винифред получила обвинительное заключение, основанное, как она и опасалась, главным образом на сведениях, почерпнутых из книги ее дочери. Дело осложнялось еще и тем, что адвокат Эбенмайер отказался от участия в процессе. Сначала его арестовали по обвинению в том, что он указал ложные сведения в собственной анкете, а после освобождения из тюрьмы он в качестве авторитетного критика отправился на кинематографический конгресс в Берлин, наплевав на предстоящий процесс и на свою подзащитную. Это был зловещий знак: адвокат явно не рассчитывал на успешный для Винифред исход дела. К счастью, к тому времени процесс денацификации успешно прошел Фриц Майер, однако теперь постоянному адвокату Вагнеров пришлось готовиться в страшной спешке, что явно могло повредить делу. Первое слушание назначили на 25 июня, то есть процесс должен был начаться через два дня после пятидесятилетия Винифред, а 9 июня Фриделинда получила американское гражданство и уже не опасалась за свое пребывание в Соединенных Штатах. Теперь она могла, наконец, проявить милосердие к собственной матери.