Жора Кормухин
Ширококостный, кряжистый, с длинными руками, с головой низко посаженной на широкие плечи, Жора производил впечатление очень сильного человека. Так оно и было. Нарочитая грубость в обращении со своими сослуживцами скрывала покладистую натуру этого солдата. Он не был ни грубым, ни обозленным, хотя, что греха таить, долгая и беспросветная солдатская служба могла испортить любого человека и свободно довести его до мизантропии и несдержанности в проявлении своего настроения. Жора служил уже пятый год и срока окончания своей службы он не знал, как, впрочем, и все другие солдаты стройбата.
С самого начала формирования стройбата, когда еще рота капитана Тарасова размещалась в палатках, Жора попал в одно отделение с туркменом Султаном Кокобаевым. Лето 1946 года было теплым и палаточная жизнь была сносной. А нары, они везде нары. Что в палатке, что в каком-нибудь казарменном помещении. Причем командир взвода сержант Василий Кудреватых был добрым и спокойным человеком, а это далеко не последнее дело, когда командует солдатами порядочный человек.
При комплектации строительных бригад Жора Кормухин и Султан Кокобаев попали в разнорабочие. Первое, что им предстояло выполнять – это пробивание отверстий в кирпичной кладке стен, перегородок и в перекрытиях для монтажа системы отопления, водопровода и электросети. Жора своей работой был доволен. Вдвоем со своим напарником Султаном они очень сноровисто долбили стены и потолки. Об электродрелях в то время никто не имел ни малейшего понятия. Никакого начальства над ними не стояло. Получив задание, Жора с Султаном уходили к месту работы и целыми днями занимались своим делом без постоянной оглядки на командира отделения или на прораба. План они всегда перевыполняли и в соцсоревновании, о котором они ни духом, ни слухом ничего не знали, занимали первые места.
По сути, и по справедливости Жору следовало бы комиссовать и демобилизовать из армии еще в январе 45-го года, после контузии, которую он получил в боях за Варшаву. После госпиталя, его посчитали годным к строевой службе и направили в запасной полк. Жора был практически здоров, но последствием контузии явилась и задержалась в его большом теле одна несущественная, по мнению лечащего врача, мелочь – у Жоры начался ночной анурез. Это доставляло немало сложностей в казарменной жизни старослужащего солдата.
Врач успокоил Жору и сказал, что это дело временное и до свадьбы все образуется. Но вот уже больше полутора лет Жора мучился своим недугом, а улучшения пока никакого не намечалось. Верный Султан по ночам будил Жору и тихо бормотал ему на ухо «Понимаешь, пора». Но это не всегда срабатывало…
Недели за две до переселения роты капитана Тарасова из палаток на постоянное место жительства в трехэтажных дом, заболел Кокобаев. Утром он не вышел на построение, ротный санинструктор померил у него температуру и ахнул – выше 40 градусов. Султан ни слова не говорил, дышал тяжело и не открывал глаз. Вызвали скорую помощь. Подъехать к палатке, где лежал больной солдат, оказалось невозможно. Пока суетились с носилками, Жора взял на руки Султана и вынес к машине на проезжую часть. Больше двух недель пролежал Султан в госпитале. Переселение из палаток в жилое помещение состоялось без него. Жора на новом месте жительства занял ему место рядом с собой в нижнем ряду двухъярусных кроватей. После госпиталя Султан очень исхудал и казался выше своего роста, а был он на целую голову выше своего товарища. С этого времени двое солдат, русский и туркмен стали настоящими друзьями. До самой зимы они долбили дыры в стенах пятиэтажки под монтаж сантехоборудования и устройство электропроводки. На вид это была странная пара: коренастый с широкими плечами, склонный к полноте Жора и высокий узколицый черноглазый и черноволосый Султан. И по характеру они были совершенно разными: балагур, насмешник и хохмач Жора был полной противоположностью своему сосредоточенному и постоянно молчаливому другу.
