Зенон содрогнулся под ударом морщинистой руки. Он не смел противиться заслуженному наказанию. Он чуть не упустил Афродиту. Священник прав.
– Унеси ее! – приказал Дионис. – Как только сделаем остановку, проведем обряд. Я надеюсь, что Буревестник прав – и Нисхождение усмирит эту суку навсегда.
****
Сразу же после укуса Кареглазки мысли разлетелись, взорвались фейерверком, и я опрокинул в рот шампанское прямо «с горла» – гася бушующее пламя. Это трудно осознать – когда такое происходит, всегда трудно поверить. Так, ненароком, внезапно… моя мечта сбылась. Только что я преодолел барьер, и впереди было нечто необыкновенное. Я ликовал, как Герострат, сжегший храм Артемиды, как Ганнибал, разгромивший римлян под Каннами. Как ДиКаприо, получивший свой первый Оскар…
– Что ж за горе-то такое? – наигранно возмущаюсь я. – Я тебя люблю, но не должен это говорить…
– Никакого горя. А тем более – любви. Забудь эти слова, – улыбается Елена Ивановна, прикусывая мое ухо. – У нас есть Ковчег – все хорошо. И это – только начало.
Мы покидаем Логос, и я периодически обхватываю Кареглазку за талию, пока мы поднимаемся по лестничным маршам – прикидываюсь пьяным. Перед последней дверью обнимаю сильней, глажу ее ягодицы, а мои губы ловят ее рот… но девушка резво отклоняется и, смеясь, снова хватает меня за ухо зубами.
– Хватит! Откушу! – шепчет она, обдавая ухо теплым нежным дыханием.
Я не хочу ее отпускать, хочу еще и еще вдыхать жасминный аромат – но она отстраняется.
– А ты классная, когда пьяная! – шучу я.
– Знаешь, ты тоже классный, когда я пьяная, – улыбается Кареглазка и взъерошивает волосы на моей голове. – Все, пока. До завтра…
****
Я не выспался, ныло колено – и все же чувствовал себя великолепно. Даже казарма с онанистом под боком не могли помешать мне радоваться жизни. Быстренько собравшись, я поспешил в Логос. Прекрасная Кареглазка уже пришла, и она была еще прекрасней, чем обычно – если это вообще возможно. Цветастое льняное платье до колен, бежевые колготы, длинная розовая кофта на пуговицах, волосы собраны в странную, но привлекательную косу. Как же она хороша!
Я поздоровался, но она была увлечена Ковчегом, вернее тем, что она считала Ковчегом – веществом в контейнере. Пришлось подойти ближе, да я был и не прочь.
– Доброе утречко, Елена Ивановна, – я говорил тихо и официально, чтоб ни Бергман, ни Антонов не подумали лишнего. – Есть сподвижки?
– Доброе, – сухо ответила ученая, даже не подняв голову. – Пока ничего.
Я оторопел, ее холодность поразила меня так больно, как я не ожидал. Конечно, я хотел только поиметь ее – для начала. Возможно, я сделал бы ее царицей на Спермоферме, хотя думать об этом было рано.
– Что-то не так? – я положил руку на ее талию, и слегка прижал.
Она резко вскинула голову, чуть не задев мой подбородок. Ледяным взглядом уставилась на меня, а затем развернулась к выходу.
– Иди за мной.
Я послушно проследовал в подсобку, ответив недоумевающей мимикой на вопросительные физиономии Бергман и Антонова.
– Гриша, мы должны стереть произошедшее из наших мозгов, – помещение было настолько заставлено коробками, что Кареглазка вынуждена была прижаться ко мне. Я был совершенно не против, да и для нее это было удобно, можно было говорить самым тихим шепотом.
– К тому же, ничего такого и не было, – продолжала она, одурманивая духами и своим дыханием в мое ухо. – Просто прекрати вот этот «интим», пошлые шутки с улыбочками – и хватит меня лапать, в конце-то концов! – я неловко убрал руку с ее бедра.
– Гриша, ты неглупый парень и понимаешь, что это тупик. Тебя убьют. Казнят, если будешь выпендриваться, – она сделала паузу. – Пойми это. Я могу отшить тебя грубо, рассказать мужу. И никто о тебе даже не вспомнит.
