Единственный
Тот Единственный, который существует не в признаках психологического, а как метафизическая единица. И именно он-то нуждается в спасении. А для него спасение и оправдание – одно и то же. Потому что ещё в нём не определена его ценность как такового. Ведь Единственный – это, значит, и никак не оценённый. Значит, он должен быть оправдан в своём существе.
Надо попробовать обозначить какие-либо признаки места, где присутствует этот человек. Мы уже постулировали, что он – Единственный. Свойство его единственности – одиночество. Вглядываясь в себя сквозь психологического человека, он изумляется первичностью его сущего и независимостью ни от каких бытийных частностей. На нём есть печать неизбежности того, что он являет исключение всякой иной возможности. И в этом его одиночество. Он универсален.
Но у его Присутствия есть источник. Поскольку при отсутствии качеств он всё-таки несёт на себе печать таковости.
Этот человек и может осуществить акт трансцендирования, поскольку именно он и несёт на себе печать исхода из этого источника. Возможно, в иных презентациях Универсума он имеет и иные облачения вместо психологического человека мира сего. Но нам это может быть явлено в редукциях (след двойника из манифестации ниже нас). Ведь совершить трансцендентный прыжок через бездну между тварью и Богом невозможно иначе, чем, имея скрытый потенциал трансцендентности, освободить его. Значит, персть земная остаётся по эту сторону, а тот человек, о котором я писал выше, оказывается преодолевшим эту бездну. А оправдание (спасение) он приобретает за счёт того, что является принадлежащим инстанции трансцендирования.
Как всякое конечное сущее, он находится в ситуации дихотомии подверженности действию огня и света. Но как его субъективное осознание этой дихотомии в нём самом это есть присутствие предчувствия немотивированного Ужаса. Его погружённость в эфемерные реалии того, что составляет его судьбу как судьбу редуцированного существа, создаёт иллюзию значимости этих реалий для актуальности в деле освобождения и спасения. Но он не находит на этом пути никакой метафизической поддержки. В какой-то момент и психологическое оправдание его существованию даёт трещину.
И ему либо приходится смириться с фактом невозможности спасения, либо найти в себе потенциал для усмотрения перспектив спасения в своём прообразе как в себе Ином и освобождённом от инерции бытия в сущих. Все реалии его благополучного и неблагополучного вписывания в профанный мир не конституируют образ подлинной и сохраняемой ценности осуществления себя в этом мире.
Но если он чреват подозрением о возможности обретения иных бытийных рубежей, то в этом случае именно и может возникнуть опасение выхода к ним в выявлении Чистого Ужаса, поскольку это подозрение предшествует приобретению возможной метафизической поддержки. Ведь это первичный проблеск включённости сознания в оценку своих трансцендентных перспектив. А утрата при этом значимости всех привычных модусов бытия – налицо. Самосознающее сущее пробуждается к осознанию абсолютной жёсткости в перспективе подверженности себя суду. Это есть субъективное переживание факта неизбежности разъятия в огне. Но преодоление этого рубежа состоит в надежде на то, что этот Ужас есть лишь первый рубеж на этом пути, а за ним находится то, в чём поглощено действие предчувствуемого зла Небытия.
И, в сущности, этот Ужас есть только образ сокровища, в которое надлежит его переплавить. Переплавить эту субстанцию страха в надежду и освобождение, как Огонь преобразовывается в Свет. Ведь этот Ужас и есть единственное вместилище сокровища трансцендентного. Ничего иного нет! Но качества страха и блаженства вторичнее того, в чем эти субстанции проявляются в неразличительности. Того, что глубже их.
И надлежит понять в конце концов, что все наши радости, удачи, успехи и победы —поверхностная шелуха. А поняв это, испугаться, заглянув в глубину себя и обнаружив там леденящий Ужас с ликом Медузы горгоны. А потом понять, что это есть наше действительное… тайное сокровище. Свидетельство того, что мы в большей степени живы, чем нам это казалось прежде. Чтобы мы, наконец, решились посмотреть этому Ужасу в глаза и… смогли не окаменеть. И поняли, что ещё глубже этого Ужаса, одной с ним природы, находится то, в чём нет ни страха, ни блаженства. И это породит надежду. И – что мы должны переплавить в себе это в золото Блага… Ведь больше у нас ничего нет, … кроме той трухи, которая есть наше эфемерное достояние на Земле.
