– Да вообще, это я так… Надо же на кого-то злиться? Хотя умом всё понимаю. Три года патрульным прослужил, сам всякое видел. Битых, резаных, ломаных… Но чтобы на моих глазах – не приходилось. Знал парней, кто с таким сталкивался, и даже кто стрелял при нужде. Но сам – нет.
– Главное, чтобы это не остановило тебя в ситуации, когда надо будет сделать выбор. В метро почти каждый сталкивался со смертью, особенно машинисты. Одним это даётся тяжело, другие почти не реагируют. Но даже среди оперов не каждый способен при необходимости убить.
– А Вересаева?
Сфинкс взглянул на меня искоса, прищурившись. Вместо ответа спросил сам:
– Какие у тебя планы на вечер?
– Даже не знаю, – пожал я плечами. – С утра планировал наконец-то проставиться, а то перед ребятами неудобно. Сейчас уже поздно, не с кем, да и какое теперь веселье? Хочется забраться в такое место, чтоб за сотню вёрст никого. И там тупо нажраться.
– Тогда поехали.
– Куда?
– Для начала в магазин. А там увидишь.
И мы поехали. Сначала в магазин, а потом на Чеховскую, дальше по серой ветке в сторону Цветного бульвара. Когда поезд разогнался, мы шагнули сквозь его стену в другой, идущий рядом. Почти такой же, но с овальными окнами и красновато-желтой обивкой сидений в полупустых вагонах.
"Стопрен Взморски Гузуф!"– объявил через пару минут голос незнакомого диктора. Двери бесшумно поднялись за потолок. Мы вышли.
Это действительно было море. Темно-синее, во весь горизонт. Вдали почти идеально ровное, а вблизи покрытое бесчисленным множеством волн, шумно рассыпающихся о пологий песчаный берег. Платформа станции представляла собой каменную или, может быть, бетонную плиту, брошенную прямо на песок. Влево и вправо плита уходила к горизонту, иногда чуть изгибаясь на дюнах. Я подумал, что этот перрон вполне может тянуться в обе стороны бесконечно.
Поезд за спиной тихо вздохнул, вернул на место лепестки дверей и укатил, повторяя изгибы местности. Когда он скрылся, я обернулся назад. Там до самого неба раскинулось ещё одно море – из мелкого жёлтого песка.
– Пошли, не бойся! – пригласил Сфинкс.
Он подошёл к краю платформы и глянул на запястье. Удовлетворённо кивнул, скинул туфли и направился в сторону одинокого валуна у линии прибоя. Я поволок следом два пакета со снедью.
– Это Иордания?
– Почему? – удивился Сфинкс.
– Не знаю. Солнце к горизонту быстро скатывается. И пустыня… Я никогда не был в Иордании, вот и подумал.
– А где ты был?
– Ну… В Турции был. В Ялте. На Каспии был в Дагестане. Только не такой там пейзаж.
Сфинкс бросил туфли, посмотрел на часы и уселся по-турецки прямо на песок.
– Да, здесь особенный пейзаж. Луны у этого мира нет, поэтому море всегда ровное и спокойное. А солнце? Ну, я думаю, что скорость вращения планеты выше, чем земная. Поэтому закаты здесь вот такие.
Я опустился рядом, пошуршал в пакете рукой. Скрутил пробку с бутылки и протянул Сфинксу. Он открыл пачку вяленой астраханской воблы и тоже поделился. Мы сидели молча, отхлебывали из горлышка и наблюдали, как край солнца растворяется в горизонте. Чем дальше, тем сильнее преломлялся свет, и звезда словно впитывала океан, превращаясь из слепящего красного круга в огромное бледно-голубое пятно на полнебосклона.
– Кто такая Лея?
– Что? – не понял Сфинкс.
– Лея. Почему маршруты называются линиями Леи?
– Аааа… Да так, одна маленькая девочка. Вернее, две.
– Две девочки? Они что, открыли эти линии?
– Нет. Их отец открыл. А они просто оказались не в то время не в том месте.
Наверное, ему не хотелось сейчас трепать языком. Но я смотрел пристально, выжидательно. И Сфинкс сдался.