– Мы можем сбежать, – предложил я. – Здесь, естественно, нам нельзя быть вместе. Нужно скрываться. Но я продумываю план побега.
Она фыркнула и закрыла мой рот ладошкой, наверное, чтоб самой не слышать чушь, и чтоб эту чушь случайно никто не подслушал.
– Что за вздор?! Прекрати, вообще! Я тоже виновата, конечно, и если бы могла повернуть время вспять… Давай закроем эту тему, и все.
Она вышла – а меня словно окатили ведром ледяной воды. Когда я вернулся в лабораторию, на меня уже никто не обратил внимания.
– Елена Ивановна! – позвал Антонов мою чужую жену. – Посмотрите! Я не совсем понимаю, что с этими показателями – аппаратура барахлит, верно?
Неужели они уже проанализировали вещество в ампуле? Не моя Кареглазка склонилась над компьютерным монитором и попервой лишилась дара речи.
– Зоя, зови Александра Борисовича! – наконец сказала она. – Два плода… это самка, ОНА БЕРЕМЕННА, и у нее двойня!
Ковчег… а тут еще это. Как я понимал – такого никогда не было. Захваченная в школе тварь была беременной. А ведь краклы не могли приносить потомство.
****
Дионис со Стиксом так долго стояли над кроватью, что Гермес устал притворяться спящей красавицей. Перед приходом визитеров Зенон усыпил пациентку, но в этот раз лекарство не взяло Афродиту. И она подслушала их разговор.
– Он не готов к ритуалу, – заметил медбрат. – Буревестник рискует. И нас подставляет. Это ведь против правил!
– Она! ОНА! – поправил громилу Дионис, и снова раздался звук пощечины.
– В том-то и дело, – гнул свое Зенон. – Он… она не стабильна.
– Для этого и нужна инкарнация, – отрезал Стикс. – Чтоб обуздать безумие. Все, довольно пререканий, я согласен со священным Захарией. Будет так, как мы решили.
Послышались удаляющиеся шаги, но Зенон скоро должен был вернуться. После произошедшего он изредка мог уйти на 5 минут – не больше. Гермес сел на кровати, выпучив глаза. Так вот, что они задумали. Забвение. Усмирение. Стирание. Инкарнация проводилась редко. Говорили, что человек становится сосудом для другой души, земным воплощением Бога. Зомби-аватар…
После того, как Синдикат отобрал у него мужское тело, его хотят лишить еще и разума, собственного сознания. Хотелось рыдать, вырвать им всем позвоночники – но возвратился Зенон, и силой уложил в кровать. Еще один укол, и нахлынувший дурман сменился пугающим сном… в котором отцовский голос говорил ему, как поступить. ОТЕЦ, Я ДОСТОЙНЫЙ!
****
После разговора с Кареглазкой день наполнился дерьмом, и как я не пытался изменить настрой медитациями, это никак не удавалось. Наоборот, внутренний голос только громче хрипел где-то возле гипоталамуса: «Дружок, да ты лошара – и не надейся на другое».
Елена Ивановна металась между изучением Ковчега и беременностью межниковской твари. И одновременно с этим была заметно раздражена, что отражалось, по большей мере, на всех, кроме меня. Меня она тупо игнорировала. Хотя, я могу и ошибаться, ведь я также старался сохранять дистанцию: 1) из-за обиды 2) из-за надежды, что она остынет и передумает. Возможно, она также как и я, была подавлена нашим утренним разговором, но вряд ли – она же его инициировала.
Я, как робот, мыл и убирал, стерилизовал ультрафиолетом и фламбировал – как зачарованный, подолгу застывая с огненным факелом для дезинфекции лабораторных столов; а часть спирта вперемешку с боярышником и эхинацеей похихоньку заливал в себя. Вскоре я настроился забыть о Кареглазке. Это было нелегко, так как после вчерашней ночи она совершенно не выходила из головы. В то же время, в романтических отношениях я уже проходил подобное. В печальном итоге мои детские помыслы о всеобщей справедливости и честности взрослых оказались всего лишь глупыми фантазиями. А женщины, поначалу показавшиеся девственному уму чистыми ангелами – медленно, но уверенно, раскрыли истинные обличья.