О манифестации сущего
Перед нами ведь стоит задача, от которой мы пришли к возможности прояснения её отсылкой к рассмотрению вполне утилитарных вопросов, связанных с экспериментами Шелдрейка и некоторыми фактами из Физики.
Тем не менее, имея в виду необходимость расширения в применении результатов наших умозрений, мы предварим практические выводы анализом достаточно абстрактной ситуации.
Мы сейчас рассмотрим генезис проявленности первичного Сущего. Для этого я позволю себе осуществлять некоторую свободу в диалектике и логике Сущего. Это допустимо, поскольку мои рассуждения будут своеобразной смесью логики, диалектики и, возможно, мифологии.
Сначала остановимся на уяснении основы и предпосылок для проявленности этого первичного Сущего. Исходим из того, что ещё ничего нет и не было. Это не очень тривиальная процедура. Ничего нет, это значит, что нет не только объектов и не только какого-либо пространства, в котором они могли бы располагаться. Нет даже и никакой модальности Сущего, которая была бы для нас и нами мыслимой. Нет чисел, например. Не в том смысле, что нет, скажем, трёх предметов; но и нет самого «три», или «пять», или «много», или «один». Нет, даже как потенциальной возможности, никакого различения – как идеи, хотя бы и не применённой. Нет и самого принципа тождественности и различения. Ничто не может быть высказано в предварение явленности и её описания. И, даже, нет и не существует самой дихотомии «быть» – «не быть», как и определённости того, что это значит.
Но вот, не во времени и не в «месте» и ни как-либо ещё, проявилось «есть». Мы не будем говорить о том, откуда это и что это такое. Но это не значит, что мы не должны соотнести интуицию об этом «есть» с осознанием его в модусе абсолютного опознавания. Собственно говоря, это опознавание и есть единственный безусловный аспект его бытийности в восприятии. Оно первично и, поскольку нет никаких модальностей для его характеристики, о нём нельзя ничего сказать в определение его качеств. И хотя его опознаваемость уже содержит потенциал тождественности, о нём нельзя даже сказать, «одно» оно, или его «много», или как-нибудь ещё. Оно ещё не причастно количественности и качественности ни в каком смысле. С ним можно соотнести – «быть». Ещё и потому, что оно не подчиняется специфическим модальностям, закрепляющим за ним в вербальной определённости часть речи. Оно ни сказуемое, ни существительное. Их ещё нет.
Но оно уже манифестация того, что за пределами Сущего. Следовательно, оно есть начало падения во множественность. И ясно ещё, что оно уже несёт на себе отпечаток ущербности сравнительно с тем, что было причиной его проявленности. Это есть начало падения из безусловной (абсолютной) реальности в условную (отражённую) и первый акт «отражения».
Это значит, что всё дальнейшее падение бытия в множественность включает в себя в качестве архетипической парадигмы саму утрату реальности и утверждение иллюзорности. Теперь мы рассмотрим ещё и тот факт, что один первый шаг в этом падении порождает «единственное». Оно уже потенциально присутствует не как число в проявленности первичного бытия. Но оно не имеет «места» и не причастно времени, поскольку тогда бы их было уже «два» или «три». И, в пояснение сказанного…
Ничто и не было. То, что я говорил, есть, просто, апофатическое речение о Ничто. Ведь, поскольку оно Ничто, нельзя его описывать как объект с указанием его наличествующих модальностей. Ведь их нет. Как может Ничто быть, если оно – Ничто?
Но это Ничто умопостигается не как оппозиция бытию, а как нечто за пределами этой дихотомии. Абсолютно иное отсутствию в модусе того Ничто, которое есть оппозиция Бытию. Оно абсолютно в своей простоте и непричастности к чему-либо. В восприятии это есть результат парадоксальной эскалации в безграничной простоте. Апофеоз простоты, несоставности и необусловленности. Паче самой себя. Это имеет перспективу осознания в процессе интеллектуальной медитации.
Один первый шаг в этом падении во множественность порождает «единичное». Априори этот шаг неотличим от самого «единичного». Оно имеет для себя потенциал в самом факте абсолютного опознавания.
Потому что «нулевой» шаг, это «бысть» в отсутствии всех модусов. Его ещё нет в определённости числовой ни в каком смысле. Чисел нет пока, даже, как потенциальной возможности. Следующий шаг – шаг в числовую определённость к «единице», но при сохранении потенциальных возможностей самого Бытия в разворачивании и во множественность, поскольку в скрытой форме свободы от определённости – качествует возможность разворачивания во множественность.