– Жили-были в Москве две девочки. Старшую звали Лиза, младшую – Лея. Отец у них был выдающимся учёным, специалистом по естественным наукам. Его интересовали геология, материаловедение, физика и механика, и многое другое. В те времена это было нормально, если учёный не имел чёткой специализации и подвизался на поприще многих наук одновременно. Взять того же Ломоносова, насколько разносторонний был человек! Или Эдисон, тоже хороший пример. Кстати, с ними обоими герой нашей истории дружил. Может, поэтому они и работали так плодотворно: не тряслись над своими теориями, а обменивались идеями.
– Стоп! Ну это ты загнул! Между открытиями Ломоносова и Эдисона почти полтораста лет разницы! Как он мог дружить с обоими?
– Не торопись, история не такая длинная. Всё поймёшь.
– А, ну если так…
– Именно. Так вот, когда Ломоносов писал свою знаменитую молекулярно-кинетическую теорию, наш учёный вступил с ним в яростный спор. Потому что в эту теорию никак не укладывались явления, зафиксированные им при изучении рудных выработок и свойств шахтных газов. Убедить друг друга они не смогли, учёный оставил Академию и отправился с семьёй на Урал добывать доказательства и ставить эксперименты. А вернулся лет пять спустя один, с седой шевелюрой, горящими глазами и полной головой ереси.
– Церковной или научной?
– Обеих! Он представил обществу трактат о множественности миров. И о возможности путешествовать между ними силой разума. Заявлял, что под поверхностью Москвы находится источник мистической силы и могущества. Предлагал вернуть туда столицу из Петербурга. Проектировал новую скоростную дорогу, по которой конная повозка сможет достигнуть любого города империи всего за час. Дорогу для этого, по его словам, следует прокладывать под землёй, либо перекроить несколько центральных улиц и сделать особый, непроезжий каменный тракт.
Я присвистнул.
– Для восемнадцатого века – смелое решение. Хорошо, что у нас не практиковались костры инквизиции.
– Да уж, одним докладом он настроил против себя всех. За множественность миров ему особенно прилетело, по линии церкви. Без пяти минут анафеме предали, не разбираясь особо. Даже Ломоносов, раскритиковавший доклад по другим позициям, тут встал на защиту коллеги и сам впал в немилость. Потом даже внёс в свой трактат о наблюдении небесных тел несколько забавных строк о миссионерстве среди жителей Венеры.
Я заметил, что руки у Сфинкса уже пусты, и открыл ему новую бутылку. Первую он аккуратно убрал в пустой пакет, приспособив его под мусорку. Туда моментально шмыгнуло многоногое существо жутковатого вида, но мой напарник бесстрашно ухватил его двумя пальцами за бугристую спинку. Я с ужасом подумал, что Сфинкс собирается съесть добычу, но он лишь оглядел насекомого монстра и зашвырнул в море. Там радостно плеснула удачливая рыба.
– Так что с учёным? – напомнил я.
– Учёный убрался от греха обратно в горы. На том бы всё и закончилось, не объявись он снова двадцать лет спустя. Ломоносов уже был очень болен, но коллегу принял. Услышанное его настолько поразило, что он сумел на своём смертном одре организовать встречу с императрицей Екатериной. Она приехала, впечатлилась и выделила немалые средства на большую экспедицию.
Я тоже сменил бутылку, сунув пустую в пакет, и заметил:
– Догадываюсь, что этот твой учёный изучал в горах свет Леи, но пока не улавливаю, при чём здесь его дети.
– Всё просто. Он не только изучал, но и ставил эксперименты. В то время, когда он делал доклад в Петербурге, его дочери, играя, забрались в прототип повозки.
– Ох…
– Всю оставшуюся жизнь отец потратил на попытки отыскать Лею и Лизу. Недели проводил под землёй, запускал повозку, открывал маршруты для путешественников, а затем устраивал на них облавы, чтобы выпытать тайну свечения. Распугал все окрестности, рудник пришел в упадок, но он продолжал работы в одиночку.
– Какие же дозы облучения он принял?
– Тогда об этом не имели представления. Но спустя ещё лет пятьдесят, когда он снова появился в Петербурге, выглядел на сорок, а не на положенные сто.
– Ого!
– И снова сумел привлечь к себе внимание. Вникал в новые достижения и разработки, общался с Менделеевым и Эдисоном, закупал оборудование, нанимал помощников. А затем снова пропал в горах. И объявился в самый разгар Гражданской войны. На этот раз ему никто уже не стал помогать, наоборот – чуть не шлёпнули за принадлежность к дворянскому сословию. В последний момент передумали и заперли в одном из конструкторских бюро. Вроде бы использовали при проектировании метрополитена, но достоверных данных нет, следы его на этом теряются.