Бесконечно тасуя эти мысли в голове из одного полушария в другое, на обеде я оказался на плаце, где пытался наблюдать за воробьиной охотой Цербера. Потом там появились горлицы, и я решил их поймать. Еще недавно я практиковал такое, чтоб прокормить себя и Таню. Теперь хотелось это повторить, выплеснуть злость на что-то – пусть даже совсем безневинное. Хотя о чем это я? Даю зуб, что голубки тоже имеют скелеты в шкафах – например, гнезда, полные костей их птенцов. Невинных нет, есть только разное понимание вины.
Чтоб поймать птиц, я подсыпал зернышек под корыто, которое приподнял палкой с привязанной веревкой. И да, мне удалось поймать три или четыре голубя. Я пошел к корыту, а глупая псина бегала вокруг, радуясь моей удаче. Но как только я приподнял корыто, горлицы стали вылетать, а я запутался в веревке, которой Цербер меня обмотал. Я упал, проклиная собаку, а птицы кружились надо мной и срали с высоты.
Я же сказал – не день, а сплошное говно. И я решил не возвращаться в Логос. К вечеру я устал бороться с депрессией и вернулся к истокам. Тем более, что пока я думал о людях, женщинах и животных всякие гадости, в краешке мозга созрел план, как побороться за себя. Да, возможно, что эта затея была нашептана настойкой пустырника – боярышник закончился.
****
Признаюсь, это было дерзко. Горин имел одно увлечение, вызывающее у меня пренебрежительное презрение. Он любил цветы и выращивал их в Крепости в огромных количествах. Сам участвовал в их посадке, прополке, поливе и прочей хрени, с ними связанной. Короче, сходил с ума над ними, как юный Голлум над своей прелестью. Вместе с театром и актерским искусством, цветы были его главными ценностями в жизни, а все остальное – придаток.
В центре Илиона, рядом с плацем, произрастали самые ценные для полковника представители цветочного мира – герберы и розы «осирии». Он долго не мог их вырастить, но в этом году с помощью тепличного покрытия и трансваальские ромашки, и шипованое чудо немецкой селекции одарили Андреича, и теперь он каждый день рано с утра задумчиво усаживался на скамейку и наслаждался видом цветочков. Меня они также заинтересовали, но в другом смысле.
Как только стемнело, я дождался исчезновения с плаца последнего из зевак, и словно Зорро пробрался к оранжерее. Проникнул я, незатейливо по вертикали разрезав пленку. В темноте красота цветов была не так очевидна, но я понимал, что такими розами можно завоевать любое женское сердце. Молочно-малиновые бутоны напоминали возбужденные вагины, их сочно-зеленые листья были роскошней парчи, а герберы… я не цветовод, но мне они показались идеальными. Тем более, что сам Горин, специалист в этом деле, одобрил бы мой выбор.
Хотя он же, наверняка, и убил бы меня. Но ему не нужно знать. По моим сведениям, полковник сейчас заседал в Одеоне и смотрел запоем какие-то оцифрованные спектакли, буквально сегодня привезенные лазутчиками.
Три цветка мне показалось мало, как и пять. Семь? Девять? Да что мелочиться – красота без размаха – не совсем и красота. В итоге, я срезал все 12 бутонов осирий, которые были, щедро окружив их шикарными солнечными герберами.
Пожадничал. Оказалось, что я не рассчитал с фольгой для букета, поэтому пришлось повозиться и подумать, как впихнуть невпихуемое. Наконец, я сообразил для укрепления конструкции обмотать ее малиновой тканью – и, вуаля! У меня в руках был огромный, прекрасный букет.
Цербер, увидев цветы, тоже оценил, и даже завыл, счастливо виляя хвостом, так что даже пришлось влепить ему по морде плашмя ладонью. Все-таки, собака, это слишком большая ответственность, когда мир покатился в тартарары…
По Крепости я передвигался осторожно, засунув букет в целлофановый пакет и находясь в стороне от освещенных дорожек – ближе к кустарникам. У меня были не такие большие шансы встретить кого-либо… хотя нет, это произнесли спирты. По базе постоянно кто-то шоркался: шел с работы, на работу, дежурить, стрелять в тире и прочее. Если я хочу избежать расстрела, то нужно быть осторожнее.