Но, всё-таки, как происходит шаг, который приводит к явленности «один», ведь наличествует только неопределённое «бытие», но в отсутствии всяких модальностей? Здесь нужно рассматривать «бытие» в связи с перспективой реализации себя как «единица» при «падении во множественность». Ведь даже оно уже имеет отпечаток условности своей реальности.
Следующий шаг – явленность «два». Это, фактически, невозможно.
Ведь если бы «два» возникло само по себе, никак не тождественное «единице», то они не имели бы предпосылок, чтобы «узнать» друг о друге. Для этого необходимо «три», которое имело бы долю и первом «один» и во втором. А значит, оно и было бы «один». А если они независимы, но сущностнорядоположены, то они вместе тоже есть, просто, бытие, а потому – потенциальная «единица». А до этого не иначе чем просто, – «быть». Но каков же образ порождения «двух»? Это есть «отражение». Но отражение в чём? Только «в себе». Это есть «бытие для себя». Ведь «иного» ещё нет. Образ этого – самосознание. Осуществление себя в себе. Иносказание этого – отражение в зеркале. Отражение – это символ того, что в применении к манифестации в множественность выражается в разнообразии модальностей отношений многих сущностей: отражение, вмещение одного другим, рождение в себе, поглощение одного другим, исхождение одного из другого. Кроме того, поскольку рождается (отражается) полное подобие, то отражённое сущее содержит в себе, как отражение, сам модус отражения и себя, как и в себе. Так проявляется «три». Вероятно, самой подходящей моделью этого будет «самопожирание Уробороса». Один из образов этого, как было сказано выше, – «вмещение» одного в другое. Это принцип образования пространства. Но в высших уровнях манифестации, где ещё не столь проявляется различение сущих в множественности, их отношение имеет место в условиях бесформенности (неоформленности). Там «всё во всём, всё в одном, одно в одном, одно во всём». Каждое целиком есть часть другого, поскольку ещё нет модальностей рядоположения. При дальнейшем падении в множественность появляется «четыре». Это есть начало генерирования «всех» сущностей. В терминах отражения это есть уже вторичное отражение. Его потенцирование порождает «всех». Оно есть падение в множественность с уменьшением модальности безусловной (абсолютной) реальности. Это есть факт иллюзии, порождающий условность реальности предметов.
Понятно также, что сам раздвоенный в отражении объект может быть уже результатом раздвоения сущего, которое находится выше в иерархии манифестаций. В этом смысле, чем ниже в иерархии манифестаций находится объект, тем он менее реален и более иллюзорен, хотя в сравнении с абсолютной реальностью, которая для них равно запредельна, они равнозначимо иллюзорны.
Частная определённость взаимоотношений между сущими инспирирована закономерностями, которые и составляют весь «организованный космос», вмещающий разные сущности.
Чем инспирированы сами закономерности. Этот «агент» может быть назван Хаосом. Он есть Универсум, который не имеет оформленности, поскольку через него осуществляется произвол в порождении всех оформленных сущих. Важно также понять, что всё сказанное выше имеет отношение и к наследованию в нижних уровнях проявленности парадигматически и действенности принципа неразличения, качествующего на уровнях начальной проявленности и, конечно же, даже на уровнях непроявленности и неоформленности.
Иллюзорность природы «падшей» сущности не отменяет её принадлежность тому, что её инспирировало. Достаточно сделать шаг выше, как вместо иллюзии предстанет то причастное единичному, которое за нею стоит.
И важно отметить, что при оценивании отношений сущих на нижних уровнях манифестаций мы не имеем перспектив что-либо сказать о них в аспекте их проявления инстанцией выше Хаоса (илипроизводящего проявленность Универсума), но можем только констатировать творящий произвол того, что находится на границе между Хаосом и Космосом.
Как я уже говорил ранее, именно обращение к Хаосу или сравнимой с ним инстанцией – Универсумом, который мог бы обеспечить решение важнейшей проблемы бытия, а именно – то, что порождает бытие, само неизбежно настолько абсолютно императивно, что не потерпит ограничения себя никакой частной данностью в осуществлении собою реалий бытия. Это усечение его царственного права. Потому и не может быть что-то или как-то, а иное или иначе – не быть.
Но именно поэтому – Хаос не только не подвержен закону частности осуществления Бытия. Он является надзаконной инстанцией в иерархии уровней проявления бытия.