– А дети?
– Про них известно еще меньше. Вроде бы Лизу ему удалось отыскать, но сильно изменившуюся. Она то ли сильно постарела, то ли наоборот, осталась ребенком и не была подвержена течению времени… Не знаю, не буду врать. Документов об этом даже в наших архивах не найти. А именем Леи, которую так и не удалось отыскать, назвали ту энергию, что течёт между мирами и связывает их. И открывает проход, если знать – как.
Следующие полчаса мы болтали обо всём подряд: я усиленно старался увести разговор в сторону от темы метрополитена. Но мысли сами волей-неволей возвращались к событиям текущего дня. В конце концов, я просто замолчал. Некоторое время над пляжем стояла тишина, нарушаемая только шелестом прибоя по песку.
– Когда-то Москва была похожа на это место, – сказал вдруг Сфинкс.
– В смысле? Там было море?
– Да нет же! Там было так же тихо и спокойно. Линии Леи светили свободно всем желающим. Поэтому люди и поселились над ними.
– А, вот ты о чём. А говорят, что люди закопали линии под землю из зависти. Потому что сами не восприимчивы к силе.
– Брехня. Все восприимчивы к силе.
Я закашлялся, поперхнувшись.
– Как так? Ведь на инертности людей строится вся политика нашей конторы?
– На страхе строится эта политика. На страхе перед другими цивилизациями. Будь люди инертны, зачем бы мы прогоняли ежедневно миллионы пассажиров по линиям?
– Ну… вроде бы для фильтрации силы? Чтобы не копить критическую массу?
– Значит, люди всё же могут пропускать через себя свет и выдавать чистую силу?
Я обдумал его слова.
– Нет, постой. Фильтры для воды тоже делают нечто подобное, но они же инертны к самой воде?
– Двойка тебе по физике. Фильтры меняются. Накапливают в себе кек, то есть осадок. Их нужно регулярно чистить. Мы тоже заземляем выходы из метро, чтобы наши фильтры-пассажиры не выносили лишнего наружу и не получали ожоги на психике. Мы экранируем кабины машинистов и сажаем дежурных у эскалатора в страшненькие жестяные стаканы. На крупных станциях у нас работают музыканты и попрошайки.
– А они-то… В смысле… Я думал, это просто оперативники под прикрытием.
– Некоторые из них. Но большинство – нужны для другого. Они провоцируют у людей эмоции. Только через эмоции облучённый пассажир может сбросить свой кек без вреда для здоровья. С помощью музыкантов 99 пассажиров на сотню переносят ежедневные поездки с улыбкой. Без них – с беспричинной злостью.
– Почему?
– Потому что это самая простая из эмоций, её вызвать легче и быстрее всего. Без перевода к положительным эмоциям, злоба способна накапливаться.
– Хочешь сказать, по этой причине в метро происходит так много мелких конфликтов?
– Конечно. Это как статическое электричество на твоём свитере. Видел искры, когда снимал вечером? За день накопилось, убить не убьёт, но трещит громко.
Сфинкс отобрал у меня полоску сухой воблы, которую я тщетно пытался разорвать пополам. Щёлкнул акульими треугольниками и вернул мою долю, чисто срезанную ровно в середине. Я повертел мясо в руках, брезгливости не почувствовал и принялся разжёвывать тугой кусок.
– Это всё, насчёт чувствительности людей, давно было известно. Не зря же вы с древнейших времён селились именно над линиями, города свои строили?
– А насчёт злости?
– И это тоже. Как только метро начали строить, так и нагнетали в него позитив всеми средствами. Вопрос, что за средства были? Архаика! Смартфонов тогда ещё не было, а психические свойства гипножаб только-только начали изучать. Да и замерять эмоции толком не умели, поэтому случались большие срывы. На узле Европы пару раз так бахнуло, всему миру аукалось.
– А у нас?
– У нас было с самого начала преимущество. Наши таможенники. Они жрут столько энергии, что в центре, в окрестностях Площади Революции, просто физически невозможно пронести злобу на поверхность. До самого Охотного ряда прочищают от негатива.
– Этого хватает на всю Москву?