Глава 10. Нисхождение
Паровоз остановился, и Гермес почувствовал неладное. Он до бессилия подтянулся на турнике – 4, 5 подход? Он потерял счет. На хрупких ладошках вздулись огромные болезненные мозоли. Неотъемлемый вред. Хоть не запретили заниматься после всего, что произошло. Жалел ли он об этом? Точно – нет. Понимали ли это его тюремщики? Определенно, да.
Дверь отворилась, и в вагон вошел Зенон с двумя странными типами. Что-то смутно знакомое… точно! Это были жрецы – юродивые, малочисленная обособленная каста внутри Синдиката. Гермес мало знал о них, лишь то, что каждый ранее был смертельно болен либо безнадежно безумен. И всех их излечил обряд.
После инкарнации Гермес тоже присоединился бы к их сонму, но его не прельщало стать роботом. Хотя нет, ошибочка – он теперь был женщиной, а наследие Ахамот не позволяло женщине стать жрецом. Зомби-невеста Сурового Бога, вот его единственная миссия в Синдикате.
В руках у бритоголовых старинный коричневый кувшин, запечатанный свежим сургучом, и деревянный короб с ароматными высушенными растениями. Зенон держит сосуд с элефиром – это мистическое зелье, сваренное по особому рецепту из горчицы, мирры, тростника, корицы и таинственного масла, добываемого в каком-то подземном источнике. Старейшины утверждали, что иносказательно рецепт элефира был указан еще в библейской книге Исхода.
Верзила протягивает чашу с элефиром Гермесу. Но это лучше не пить. Он запрыгивает на Зенона, и пытается душить его – расширителем для вагины. Медбрат сопит и хрипит, его огромное тело делает несколько оборотов по вагону, пока наконец жрецы не отдирают умалишенную, и не заливают напиток в глотку насильно. Пойло на запах как потные носки, на вкус – не лучше мочи. Словно кулисы, веки опустились, но спектакль только начался.
Он – в кровавом бассейне, и кровь покрывает его с головой. Он не может вынырнуть, он захлебывается, как вдруг оказалось, что это не кровь, а мелкие желтые муравьи. Они больно жалят, они быстрые, и они повсюду: в сердце, в печени, в костном мозге. Их миллионы и миллиарды.
Он просыпается – слава Богу – и он на каменистом пляже, усеянном лепестками роз, которые излучают горчичный аромат. В небе огромная черная дыра, струящаяся пурпурным светом и пытающаяся сожрать полную луну. Что-то не так – Гермес смотрит на себя и понимает, что уже он сам – огромный муравей, а цветочные лепестки забили рот, желудок, легкие… кишечник распирает, чтобы взорваться сгустками темной, загноившейся крови.
Он – в роскошном храме, прикованный и распростертый на прямоугольном жертвенном алтаре, а хмурый бритоголовый жрец бормочет чушь и пронзает его гениталии кривым ножом с широким лезвием. Из раны появляется младенец – корявый и беспомощный, черный как смоль. Гермес видит лицо младенца – это он сам. Пытается разглядеть, почему ему холодно, и понимает, что ребенок – не совсем и ребенок – это рыба, мерзкая и скользкая. Гермес пытается кричать, но жрец бросает монструозного ребенка наружу, в туман к гиенам, которые с хихиканьем рвут малыша на части. Он сам – одна из гиен… или нет? У всех тварей его лицо – не то, которое сейчас, и не то, которое было еще до операций. Это лицо женщины, выглядящей словно богиня из индуистского пантеона…
Совершенно неожиданно Гермес-Афродита выныривает из кошмара – что-то сыпется с потолка, а по соседству грохочут выстрелы. Но кто посмел напасть на поезд Божьего промысла?
****
Я приоделся – вчера на складе выдали обновки, и теперь я владел достаточно неплохим шматьем. Классические голубые ливайсы, белый джемпер, куртка бомбер, как у Тома Круза в Топ Ган, только салатовая, и все те же боты с саламандрами. Естественно, я обмылся, подстриг волосы в носу и полился парфюмом с запахом грейпфрута. Кажется, я неотразим.