Работники они были безотказные. Случалось, что им перепадала халтура. Перед Новым годом в основном здании академии, построенном архитекторами Кваренги и Растрелли еще в восемнадцатом веке, рухнула, подгнившая на опоре от постоянного протекания кровли, деревянная балка. Жору и Султана привлекли к работе по ликвидации этой аварии, а поскольку работа была сверхурочная, внеплановая и очень срочная, то им заплатили какие-то деньги. Несколько дней после этого по вечерам друзья, сидя на койке, съедали буханку черного хлеба, купленную на Бауманском рынке за сто рублей.
В начале года большую часть роты капитана Тарасова, в том числе и взвод, в котором служили Жора с Султаном, перевели в Главный госпиталь Советской Армии имени Бурденко, расположенный на Госпитальной площади, вблизи Лефортовского парка. В здании «Главной Гошпитали», построенной еще при Петре Первом, шла частичная перепланировка в терапевтическом отделении, связанная с разборкой существующих и устройством новых стен и перегородок. Солдат разместили на жительство в довольно сухом и теплом подвале. Для Жоры с Султаном нашлось и в Госпитале дело по пробиванию отверстий для монтажа различных коммуникаций. Командир роты капитан Тарасов решил воспользоваться подходящим, по его мнению, случаем и обратился к одному из врачей госпиталя с просьбой о возможной помощи Кормухину в излечении его недомогания. Врач оказался человеком добрым и внимательно отнесся к просьбе капитана. Первым делом он решил проверить, какое количество жидкости за ночь выделяется нездоровым солдатом, и сказал капитану, чтобы он организовал такую проверку.
– Ты вот что, – распорядился Тарасов, обращаясь к старшине роты, – дай указание дневальному, чтобы он через каждый час будил Кормухина. Найди для этого какую-нибудь посудину. Врач обещался помочь ему. Утром он посмотрит, сколько там наберется этого продукта, а потом Кормухин будет сдавать анализы.
В длинном коридоре подвала старинного здания госпиталя старшина еще раньше заприметил большую стеклянную бутыль, видимо, бесхозную, и поэтому намеревался как-нибудь приспособить ее в своем ротном хозяйстве для какого-то употребления. Поскольку необходимости такой пока не представлялось, бутыль стояла на своем месте. После вечерней поверки старшина отдал соответствующее распоряжение ротному санинструктору и дневальным. Жоре предстояла беспокойная ночь.
Утром, когда подполковник медицинской службы, человек пунктуальный, встретился с капитаном Тарасовым и ротный старшина проводил их в укромный уголок коридора, где стояла участница ночного эксперимента – большая бутыль, оба офицера, недоумевая, уставились сначала на нее, а потом на старшину. Старшина стоял, как и полагается нижнему чину, поодаль от начальства и не сразу понял, что вызвало замешательство офицеров. Он шагнул вперед и ахнул – большая многолитровая бутыль была доверху наполнена мутной желтоватого цвета жидкостью.
– Вот негодники! – возмутился старшина. – До сортира всего-то каких-нибудь полсотни метров оставалось пройти, а они сюда наладились. Ну, я им устрою сегодня строевую подготовку!
– Бросьте, старшина, не стоит придавать этому значения, – усмехнулся медицинский подполковник. – Обычная солдатская проделка. Анализ – так анализ! Вся рота постаралась. Шутники, однако, они у вас. Да и то сказать, скучно служить в стройбате.
Действительно, жить в стройбате было скучно, мало сказать – скучно, томительно. Все только и ждали демобилизации. В армии в 1946 году еще служили мужчины, призванные до войны. Все понимали, что война – дело всенародное, надо воевать, надо служить. Но война закончилась, страна праздновала Победу, а неисчислимое множество молодых мужчин обречены были тянуть солдатскую лямку. Самое безысходное в этом было то, что никто не знал, когда наступит конец изнурительной жизни в бесчеловечных условиях разных стройбатов, запасных частей и других воинских подразделений второстепенного назначения.