– Какое-то время справлялись, конечно. Потом ещё одну статую поставили на Белорусской. Но станций всё больше, нагрузки растут… Короче, где-то в середине семидесятых эту работу забросили. Новый директор, назначенный нам со стороны практически силком, первым делом реформу провёл. Играть на злобе ему показалось проще и дешевле. Сама возникает, сама рассасывается, красота! «Экономика должна быть!» – слышал, небось? Даже составы начали делать максимально страшными, грохочущими и неудобными. Совали везде раздражающую рекламу, в переходы вместо музыкантов загоняли бритых гопников и немытых бомжей.
– Это работало?
– О, да! Сила Леи разлагалась начисто. Но и пассажиры поднимались на поверхность с каждым разом всё более злые. На себя, друг на друга, на весь мир.
– Типа побочного эффекта?
– Я бы сказал, прямое следствие, очевидное. Мне кажется, директор не мог этого не понимать.
– Странная экономия. Не по-человечески это.
– Что натворили, люди поняли не сразу. За почти двадцать лет, что шёл эксперимент, озлобленность превысила все разумные пределы. Волны негатива, ежедневно поднимаемые на поверхность, вызвали каскадный эффект в жизни не только города, а всей страны. От столицы злость расходилась по городам, пошла в разнос социальная сфера, экономика, политика… Могли довести и до новой большой войны. Именно в этот момент на сцене появилась Вересаева.
– И всех спасла?
– Можно и так сказать. Как уж она донесла отчёты аналитиков до Совета безопасности, я не знаю, сам тут появился позже. Короче, обошлось отстранением руководства метро. При этом старый директор подался в бега. Это дало повод домыслам – а зачем он культивировал агрессию? Был подкуплен или поддался шантажу?
– Был американским шпионом, китайским или парагвайским? – хмыкнул я, понимая логику.
– Да, в этом роде. Но его следов так и не нашли, вопрос остался открытым. Во избежание такого в будущем, нового директора назначили анонимно, его личность никому не известна. На него невозможно влиять, потому что с ним нет обратной связи. Приказы рассылает персонально, в коммуникатор, и без обратного адреса. К большому сожалению Елены Владимировны, – тут Сфинкс ехидно улыбнулся.
Я не вполне понял, что здесь смешного. Меня другое интересовало.
– Больше злоба не используется для разрядки?
– Нет. Люди приручили гипножаб. Научились накладывать их эманации на радиочастоты и транслировать напрямую в любой гаджет, включенный на территории метрополитена. Люди сами и с удовольствием погружаются в транс, отключают сознание, позволяя своему мозгу переработать в десятки раз больше энергии Леи без вреда для психики. Чем больше в метро болванов, уткнувшихся в экраны, тем меньше работы для нас.
– То есть, – решил я уточнить, – они играют на телефонах и этим защищают себя от облучения?
– Играют, читают, общаются, слушают музыку, смотрят фильмы… Что угодно, чтобы переживать как можно больше разнообразных эмоций. Как я уже сказал, абсолютное большинство людей, если проводят на линиях не больше двух часов в день, могут ездить на метро годами без ощутимых последствий.
– Но не все! – напомнил я, запихивая в мусорный пакет пустую бутылку.
– Не все, это факт! Есть люди особенные, которых уткнуться в телефон не заставишь. Вот типа тебя.
Сфинкс улыбнулся так загадочно, что мне стало не по себе.
– Это хорошо или плохо?
– Да как сказать? С одной стороны, на них не действуют подавители, а значит – из таких можно набирать новых оперов, когда у старых сдадут нервы. С другой, они более чувствительны к силе Леи. Не пропускают сквозь себя, не перерабатывают в эмоции, а всасывают, усваивают организмом.
– И мутируют?
– Да, мутируют. Опять же, не на физическом уровне, чтобы томография во время медкомиссии выявляла, а на ментальном. Меняется характер, взгляды на жизнь, поведенческие реакции. Потом появляются необычные свойства, первое из которых – обострение интуиции. В тяжёлых формах проявляются совсем уже сверхъестественные способности, после чего особь совершенно выпадает из социума и становится опасна.
– Почему это?
– Ну не тормози, опер! – Сфинкс добавил в голос такой жалобной интонации, словно я со стишком в детском саду провалил выступление. – Какая эмоция быстрее и легче всего вырабатывается у человека при облучении?
– Нууу… Злость?
– И? Чем может быть опасен человек, чей мозг облучён до появления сверхспособностей?