Мой обходной путь лежал по самой нетронутой тропе – возле прачечной, мимо бювета, и к офицерским домикам – метров 800. По прямой туда метров 300 на запад, но так было нельзя.
На тропинке нарисовались двое военных. Патруль? Я не совсем разобрался в устройстве жизни Илиона, поэтому все возможно. Цербер залаял, и солдаты устремились ко мне. Я уставился на пакет, который при просвечивании фонарем однозначно выдаст цветы. Стремно.
И я выбросил пакет в заросли. Вовремя – вояки были рядом.
– Новенький? Менаев, кажется? – спросил старшина с длинным носом и дерзким взглядом. – Куда это ты идешь?
Его напарник, курчавый, как Пушкин, держал меня на мушке. Гребаный бабай!
– Ребят, я спешу в Одеон, – сообщил я, переминая пальцы. – Честно, не успеваю. Илья Андреевич меня пришибет.
Солдаты переглянулись.
– А что в Одеоне? – заинтересованно спросил Пушкин. – Жора, вечно мы в пролете, когда что-то интересное! – заметил он носатому старшине.
– Так вы не в курсе? – обрадовался я. – Боссу привезли диски со спектаклями. Так что сегодня у нас театральный вечер.
Я скромно улыбнулся носатому, и тот ответил улыбкой. Затем я посмотрел на его напарника, и Жора тоже – у Пушкина была такая кислая мина, что мы синхронно захохотали.
– Лады, иди, – разрешил старшина. – Не пропусти спектакль!
– А где же сочувствие и милосердие? – спросил я.
– Не, я тебя задерживать не буду, – Жора развернулся, чтоб идти дальше.
И мы засмеялись, непонятно, почему. Главное, что поняли друг друга – мы не любители театра. Вдруг в кустах зашуршало, и оттуда показался Цербер, пропавший минуту назад.
– Твой? – спросил старшина.
– Мой. Морока одна, – улыбнулся я, но недолго – в собачьей пасти был пакет с цветами.
– А это у него что? – заинтересовался Жора, передумав уходить.
– Не знаю. Таскает разную хрень, – как можно равнодушнее сказал я. – Цербер, фу! Брось!
Но старшина уже был рядом с псиной и попытался взять пакет – страшилище зарычало.
– Эй! Cкажи, пусть отдаст! А то рассержусь,– он тянул пакет в одну сторону, а собака – в другую.
Целлофан затрещал, разваливаясь и освобождая громоздкое содержимое. Букет вывалился на щебенку, шурша фольгой. Мы остолбенели, и даже Цербер ошарашено присел, виновато щурясь под лучом фонаря.
– А это что?!
Я зажал губы, сморщив лоб и пялясь на верхушки сосен.
– Это твое?
– Сомневаюсь, честно говоря. Если бы все, что принесла псина, было моим – я бы утонул во всяком дерьмище.
– Не твое? – переспросил старшина, озадаченно поглядывая то на меня, то на собаку, то на цветы.
Подсознательно он чувствовал, что здесь дурно пахнет. Цветы… все знали, что это зона особого внимания Андреича – и их трогать нельзя ни под каким предлогом. Единственное, что мешало принять правильное решение – он не имел понятия, какие именно это цветы. Жора пытался включить мозги, а зря – как я успел понять в этой жизни, многие не сильно умные люди умудряются нормально существовать и принимать правильные решения только благодаря развитой интуиции. Умные же, наоборот, лишены этой радости – их интуиция подавлена разумом и логикой.
Наконец, старшина решил, что не может в Илионе существовать человек, который посмел бы срезать горинские розы, а потому то, что он видит, является необъяснимым, но не преступлением. Да и я отрицаю причастность. И еще один аргумент – если над цветами полковника действительно надругались, то он накажет не только вредителя, но и того, кто принес плохую весть. А так как старшина был в патруле, он мог получить люлей и за ненадлежащую охрану цветов. Ядрена вошь! Как же все сложно и страшно! – думал Жора.
– Иди, – сказал вояка. – Уходи. Чтоб я тебя не видел. Не хочу тебя видеть, – пробормотал он напоследок.
Я подхватил букет.