Кормухина демобилизовали в апреле 1947 года, вскоре после Указа о демобилизации его возраста. Он уехал на родину в Торопец, оставив за плечами пять с лишком лет солдатской службы
ЧП в Воскресенске
Прошло больше месяца с того времени, как скрылся из расположения четвертой роты рядовой Бугрин. В Воскресенске за это время одна за другой были ограблены швейная и сапожная мастерские, участились квартирные кражи, совершено несколько разбойных нападений на людей, идущих в позднее время со станции. И милиция, и Военкомат были оповещены о дезертирстве Бугрина. Криминальная обстановка в Воскресенске и до его дезертирства была неспокойная, но теперь многие преступные действия приписывались Бугрину с какими-то двумя его напарниками.
Был случай: на станции взломали торговую палатку. Дежурный милиционер потом рассказывал с полной уверенностью, что это дело рук Бугрина. Их было трое. Милиционер открыл огонь, когда воры уходили. Был ранен один из подельников. Бугрин передал мешки с наворованным третьему, а сам взвалил на плечо раненого и сумел скрыться от преследования.
Его выследили, когда он… Нет не так. Надо рассказать об этом подробней. Четвертая рота была расположена на территории Химкомбината. На проходной к солдатам привыкли и пропускали их свободно и на вход и на выход. Бугрин пришел перед отбоем в каптерку к старшине четвертой роты и потребовал чистое теплое белье и портянки. Старшина сразу же начал соображать, как не вызывая подозрения Бугрина, оповестить милицию или охрану комбината о его появлении в роте. Время на размышления не было и старшина сказал, что в каптерке все белье стиранное, уже ношенное, а в кладовке есть несколько пар нового белья.
– Пойдем! – согласился Бугрин.
– Это рядом, – пояснил старшина. – Только ключ у писаря он принимал белье. Я позову его.
– Зови, – велел Бугрин и стал за притолокой у открытой двери каптерки.
Старшина позвал писаря. Прикрывая спиной своего гостя, потребовал у писаря ключ и одними губами сказал ему: «Здесь Бугрин, иди на проходную». И сразу же громко распорядился:
– Ну, что стоишь? Мне только ключ и был нужен. Иди в казарму.
Бугрин переоделся, поговорил со старшиной и, дождавшись отбоя, ушел. Он подходил к выходу из коридора, когда ему встретились два милиционера и один охранник химкомбината.
– Солдат, где тут у вас Бугрин? – спросил один милиционер. – Только тихо!
– Вам Бугрин нужен? Пойдемте, я вам покажу, – сказал Бугрин. – Он как раз появился в роте.
В сопровождении милиционеров и охранника Бугрин вошел в казарму. Еще не уснувшие солдаты поднимали головы и удивленно смотрели, как Бугрин идет под конвоем по проходу между нарами. У противоположной двери казармы Бугрин указал рукой на спящего солдата и тихо сказал охране: «Вот он здесь лег спать». Милиционеры обнажили револьверы, Бугрин быстро вышел в коридор и скрылся на территории химкомбината. Обман обнаружился быстро. Охранник побежал на ближнюю проходную, чтобы по телефону предупредить заводскую охрану и милицию. Милиционеры кинулись к ограде.
А Бугрин быстро шел к главной проходной. Он мог бы скрыться и на этот раз, но он выдал себя сам. Вахтер говорил, что его приняли за мастера одного из цехов и никто не собирался его задерживать. Но на проходной он увидел милиционеров и подумал, что это засада. Он приблизился к ним, протянул руки и сказал: «Берите меня. Я – Бугрин».