Но как о таковом о Хаосе невозможно говорить, что он есть нечто, поскольку это значило бы ограничить его порядковой определённостью. Также невозможно говорить о нём как части чего-то или имеющем сам части. Таким образом он есть – ВСЁ. И он актуально бесконечен. Первые уровни манифестаций проявленности, будучи ограничены модальностями этой проявленности, уже несут на себе только отблеск бесконечности в виде потенцирования конечного в нескончаемой рядоположенности. Это самопожирающий дракон, Сеть Индры,.. Разумеется, Универсум не отдаёт подобные следствия собственной манифестации в частность себя (частности себя). Иначе он не был бы бесконечен. Эти следствия есть сам Универсум, в условности своей реальности качествующий как лишённый модуса бесконечности, но содержащийся в манифестации целиком как несравнимая и неуязвимая сверхсущность.
Тёмная ночь души
Гефсиманская ночь. «Свет во тьме светит, и тьма не объемлет его».
Чувство одиночества и заброшенности достигает абсолютного звучания. Ужас коренится не только в предвидении, но и в осознании неизбежности абсолютного зла как следствия непричастности к чему-либо имеющему хоть малейший потенциал надежды. А сама острота осознания принципиального несуществования каких бы то ни было гарантий определённости судьбы сущего приводит к умножению ужаса. Всякая частная данность в мире приобретает значение роковой неизбежной причастности к источнику этого ужаса и зла.
И уже нет никакой надежды не только на возможность найти опору в разумных основаниях для спасения, но и в самих интуициях о такой возможности. Человек утрачивает все опоры. Он в помышлениях о себе утрачивает даже чувство самоидентичности и соблазняет себя этим как убежищем для личной возможности избежать абсолютного зла. Он ищет места, где он был бы спрятан и недостижим для этого зла, и прячется от самого себя как от его носителя. Поскольку это видится как всеобщая перспектива, то всё в мире утрачивает сравнимую ценность. Это полная непроницаемая тьма и полное помрачение души.
И эта тьма охватывает всё существо человека. Не только чувства и инстинкты, но и разум приобретает отчётливые следы умопостигаемого интеллигибельного откровения в духе абсолютной жёсткости.
В таком положении возможны только два случая. Либо ты не видишь никакого выхода из него, ведь даже желанное безумие не может быть спасением. Либо сверх безнадежности сохраняется надежда, что и это, при всей беспощадности и всеобщности такой данности, есть, всё-таки, действие принципа замкнутости человека в любом и на любом из миров. Вплоть до включения в него и всёх возможных миров в их общем Универсуме, где царствует принцип зла как неизбежная безальтернативная данность. И утрата всех мыслимых опор для спасения, всё-таки, может быть лишь утратой надежд на спасение в ориентации духа на возможность именно только в сущих благоприятного разрешения этого положения. Ведь сама абсолютность ужасающих перспектив может собою свидетельствовать о мыслимой альтернативности исхода.
О хаосе и логосе
Логос не есть модификация манифестаций Хаоса. Но Логос в христианстве и Логос античности – не одно и то же. Греческий Логос в классическом варианте есть принцип и выражение незыблемой законности и порядка. Он противопоставлен Хаосу. Это принцип организации в Космосе. В этом смысле актуальна оппозиция между Космосом как предъявителем действия Логоса и Хаосом в его враждебности безальтернативному и безусловному порядку. Но в таком видении соотношения между Логосом и Хаосом не присутствует предпосылка для усмотрения существенности акта трансцендирования в позиционировании человеком себя в отношении Бога. В сущности, античные боги пребывают на одном уровне с Космосом. И ведь и Космос там есть Бог. Античный Логос замкнут в себе и как принцип незыблем и самодостаточен в полноте своей «законности». И потому он не есть для человека слово Бога из глубин его трансцендентности. Потому античный Логос и есть свидетельство не о божественном волеизъявлении в Космосе, а акт языческого представления о том сущем, которое изображает Бога в реалиях космического порядка.
В христианстве же Логос сопоставим с трансцендентным Богом. Он единосущен ему, но он вмещает и человеческую природу в действии в ней трансцендентного Бога. А Хаос оказывается не в оппозиции Космосу и в своём произволе не враждебен порядку Логоса, но он как будто является абсолютно пластически неограниченным в в явлении импульсов своего произвола. И если для грека в Хаосе олицетворялся враждебный акт произвола, нарушающего благословенный порядок и законность в Космосе, с которым, преодолев враждебные порядку хтонические силы, справились имманентные олимпийские боги, утвердив этим порядок в Космосе, то в христианстве иначе.