– Надо выкинуть, – пояснил я, и это ему понравилось. Нет цветов – нет преступления – нет опасности быть нахлобученым.
– Правильно. Вали уже.
И я быстро пошел, нет, полетел подальше от ошарашеных патрульных.
****
Юродивые в белых ритуальных масках, и по глазам видно, как они встревожены. Зенон с пистолетом стоит у выхода с вагона. Бритоголовый поближе – с длинным кривым ножом, как у жреца из видений. Рядом с перевернутым кувшином лазают страшные желтые черви.
Гермес-Афродита обнажена, у нее странное ощущение, что внутри что-то есть. Чужеродное, лишнее, постороннее. Как сопли. Как обильная мокрота в бронхах. Как гной в чирьях на спине. Ее скрутило от резкой боли в животе, и она обильно вырвала черной блевотиной.
Один из юродивых отрывает взор от дверей, и глядит на девушку.
– Если мы не отобьемся, все коту насмарку. Обряд еще не закончен.
Второй жрец кивает – он словно не человек, его глаза почти не мигают. И все равно он прошляпил тот момент, когда кинжал перекочевал к Божьей невесте, и она освободилась от оков.
Под звуки пальбы острие взлетает в воздух, и порхает быстро и уверенно – перерезая глотки, сухожилия, вспарывая желудки и грудины. Странно, жрецы оказываются умелыми бойцами – но и Афродита хороша, а сейчас вообще – она чувствует в себе необыкновенную силу. Зенон пытается выстрелить, но нож в полете выбивает пистолет, и прибивает ладонь к деревянной панели. Дита почти рядом, когда медбрат выдергивает нож и исчезает в дверях.
Ну уж нет. Теперь никто не уйдет – она в этом уверена. Кинжал снова в ее руке, и она выходит в тамбур. Сегодня – большая жатва, и она соберет урожай.
****
Дом Горина был единственным двухэтажным коттеджем в Илионе. Я осторожно обошел вокруг. Большие окна в зале были зашторены фиолетовыми гардинами, и лишь на кухне занавеска была задернута не плотно из-за приоткрытой форточки. И там я увидел Кареглазку.
Первым, естественным и единственным желанием было подойти ближе, чтобы подсмотреть. Не знаю, возможно, существуют люди, которые не получают от этого удовольствия – но я определенно не такой. Возможно даже, что вы в шоке от моей озабоченности – но я просто с вами откровенен. Я знаю на сто процентов, что любой нормальный молодой мужчина постоянно думает о сексе. Так что, поверьте, я нормальный, секс из моей головы никогда не улетучивается. А учитывая, что в последние годы я был лишен элементарных наслаждений – например, передернуть на незнакомку, каждый день проходящую мимо дома – то моя сексомания вполне объяснима. Согласитесь, картинки в журналах – это ничто и ни о чем. Что-то далекое, виртуальное, словно расположенное в иной галактике – без всяких перспектив завоевать, охомутать, оприходовать, в конце концов. Совсем не то пальто.
Другое дело, женская особь, которая учится вместе с тобой, живет рядом, гуляет с подружками или собакой, встречается с парнем, которого ты с радостью заменишь – по крайней мере на часик – большего и не надо. Такие женщины/девушки являются живыми, ты можешь вдохнуть их аромат, оказавшись в одном лифте, можешь заглянуть под юбку, поднятую порывом ветра, рассмотреть на пляже ее станок, пока она на четвереньках расстилает покрывало на песке. Ты можешь улыбнуться ей, пристально глядя на влажные губы, утонуть в океанах глаз, задержать дыхание синхронно с ее грудью, вздымающей сосками легкую ткань одежды…
Для фантазий нужна пища, для аппетита – аперитив, а для поддержания молодости – зарядка.
Вернемся же к амбразуре – я продрался сквозь разросшуюся сирень, и пристроился у щели между шторами. Пока что ученая была в коротком песочном халате, но я надеялся увидеть больше. Она как раз помешала шипящую картоху на сковороде, и вышла в соседнюю комнату. Доносилась музыка, голоса и смех, но я знал – мужа нет. Возможно ли, что у нее уже был любовник? Это вогнало меня в ступор, я пытался понять, что это значит для меня, и не мог. Наконец, я решил – хоть муж, хоть любовник – это не помеха. Я все равно хочу всего лишь трахнуть ее – чего я так разпереживался? Как будто жениться собрался! Я хохотнул в кулачок от бредовости своих тревог.