Демобилизация Кокобаева
В мае демобилизовали небольшую группу солдат 1923 и 1924 годов рождения. Эти ребята отслужили в армии, кто четыре, кто пять лет, почти всем из них пришлось повоевать. Мне казалось, что эту демобилизацию в батальоне отметят каким-то мероприятием, но ничего не было. Ни слова благодарности за долгую службу, ни малого намека на необычность этого долгожданного события, – ничего не было. Документы, проездной билет до места жительства в руки и прощай, солдат. Такая казенщина никого не беспокоила, главным было то, что, наконец, пришло освобождение от режимной принудиловки, что предстоит возвращение домой и встречи с родными и близкими. Следует заметить, что эта демобилизация оказалась последней, при которой увольняемым из армии солдатам и сержантам выдавалось денежное вознаграждение, размер которого начислялся суммой всех помесячных выплат за все годы их службы. Не Бог весть, какие это были деньги, но все же не с пустым карманом солдат возвращался домой из армии. При последующих демобилизациях эти выплаты были отменены.
Перед войной в 1940 году маршал Тимошенко, сменивший маршала Ворошилова на посту Наркома Обороны СССР, отличился тем, что по его приказу у красноармейцев и младших командиров при демобилизации отбирали новое обмундирование и отпускали домой в той одежде, в которой они призывались в армию. Если же штатская одежда по каким-то причинам у кого-то не сохранялась, то увольняемым выдавали старое, бывшее в употребление обмундирование. Это имело немалое значение для живущих в нужде и бедности советских людей. Одно дело, когда солдат приходил со службы в хорошей исправной одежде и обуви, которую еще можно было носить какое-то время на «гражданке» и совсем другое, когда молодой человек возвращался из армии в залатанных штанах и разбитых ботинках.
В народе об этом говорили глухо, но с явным осуждением.
В 1947 году Генералиссимус не мелочился: и неизношенную форму оставил служивым и деньжат малость подкинул. Правда, через год он одумался и денежные выплаты солдатам за службу отменил…
Среди подлежащих демобилизации солдат оказался и Султан Кокобаев. Необщительный и малоразговорчивый туркмен после отъезда своего друга Жоры Кормухина совсем замкнулся. Командир взвода предложил ему перейти из разнорабочих в бригаду маляров, в которой работало несколько узбеков, но Кокобаев отказался и в его отказе проскользнула малая доля высокомерия. Служба для него была ничем иным, как наказанием и он не искал облегчения в ней. Когда закончилась работа по пробиванию отверстий в кирпичных стенах, он таскал строительные материалы по лестницам и коридорам в здании госпиталя, в те помещения, где проводились ремонтные работы, убирал строительный мусор на местах производства работ, выполнял разгрузочные работы и все это он делал без малейших возражений, молча и сосредоточенно. Считалось, что норму свою он выполняет, и каждый месяц ему закрывали наряд на сто и более процентов. Кем он был на Родине? Я как-то пытался с ним поговорить, но Султан уклонился от разговора, как это делает взрослый человек, не удостаивая вниманием неразумного мальчишку. Это получилось необидно. Действительно, что я мог понимать в том, как живут туркмены в своей жаркой стране, да еще под солнцем сталинской конституции.
Но вот подошел 1947 год! Наступил апрель и рядовой солдат, разнорабочий стройбата Султан Кокобаев получил в штабе документы о демобилизации и денежное вознаграждение в размере всей зарплаты, которую он получал во все время своей службы.
Взвод был на работе, в казарме было пусто. Трое: Султан, Вася Кудреватых и я сидели за столом. С нами должен был быть еще старший сержант Федя Исаченко, но он загремел на гарнизонную гауптвахту – сорвался парень и капитан Филутин отвел на нем душу.
…У Кокобаева потемнело лицо, и он стал похож на араба из тысячи и одной ночи. Только белки глаз да зубы светились белизной. Его рука немного дрожали когда он наливал водку.
– Пей, Женя, пей, Вася. Если б был здесь Исыченко, можно было бы все деньги… Пей, Женя!
– Молодец, туркмен. Амыр коенден, иманым койсин, Султан! – Я произнес туркменскую поговорку, которой меня научил Султан: «Лучше потерять друга, чем веру в него».