В христианстве Хаос именно и есть тот материал, произвольные манифестации которого инспирируются божественным волеизъявлением. Это волеизъявление немотивированно в двух смыслах для человека. И как акт произвола запредельных в смысле немотивированности манифестаций беспорядка и надзаконности в Космос, но и как акт неизречённого волеизъявления Богом в трансцендентном акте глагола. Но это и есть «новый порядок и закон», единосущным Богу проводником которого и является христианский Логос. Всякое слово неизречённого Бога в его свободном волеизъявлении становится новым фактором порядка и законности через Логос в Космосе. Таким образом, этот Логос вмещает в себя не просто данность единственного законного порядка, но и в своей полноте манифестацию всей полноты возможного и… невозможного, имеющего быть деянием трансцендентного Бога.
К новому логосу
Теперь желательно было бы высказаться о таком знаменательном философском и богословском феномене как факт использования неоплатонистических наработок греков в христианском богословии. Вершиной богословского синтеза можно считать включение таких достижений эллинской философии, как превосходно разработанная ими апофатика, принципы иерархии в сущих и диалектика Единого и троичности. Но настораживает и присутствие скепсиса относительно правомерности подобного слияния даже и у отдельных апологетов христианства. И для этого есть некоторые основания. Ведь как бы высоко ни восхищалось усмотрение предмета такой теологии, сама динамика его предполагает некоторые ограничения в неявном определении именно таким образом самого этого предмета. Это усмотрение исходит из процесса эскалации абстрактности и универсальности идеи о рассматриваемом предмете. Этот процесс потенцирования представления в универсальности исходит во многом из ниже обусловленных интуиций о сущих и распространяется на более универсальные категории именно посредством процесса потенцирования в универсальности. Но процесс «проседания» сущностного статуса рассматриваемого понятия при этом параллелен предполагаемому восхождению в умопостигании. Кроме того, и это особенно важно, вся фактура используемого в таком синтезе онтологически значимого для умозрения материала не просто несёт на себе знак организованности сообразно инициированному высшей инстанцией нерушимому порядку, но и свидетельствует об этом каждой своею деталью.
Тот хаос, который при этом присутствует, есть именно пластически организованный, «укрощённый» и упорядоченный хаос. И это не просто внешнее ограничение хаоса. Поскольку акт организации Космоса мыслится осуществлённым до осуществления различений в соответствиях между сущими, то это упорядочивающее устроение в Космосе пронизывает Космос тотально. Таким же образом постулируется и жёсткая иерархия в совокупности сущих, образующих мир. Параллельно с произволом воли Всевышнего присутствует как будто и не отменяемое им мироустройство, подчинённое этой воле, но уже постфактум представляемое как единственно оправданным. Это похоже на то, как если бы эти законы имели всеобязательность их осуществления всегда, но ожидали гениального исполнителя, который бы их открыл и утвердил.
Разумеется, и в апофатическом импульсе присутствовала интуиция об открытости мира действию не законов мироустройства, а надзаконному Принципу, который не ограничен в своей немотивированной экспансии. Но зачем бы придумывать новые понятия, если уже есть обращённость в осознании этой проблематики в христианстве к Богу? Но именно это и обеспечивает не размножение богов в языческой абсолютизации априорных пластических предпосылок для мироустройства – идей или законов, а гносеологически значимый факт усмотрения в божественной воле ресурсов для обозначения вех, позволяющих обрести существенное дополнение модусов более свободных спекулятивных философски значимых образований. И они действуют не только в поле абстрактного формализма, но и открывают глубину для проникновения умозрения в необозримость скрытых дотоле онтологически значимых измерений.
Отдельно стоит сказать и о месте Единого в такой схеме. Ведь оно понимается и как источник онтологического наполнения сущих. Но и Единое может умопостигаться неоднозначно. И как Неизречённое и запредельное всякому полаганию во всяком ограниченном логосе, но и как сам принцип логосности. Но даже и первый вариант отсылает интуицию к усмотрению вопроса о Едином в плоскость экстраполяции логосных предпосылок его предъявленности сознанию. Даже шаг к подозрению в неактуальности рассмотрения дихотомии Бытие – Небытие и постановка проблемы усмотрения безграничной многозначности в альтернативности самим модусам бытийности и её отсутствии располагает нас во всё той же плоскости уже свершённой оформленности в данном упорядочении.