– Я не… Подожди! Ты хочешь сказать, что все чувствительные люди при облучении обязательно превращаются в злых колдунов?
– Термин смешной, но фактически верный. Истероидные параноики, умеющие поджигать взглядом или высасывать жизнь прикосновением. Хотел бы жить с таким по соседству?
– И нет способа предотвратить это? В смысле, я не верю, что так прямо у всех, что никто не смог совладать.
– Реальных примеров нет. А новых срывов у коллег мы не допустим. Уверяю, лучше не доводить. Именно поэтому ты каждое утро получаешь в дежурке свои три предмета. Как только интуиция позволит тебе применить все три с максимальной эффективностью…
– Мне промоют мозги и отправят в психушку.
– Не так строго, но близко. Тебя отправят в отпуск, потом протестируют ещё раз. Если мутация развивается, будешь комиссован по болезни. В тяжёлых случаях могут попросить покинуть регион, где есть линии.
– Попросить?
– Если попросит лично Вересаева…
– Я пешком за Урал переселюсь!
Я сделал при этом такое испуганное лицо, что Сфинкс захохотал. Мне, уже изрядно хмельному, было тоже не удержаться, поэтому минут пять мы ржали, как кони. Затем, утирая слёзы, я спросил.
– Ты это имел в виду, когда говорил, что и у неё есть своё персональное кладбище?
– Возможно, у неё оно больше, чем у всех нас, вместе взятых, – ответил Сфинкс с неизменной своей улыбкой, но совершенно серьезным и грустным голосом.
– Она работала опером? Ей приходилось убивать?
– Нет. Зато она руководит конторой уже несколько десятилетий. Ей приходилось принимать решения в отношении людей, поставленных на грань жизни и смерти, и в отношении целых миров, просящих помощи. Почитав её биографию, Берия поседел бы. Разумеется, всё делалось исключительно ради блага человечества, но какими жертвами было оплачено, не дай бог узнать.
– Но почему?
– Да потому, что вы, люди, веками считали путешественников опасной нечистью. Охотились на них с вилами и факелами, ставили ловушки в местах силы, выжигали туманные лощины и лупили картечью по болотным огням. У вас сложилась, скажем так, определенная репутация. И жители всех миров, соединённых с вашими линиями Леи, учитывают эту репутацию. А вы её, плюс ко всему, поддерживаете регулярно.
– А в других мирах ксенофобии нет, скажешь?
– Почему же нет? Есть. Но там, где местные обитатели понимают суть линий Леи, быстро находят и общий язык с представителями других народов. С ними можно враждовать, даже вести войны, но в любой ситуации есть контакт и логика.
– А у нас?
– Какая у вас логика? Экзорцисты, инквизиция, охотники за привидениями – у вас от фольклора до государственной политики, всё пропитано страхом перед инородцами.
Я отметил, что он сам произнёс слово, которое среди персонала линий тщательно избегали, словно оно было оскорбительным.
– Даже сейчас, вступив в Хартию, из-за страха перед инородцами вы ставите целые миры в условия, с которыми они не могут согласиться, хотя вынуждены принимать. И это не может не вызывать проблем и конфликтов. Больших проблем и, частенько, кровавых конфликтов.
– Тогда закрыть к чертям наш маршрут, да и всё! Залить бетоном все тоннели, проложить метро в других местах, без излучения. Или по поверхности. Мало ли миров во вселенной? Вы нашли бы обходные пути, а мы жили бы спокойно.
– Миров много, – согласился Сфинкс. – Некоторые из них имеют линии. Некоторые наглухо заперты от посторонних, некоторые процветают как свободные торговые и транспортные узлы. Вокруг некоторых столетиями идут войны за доминирование. И в большинстве за энергией Леи стоят очереди, тысячи желающих сделать хотя бы глоток. Земля уникальна: она владеет мощнейшим источником силы, которую никто не потребляет. Да ещё и располагается на перекрестке нескольких десятков маршрутов. Это очень, очень опасная позиция!
– Почему?
– Не путешествуя по мирам, вы не можете оценить масштаб и мощь соседей. Но имеете все основания ожидать, что попытка закрытия маршрута приведёт к вторжению. К войне, в которой люди окажутся в заведомо невыгодных условиях, словно акулы на отмели.
Он показал мне треугольные зубы, я с готовностью заткнул их фастфудовским бутербродом. Сфинкс сжевал его в два укуса и продолжил.