– За твое, Женя, за твое, – говорит добрый Кокобаев и из-под черных бровей белки его глаз так страшно светятся, что он уже не дост – друг, а дикий азиат, тот самый, который вот-вот кинет камень в бедную поленовскую грешницу.
– Султан, почему ты не пьёшь?
– Я пьяный, Женя, – говорит Султан, как-то особенно мягко произнося букву «ж» в моем имени, отчего имя мое звучит непривычно мягко и ласково.
Султан уезжает в среднюю Азию. Азиат! Почему так тихо в казарме? Почему уезжает Султан в свою Азию? «Почему Султан уезжает, а я остаюсь в стройбате? Когда же я? Когда же кончится моя служба?»
Мне оставалось служить 3 года и 6 месяцев!!!
Офицерская должность
Должность комсорга в стройбате с мая месяца стала штатной офицерской должностью. При сержантском звании я был аттестован на офицерскую должность и начал получать 700 рублей должностного оклада. Для сравнения: инженер, окончивший институт и направленный на работу по распределению, первую зарплату получал в размере 600 рублей.
Большую часть зарплаты я стал посылать родителям.
Должности командиров взводов в стройбате с этого времени стали занимать тоже офицеры. Мое сержантское офицерство мои товарищи Федя Исаченков, Толя Шипарев, Вася Кудреватых приняли, как должное и даже с одобрением. Отношения их остались прежними. А вот штабной начальник капитан Филутин, этот как будто на ежа сел. Для меня же это имело значение только в том смысле, что я мог оказывать хотя небольшую помощь родителям. Я помнил рассказ своего отца, когда был в отпуске.
Отца попросил его старый знакомый, занимавший какую-то должность на маслозаводе, отремонтировать дверную коробку складского помещения и врезать замок. Расплатившись за работу, знакомый угостил отца кружкой густых и свежих сливок. По дороге у отца схватило острой болью живот. Его наголодавшийся желудок не принял непривычную пищу. Отца затошнило. Дойдя до озера у каменного моста, он не то что лег, а просто упал на траву. Отторжение деликатеса облегчило его состояние. Придя в себя, отец потихоньку добрался до дома.
После праздника Победы я встретился с Виктором Барановским, моим хорошим товарищем по партизанскому отряду. В 1943 году мы попали с ним в серьезную передрягу: партизанский отряд соединился с Действующей Красной Армией, а я с Барановским застряли в немецком тылу за Березиной. Ситуация была сложная, если не сказать критическая. В деревню, где мы на недолгое время задержались, вошли немцы. Мы укрылись в болотистом кустарнике неподалеку от деревни. С нами были три женщины, маленький ребенок и корова. Одна из женщин – сестра Виктора с ребенком, две другие – его знакомые. Сестра Виктора ни за что не хотела расставаться с коровой. Несколько раз Виктор и я ходили на разведку, в результате чего мы уяснили, что весь берег Березины патрулируется немецкими командами.
Надвигалась зима, надо было выходить к нашим. Трудно сказать, что было бы с беглецами, чем бы закончилось наше болотное сидение, если бы не Виктор. Человек интеллигентный, художник по образованию, он проявил мужество и находчивость, свойственные только смелым и решительным людям. На пятый день, когда морозом уже схватывало болотную воду и кустарник покрывало изморозью, Виктор ушел к Березине, как он сказал, проведать обстановку и посмотреть что к чему. Он хорошо знал эти места с довоенного времени. Отец Виктора бывал здесь по служебным делам и брал с собой сына пожить на природе.