Остаётся один шанс для выхода из плоскости ограниченных логосом перспектив для умопостигания запредельности всему качествующему в законной свершённости. Он состоит в тотальном включении в саму ткань мыслительной субстанции размыкания в открытость всевозможных перспектив умопостигания в сущих в причастности их сверхбытийности и даже помимобытийности. В несравненной простоте и цельности переживания истинности этого акта в сознании. К сожалению, я не имею достаточного ресурса в доступном логосе для полноты выявления существа того, о чём теперь говорю.
Следует осмыслить то трагическое обстоятельство, что любая реальность «моего» вписывания как сущего в неё не даёт никаких гарантий, что цена этому не больше, чем цена эфемерного сновидения или бреда. Это уже видно из того, что в универсуме нет никаких априорных предпочтений в сущих. Ужасает факт бесперспективности всякого предположения о реальности «вот этого» мира.
Даже если и реальность есть, то затерян ключ к критериям присущности её к данной «переживательности». И его никогда не было. Выражение факта тотального доминирования всевозможностей осуществления – плата за принципиальную виртуальность всех миров представляющих сущие в универсуме. Но бессодержательность альтернативы «реальность – виртуальность» и бессмысленность постановки вопроса о ней снимает принципиальность самой этой альтернативы как химеры рассудка. Как и многие приводящие в смятение умы людей сакраментальные альтернативы человеческого существования, кажущиеся фундаментальными и универсальными вопросами их бытия, это, возможно, всего лишь – никак.
И это не теоретический посторонний взгляд, а то, что органично включено в ткань всякой осуществлённости. Это иная грань всё той же «рассеянности» сущих в мирах универсума. И даже выход за его пределы в неизречённость немыслимого выхода за все возможности. Там вотчина духа, грезящего об обретении сознающим сущим аксиологически значимой опоры в его самодостаточности в модусе осуществлённости. Опоры паче всякой безопорности. Так кого же спасать? Его и надлежит спасать, поскольку именно он и подозревается как ценность. Но где взять ресурсы для его нахождения в рассеянности сущих в мирах универсума? Ведь нужно отделить от него всё то, что есть плод эфемерной фантазии. А значит, и все признаки осуществлённости в «этом». Как найти надёжные критерии причастности к истинному бытию? Как узнать, что иллюзорность твоего существования не тотальна? Никак! Это невозможно, и этого нет иначе чем в акте выхода за пределы инерции в сущих при любых их презентациях в мирах. Сама постановка этого вопроса есть, как выше сказано, химера рассудка.
Значит, это есть или неописуемая парадоксальная немыслимая авантюра, или тщета в стяжании обретения всякой надежды на выход из трагической погружённости сознающего сущего в бездну онтологически неопределённых негаций.
Прежде чем продвигаться дальше в попытке усмотрения причин для благоприятного исхода сознающего сущего, надлежит ещё раз подчеркнуть, какой именно потенциал для обозрения всего диапазона осуществимости обеспечивает догадка о неисчерпаемости источника онтологических ресурсов для всевозможности осуществлений. Сверхзаконность произвола действия этого источника распространяется неизмеримо далеко за пределы допущения возможностей, которые может обеспечить даже самая бесконтрольная фантазия.
Почему? Но ведь модус всевозможности инспирирован тем запредельным, к несуществующим границам которого человек не только не может приблизиться в количественном измерении этой невозможности, но и ни в какой даже малости умопостигаемого прикосновения не обладает для этого ресурсами адекватного качества этого прикосновения. Любые, самые дерзкие, фантазии изощрённого и болезненного ума – всего лишь плоское изображение сравнительно с всевозможностями, которые обитают в беспредельности Универсума. И имя этой всевозможности – ВСЁ. И это значит, что любая присущность любой модальности в дефинициях сущих не имеет также и онтологических пределов и границ. Любой шаг в реализации безудержности и безграничности фантазий лишь дополнительно выявляет в интуиции невозможность таким ущербным образом постигнуть неограниченный ни в каком смысле творящий потенциал, инспирированный невыразимой простотой сверхсущности. Но не в этом ли коренится перспектива для осуществления надежды взыскующего в оправдании своего существования? Но чрезвычайно важно понять, что при всей запредельности источника онтологического и невместимости сознающим сущим полноты беспредельности универсума самим фактом неотменяемости единства в сущих эта беспредельность есть неотъемлемое достояние абсолютной простоты и неизбежности сущего как сознающего в причастности Сверхсознанию.