Елена Ивановна вернулась и склонилась над сковородой с нарезанной зеленью. Между шеей и халатом образовалась брешь, намекающая на отсутствие белья, еще чуть-чуть и я увижу грудь! Я прямо-таки полез на стену, упираясь ногами в фундамент, но не успел – девушка снова ушла.
Надо бы лучше подготовиться к ее следующему приходу. Поэтому букет, занимавший одну из рук, я оставил на земле, а сам попытался принять максимально удобное положение. Как раз вовремя. Она вернулась и остановилась у шкафа, ко мне спиной. Даже в халате ее задница выглядела безумно сексуально, а когда она наклонилась к столешнице, моя рука привычно полезла вниз.
– Мама, зделай чай! Я не хасю петьйюску! – на кухню вбежала маленькая светловолосая девчушка лет пяти и скривилась, увидев зелень сверху в сковороде.
Я очумел.
– Я отодвину. Ты не будешь есть петрушку – только картошечку, – ласково ответила Кареглазка.
Появившийся из ниоткуда красноглазый Оскар запрыгнул на окно и злобно вытаращился – переводя взгляд то на меня, то на Цербера. А затем махнул лапой с выпущенными когтями перед моим носом, словно атаковал. Ах ты сучий потрох! Равновесие было утрачено, и я хряпнулся на землю. Даже псина испуганно заскулил.
Было больно, но не так, как палево. Я услышал шум на кухне и понял, что спугнул Елену Ивановну. Скрутившись в три погибели, я вывалился из кустов. Ясно, что уносить букет не было смысла – и я с размаху запустил им в крыльцо. И поковылял как можно быстрее и дальше отсюда.
У Кареглазки есть дочь?! Маленький спиногрыз непонятного происхождения и с чуждым генофондом? Я, конечно, не собирался жениться на Крыловой. Но дочь?! Это было как издевательство над калекой, как измена с квазимодо, как корявая толстая палка в мое колесо.
****
Она обнажена и тщедушна, еще не отошла от хирургических вмешательств и устала от непосильных тренировок – но сейчас Гермес-Афродита чувствует себя просто великолепно, сейчас она смерть в женском обличии.
Вагон за вагоном очищается от всего живого, пока она носится молнией, и взмахи кривого кинжала настигают каждого, кто попадается на пути. Конечно, Синдикат смог бы обуздать ее, если бы не нападение извне. Неизвестные атаковали паровоз, и это отвлекло ресурсы.
Налетчики прорвались в вагон с задержанным безбилетчиком, где лицом к лицу столкнулись с синдиком. Судя по характерной сыпи, это были выродки, сброд, злоупотреблявший токсичной человечиной. Бандиты остолбенели, не ожидая появления голой брюнетки. Затем они предсказуемо заулыбались – похабно и в предвкушении.
Афродита поняла, что головорезы пришли за шпионом. Грозный мародер с черной повязкой на глазу пытался привести прикованного товарища в чувство. Пират… в памяти всплыл недавно услышанный рассказ. Значит, пришел освободить кореша. Удача удачная.
Божья нареченная вогнала нож в ближайшего выродка, страдающего конъюнктивитом, выхватила автомат и отправила свинцовую очередь в бандитов напротив. Под шквалом пуль проделала акробатический трюк и вогнала лезвие под кадык еще одного покойника.
Пират что-то прокричал, схватил в охапку черномазого дружбана, и исчез в проеме. Вслед за ним из вагона выпрыгнули еще два налетчика, а третий выпал на рельсы безжизненной тушей – его глотка была перерезана.
Последний, головной вагон стал пристанищем для Диониса и старейшины Стикса. Гермес-Афродита без труда сломала шею выскочившему бородатому телохранителю, и только подумала, как легко сегодня мстится, когда набросился Зенон – с ним пришлось повозиться, даже нож не сразу смог проткнуть прослойку жира и мышц. В конце концов, и он умер с тяжким вздохом.