Виктор отсутствовал недолго. Вернувшись, он сказал, что с того берега нам подадут лодку и надо торопиться. Вслед за Виктором мы все быстро добрались до Березины. Когда спустились к воде, я сразу же увидел на другом берегу одетого во все черное мужчину. Он махнул рукой, сел в лодку и, сноровисто работая веслами, скоро пересек довольно широкую в этом месте реку. Он сказал, что в лодку можно садиться только четырем человекам и еще что-то очень серьезно сказал он Виктору, указывая на меня. Переправляться на другой берег предстояло десяти человекам, поскольку Виктор забрал с собой четырех военнопленных, с которыми он встретился, когда ходил разведывать обстановку. Эти четверо бежавших военнопленных сидели в болотистых кустах, замерзали и ждали неизвестно чего. Мужчина, пригнавший лодку, ушел после первого же рейса и больше его никто не видел.
Тогда, в 43-м году, я не очень-то задумывался над тем, откуда взялся тот спаситель, молодой мужчина в черном штатском пальто в сапогах и черной фуражке, рисковавший ради не знакомых ему людей собственной жизнью. На том участке Березины ее берега с обеих сторон густо поросли кустарником и близко к воде подступающим лесом. Как оказался в прямой видимости с другого берега неизвестный мужчина именно в тот момент, когда Виктор в поисках спасения вышел к реке и они увидели друг друга? Много лет прошло с тех пор, а я все думаю, что роковые и необъяснимые совпадения иногда случаются в жизни, хотя принято считать, что чудес не бывает на свете.
Виктор в армии не служил. После войны он совершенно не понятно каким образом сумел устроиться на работу и на жительство в Москве. Работал он в Министерстве речного флота художником.
Во время встреч со мной при моем безденежье он угощал меня в какой-нибудь забегаловке хорошей стопкой водки под бутерброд с плохой колбасой или с килькой. Это было жестом дружеского расположения и служило некоторому раскрепощению в отношениях. Не изменяя обычаю, мы и в этот раз приняли по сто пятьдесят граммов водки, закусили, чем Бог послал и пошли гулять в Лефортовский парк. Поговорили о многом, повспоминали. Ни я, ни Виктор ни разу после выхода из немецкого тыла в декабре 43-го года ни с кем из общих партизанских товарищей не встречались и не общались, если не считать короткой моей переписки с комиссаром партизанской бригады Злыновым. В общем разговоре само собой как-то подошло к тому, что я спросил у Виктора, что ему сказал, указывая на меня, тот мужчина, что пригнал им лодку на Березине в 43-м году. Виктор ответил не сразу.
– Не хотел я тебе говорить, но раз ты спросил, отвечу. К тому же и времени прошло немало. Теперь можно, ты не обидишься. Тот мужчина сказал мне, что женщин немцы не тронут, что военнопленные под своей судьбой ходят, а партизана немцы повесят. При этих словах он и указал на тебя и посоветовал первым рейсом переправить тебя на советский берег.
– Ничего Виктор, дело давнее. Я все равно не сел бы в первую лодку, во вторую – может быть, а в первую нет, не сел бы. Все обошлось. Тебе не кажется, Витя, что кто-то очень угодный Богу хорошо помолился тогда за нас. Я тогда последним покинул вражеский берег.
В батальоне произошли серьезные перемены в командном составе. Уволили из армии доброго капитана Рысакова. Он был хорошим замполитом, а вернее сказать – никаким, ни к кому не приставал, не требовал систематического проведения политзанятий, политинформаций и коллективной читки газет. Поговорит с командиром какой-нибудь роты о дисциплине, о выполнении производственных заданий, о наглядной агитации и дело с концом. Он как-то незаметно функционировал в русле повседневности и обыденности стройбатовской службы. Ни перед кем не выслуживался, не демонстрировал политической активности в деле воспитания личного состава в духе преданности партии и Родине и не добивался повседневной демонстрации этих качеств от солдат, сержантов и офицеров стройбата. Понимал, видимо, что работа на стройке сама по себе является лучшим выражением верности своей Родине солдата-стройбатовца. Единственно, что мне не нравилось в капитане, так это его длинные, сбивчивые, путаные речи на праздничных торжественных собраниях. И слушать томительно, и уйти нельзя.