– Вересаева, являясь вторым человеком в руководстве после директора, никогда не рискнёт закрыть наш узел Леи для инородцев. Хотя это не мешает ей придерживаться почти радикальной ксенофобии.
– Странно. Я бы не сказал.
– Никто бы не сказал. Она никогда не признается в этом. Она вообще очень редко позволяет, чтобы её истинные мысли и намерения были понятны окружающим. Даже если припереть её к стенке, она назовёт совершенно иную причину сохранить маршрут.
– Какую? Что её останавливает, директор?
– Ну нет, что ты. Директор для неё не такая уж непреодолимая преграда. Если вопрос задашь ты, она напомнит, что свет линий нельзя экранировать на сто процентов. Залив метро бетоном, не снимая напряжение через эмоции пассажиров, Москва через пару десятилетий скатится в черную злобу, в которой купаются сумасшедшие колдуны.
– А если спрошу не я?
– Ну а кто? Совет безопасности? Для них есть не менее железный аргумент. Это наличие других узлов Леи на Земле. Закрытие их всех, в мировом масштабе, неосуществимо. А закрытие только наших маршрутов даст им такое преимущество…
– Что наше Минобороны скорее отгрызёт себе хвост, чем позволит закрыть проект, – закончил я за него. – Ну хорошо, а к какому лагерю принадлежит директор? Он филантроп или ксенофоб?
– Он всегда придерживается золотой середины. Но директор – фигура почти мифическая, он вне схватки. Вокруг метро кружит много других влиятельных коршунов. Каждый крупный политик, имеющий допуск, любое из силовых ведомств, не говоря уже про военных, продали бы душу, лишь бы заполучить контроль над линиями Леи. И у каждого – свой взгляд на тех, кто является неотъемлемой частью метрополитена, но не является частью вашего мира.
К этому времени я уже так захмелел, что постепенно стал терять нить разговора. Сидели мы всё-таки уже долго. Достаточно ясно я запомнил только просьбу Сфинкса быть осторожнее, когда одна или другая сторона станет меня вербовать на свою сторону.
– Рано или поздно тебе придётся с этим столкнуться, – пожимал плечами Сфинкс. – Все в какой-то момент бывают поставлены перед выбором. Хочу, чтобы ты это заранее знал и не натворил ошибок. Потому что у нашей королевы шёлковый взгляд и ледяное сердце.
Я хмыкнул. При мне никто ещё не осмеливался так отзываться о Вересаевой, даже за глаза. В последний раз я слышал это слово…
Настроение враз испортилось. Воспоминание о Диббуке и Буньипе заставило выползти на свет тревогу, от которой я не мог избавиться.
Небо потихоньку светлело. Позади нас набирал силу невиданной красоты рассвет. С сожалением отворачиваясь от моря ради ещё более завораживающего зрелища, я заметил, что напарник опять сверяется с наручными часами.
– Ты что, боишься пропустить поезд?
– Да, – кивнул он вполне серьезно. – Он здесь бывает раз в сутки. Надо бы собирать пожитки.
– Ну не, ты шутишь? Скажи, что шутишь!
Сфинкс молча принялся прятать в пакет все следы нашего пребывания. Я принципиально не двинулся с места.
– Мы посидели-то часа три всего!
– Четыре.
– Ну и ладно! Смотри, какая красота! Море, пляж. Я даже ни разу не окунулся! И харчей вон ещё, даже половина не выпита! Что стоит посидеть до следующего поезда? Мы даже пару часов потом перед сменой поспать успеем!
Сфинкс вроде бы задумался, поставил пакет на песок и согласился.
– В целом, да. Я бы и сам не прочь искупаться. Думал, что ты не захочешь.
– С чего бы?
– Ну ты же видел, солнце здесь раза в полтора побольше земного. А атмосфера, наоборот, потоньше.
– И что?
– Для меня вообще ничего, не критично. А тебе, боюсь, будет неуютно сидеть четыре часа под старым рентгеновским аппаратом. Решай сам.
Где-то вдалеке справа прогудел поезд. Пока ещё маленький, как точечка на линии горизонта.
– Я всё думал, спросишь ты или нет, почему тут пустыня, нет ни птиц, ни растительности…
Сфинкс ещё не договорил, а я уже бежал галопом к посадочной платформе, позабыв про пакеты с мусором и собственные туфли.