Одновременно в схватке с громилой пришлось отбиваться и от пастыря Диониса. Блондин с уроборосом беспрестанно сыпал проклятиями, но это его не спасло. Бывшая оперативница с удовольствием вскрыла арийцу горло – по бледной коже нож прошел, как по маслу.
Пока шел бой в вагоне, Стикс выбрался на крышу. Приор был уже в конце локомотива, когда его настигла пуля. Пока Дита добиралась к старику, тот истек кровью, и казалось, что решил не сопротивляться – пуля застряла в животе, еще чуть-чуть, и сам умрет.
– Безумная! Чего ты добиваешься? – спросил святой отец, в темноте став еще более похожим на богомола. – Уничтожить Синдикат? Остановить промысел Божий? Тебе не удастся. С нами Суровый Бог.
– Хрен с ним, с Синдикатом, – ухмыльнулась Афродита, вытирая чью-то кровь на щеке. – Я прошу у Бога только отмщения. Не вы с Буревестником должны были решать мою судьбу.
– Да у тебя не было выбора! – воскликнул приор. – У тебя все отсекло от взрыва гранаты. Твое будущее… ты могла стать недостойным мужчиной. Либо же – полноценной женщиной.
– И вы это решили вместо меня, и против моей воли. Разве я родилась женщиной? – она нависла над Стиксом, как безумная валькирия. – Разве я смогу родить?
– Конечно, нет! – сама себе ответила она, не обращая внимания на предсмертные конвульсии старейшины. – Вы лицемеры. Я могла – МОГ! – остаться собой, пусть даже инвалидом. А теперь я – недоженщина, которая для профилактики должна сама себя сношать огромным резиновым фаллосом, – Гермес-Афродита пристально взглянула на приора и содрогнулась – даже в темноте было видно, что глаза Стикса изменились, налились густым зеленым туманом. – Будь ты проклят! Я повторю с тобой то же самое, что ты сделал со мной!
Синдик шагнул к старику, намереваясь выпотрошить его гениталии, но приор внезапно взмахнул ножичком, спрятанным в ладони, и вонзил его в бедро. Дита упала, уронив кинжал, и они сцепились – Стикс пытался нанести смертельный удар, а девушка – защититься. Несмотря на смертельную рану и обескровливание святой отец оказался невероятно сильным, и это могло закончиться только поражением противницы.
– Абракс прощает тебя, червь проклятой Ахамот, – прошипел Стикс, сверкая изумрудными глазами.
Чувствуя, как силы покидают ее, Гермес-Афродита сделала самое безумное из всего, что делала до этого. Она впилась зубами в шею старейшины, разрывая плоть и перекусывая сосуды. Кровавый гейзер залил рот и все вокруг, брюнетка оттолкнула внезапно ослабевшее тело Стикса, и оно свалилось вниз, под вагон, заливая щебень кровью. Наконец-то.
Она несколько минут валялась на холодном металле крыши, прежде чем спустилась к приору. Было еще одно незавершенное дело. Она изо всех сил вогнала нож в грудь Стикса. Через несколько секунд под кожей вспыхнуло яркое светящееся пятно. Датчик был включен.
Скоро прибудет отряд эвакуации. Дита устало присела на рельсы голой задницей. Сейчас она думала только об одном: Ковчег, Буревестник, месть… шаг за шагом, кирпичик по кирпичику…
****
Умерший поселок, пустые дома и ржавеющие автомобили на улицах, бронетранспортер посреди дороги – все покрылось желтоватым налетом луны. Словно призрак, вдалеке на асфальте вырос силуэт. Он бежал. Худое мускулистое туловище было бледным и безволосым, дыхание – шумным, но ритмичным. Единственный глаз пристально оценивал возможные препятствия.
Суперорганизм еще восстанавливался после гибели стаи, но Охотник уже спешил за похищенным потомством, невидимая связь указывала нужное направление – на юг. КТО ТАКАЯ МАРА?! Слева донесся слабый стрекот, и он услышал. Справа мелькнула тень.
Он продолжал бежать, когда ему преградили путь возле огромной железной груды. Такие же, как он, едоки. У них был один общий враг – адский голод, казалось, им нечего делить, но сейчас – стая обнаружила одиночку, а голодные не должны быть одинокими. Каждому нужна стая…