Новый замполит, майор по званию, с первого же взгляда производил впечатление полной противоположности прежнему незлобивому и негромкому капитану Рысакову. «Кончилась моя нормальная жизнь», – подумалось мне при встрече с этим политработником. Его физическая тяжеловесность, мне показалось, полностью соответствовала его внутреннему умственно-психологическому устройству.
Вторая рокировка в командовании батальона состояла в том, что куда-то откомандировали из батальона капитана Филутина, а на его место прислали подполковника Милашкина, весьма амбициозного и самолюбивого мужчину лет пятидесяти. Он как-то сразу же поставил себя особняком по отношения ко всем офицерам штаба. От капитана Филутина он унаследовал неприязнь ко мне. А я подумал, что очень странно и вроде бы не рачительно расходуются офицерские кадры в армии, если на такую незначительную должность, как начальник штаба строительного батальона, пусть даже и отдельного, назначают аж подполковника. Недоброжелательность подполковника к себе я объяснил тем, что Милашкин увидел во мне своего антипода: у подполковника очень маленькая должность при очень высоком звании, у меня же – наоборот – при абсолютно невразумительном звании довольно значительная должность.
За свою недолгую жизнь я уяснил для себя, что никакие перемены в жизни и службе никогда не приносят улучшения ни для жизни, ни для службы.
Была еще одна новость в штабной ситуации: майору Кудрявцеву присвоили звание подполковника. Теперь у него на погонах распластались по две больших звезды, посредине которых чернели точки от снятых одиноких майорских звезд.
Теперь я питался в офицерской столовой. Официантка Маруся, маленькая женщина лет тридцати двух или чуть старше, подавала мне обед. Вот так! С некоторых пор я начал задерживаться в столовой с разрешения Маруси. Я оттягивал необходимость являться в политчасть, где теперь постоянно заседал новый замполит. Столовая – маленькая чистенькая комнатка и в ней приятно было позаниматься какими-то бумажными делами: то ли на письмо ответить, то ли протоколы комсомольского собрания или заседания бюро с черновиков переписать, а то так просто газету просмотреть. Маруся любила побеседовать со мной, но делала она это деликатно, чтобы особенно меня не беспокоить, как она говорила. Отрываясь от своих занятий, я иногда перекидывался с ней парой слов. Однажды, когда после чая, разложив на столе свои бумаги, я только собрался заняться своей канцелярией, как в столовую вошли два штабных офицера: заместитель комбата по МТО подполковник Кудрявцев и начфин капитан Шитиков. Я встал при появлении старших офицеров.
– Сиди, Мосягин, в столовой и в бане все равны, – махнул мне рукой Кудрявцев. – К тому ж у тебя и должность офицерская.
– Должность-то офицерская, товарищ подполковник. Это точно, – заметил я, садясь на свой стул. – Но вы знаете, я в этой должности, вроде как декабрист на Кавказской войне.
– Чего это он сказал? – обратился подполковник к начфину. – Какая это Кавказская война?
– Комсорг, видимо, имел в виду то, что декабристов после восстания сначала ссылали в Сибирь, а потом Николай первый их на Кавказ в действующую армию отправлял, – пояснил образованный начфин. – Рядовыми отправлял, а были они все дворянами и имели немалые военные чины.
– Ну, так и что? – спросил подполковник.
– А то, что офицеры Кавказской армии всех этих разжалованных принимали в своем обществе, как равных, несмотря на то, что были-то они рядовыми солдатами.
– Разве ты разжалованный, Мосягин? – удивился подполковник.
– Никак нет, товарищ подполковник, – возразил я. – Это у меня еще впереди.
– Правильно говоришь. Никто не застрахован.
Маруся налила офицерам по стакану чая.
– Так на чем мы остановились? – усаживаясь за соседний стол, спросил Кудрявцев начфина.
– Что-то про зарплату вы начали говорить, – напомнил начфин.
– Да-да, про зарплату, – прихлебывая чай, сказал подполковник. – Этот Сидоров мне говорит, что у меня 2600 рублей в месяц. Так у меня семья шесть человек. И все здоровые. Одна домработница за месяц четыре килограмма сахару съела. (Маруся при этих словах ойкнула и тут же закрыла себе рот рукой.) А Женька! Задом вильнула и стипендию провиляла. Она ж хочет и учится, и гулять, и одеваться хорошо, чтоб за ней бегали.
– Если хорошо одеваться не будет, так бегать не будут, – резонно заметил начфин.
– Бегают! Недавно к ней сватался какой-то паразит из Чехословакии. Я сказал – нет. Потом какой-то морячок клинья подбивал. Из политработников. Я ей говорю, самый ненадежный народ эти политики. Сиди дома. Вот она и сидит.
Подполковник допил чай и обратился к Марусе:
– В общем-то, мы к вам пришли. И вот по какому делу.
Кудрявцев предложил Марусе, чтоб она подумала, как облагородить и сделать поуютней «эту столовку».
– Клеенки на столах заменить, что ли, может скатерти постелить, ну там из посуды может что надо. Кто у вас начальник?
– Ой, я даже не знаю, – растерянно заявила Маруся.
– Начпрод, наверно, – подсказал начфин.
– Ладно, поговорю с начпродом.
Офицеры ушли. Я остался с Марусей вдвоем. Она убрала со стола стаканы, собрала на поднос грязную посуду с рабочего столика и прежде, чем уйти на кухню в подсобку, высказалась:
– А вы знаете, сколько раз я говорила, чтоб эту срамотищу, клеенки эти самые убрать отсюда. Как бы хорошо скатерочками столы накрыть. Я скатерти сама стирала бы. Мыло б только дали и все.
Маруся ушла, а я занялся своей писаниной. Это такая морока. К примеру, «Журнал комсомольских поручений», что в него писать. Я эти окаянные поручения выдумывать притомился. А все парторг! Ты, говорит, заведи такой журнал и записывай, что кому поручил, а потом отметки делай об исполнении. Такая муть!
Вернулась Маруся с вымытой посудой.
– А вы все книжками да тетрадками своими занимаетесь? Пошли бы лучше в парк, там сейчас так красиво, все расцвело, распустилось. Может вам чайку налить, я горячий принесла, – предложила Маруся.
– Куда мне в парк, я уже старый.
– Ой, не могу! Старый! Да какой же вы старый? Вам только и погулять сейчас. В парке девушки, познакомились бы. Ну, вот что вы сейчас пишете?
– Это, Маруся, я книгу пишу. Видите, сколько уже написал.
– Как это? Книгу списываете?
– Не списываю, а сочиняю. Заново пишу.
– Ай-я-яй! – удивилась Маруся, – И много вам еще писать?
Я сказал, что много. Маруся принялась переставлять посуду в шкафу, укладывать ложки и вилки по ящичкам. Я спросил, чтобы только поддержать разговор:
– Маруся, а вы замуж будете выходить?
– Зачем мне замуж? Я уже была замужем. У меня муж в академии учился. Мы хорошо жили.
– Где же он теперь ваш муж?
– Где, где? Кто его знает, где. Бог с ним, пусть себе живет.
Маруся перестала стучать своими тарелками, посмотрела в окно и вдруг, всхлипнув, уткнулась в занавеску.
Вот те на, договорились? История Маруси проста. Какой-то офицер, обучающийся в Бронетанковой академии, пристроился к одинокой молодой женщине, имеющей свою комнатенку, хотя и в бараке, но зато рядом с академией. В любом случае неженатому офицеру удобней прожить пятилетний срок обучения в условиях домашнего быта, пользуясь заботой доброй, непритязательной женщины, чем пребывать в казенной обстановке офицерского общежития. Какой там «замуж»? Окончил капитан академию и «прощай, Маруся дорогая, / я не забуду твои ласки», как пелось в одной хорошей строевой песне.