Czytaj książkę: «Стрела Парменида»
Издательская серия «Тела мысли»
Редакционный совет серии:
С.Т. Золян (БФУ им. И. Канта, ИФиП АН Армении)
А.Ю. Недель (Sorbonne, Paris)
И.А. Савкин (Санкт-Петербург)
Ж. Сладкевич (Uniwersytet Gdaski, Polska)
И.П. Смирнов (Univ. Konstanz, BRD)
Г.Л. Тульчинский (НИУ «Высшая школа экономики», Санкт-Петербург)
М.Н. Эпштейн (Emory Univ., USA)
@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ
© Е.А. Костин, 2024
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2024
Предисловие
Уж точно, что книга о немодных сегодня философских темах, нуждается хоть в кратком, но предисловии. И не столько для будущего читателя, сколько для самого автора. Он должен еще раз при реализации данного подхода убедить себя, что избранный им путь феноменологического рассмотрения основных категорий человеческого мышления несет в себе философскую актуальность и, добавим, известную злободневность.
Казалось бы, что можно нового высказать о глобальных вопросах бытия, времени, сознания человека, над которыми билось не одно поколение лучших умов человечества? Но что-то толкает автора к поискам своего ответа, и читателю придется с этим смириться, независимо от того, насколько он осведомлен об уже существующих концепциях понимания ключевых вопросов человеческого познания.
Главный и метафизический вопрос – Почему? Почему существует бытие, время, история, смерть, да и многое другое из данного терминологического ряда, что имеет отношение к главным вопрошаниям человеческой культуры? Их настойчиво реконструирует в своем сознании каждый человек, будучи не до конца уверенным в том, что сами эти вопросы и варианты ответов на них обладают хоть какой-то истинностью и имеют право на существование? Ведь имеет же самозаконное право на свою изначальную необсуждаемость все то, что связано с пищей для человека, с защитой его от холода и других физических воздействий природы, с продолжением рода.
Не пустое ли это занятие – философствование сегодня, когда в полный рост перед нами встают вопросы о реальном выживании человечества (писано в июне 2023 года)? Не лучше ли употребить время, душевные силы, ум на нечто другое, более конкретное, на дело, требующего ответа в текущей повседневности. Наверно, Лев Толстой явно не одобрил бы автора (вообразим себе такую сказочную ситуацию) настоящей книги, так как требование им обнаружения «живой жизни» и служение при ней – было основным лейтмотивом его удивительного творчества и постоянного поиска основ и смысла личного существования. Существования писателя, мыслителя, пророка, великого моралиста, очень похожего на ветхозаветных старцев тем, что он чувствовал духовную силу данную ему кем-то сверху. Эта сила разрешала ему говорить прямо и без обиняков. С другой стороны, упрекнуть великого старика за элементарность высказываемых суждений, «простых», почти Евангельских, истин, – невозможно. Скорее всего, как становится ясно теперь, это можно поставить ему в заслугу. Сложная, во многом противоречивая мысль Толстого касалась разных вопросов жизни, о которых будет идти речь и в данной книге, в том числе и с внутренней отсылкой не только к Толстому, но и ко всей русской мыслительной традиции.
Стоит в этом месте заметить, что примеры, подобные Толстому, или в мировой моралистике – Махатме Ганди, подчас кажутся внешнему наблюдателю, – все равно, производился ли этот взгляд в позапрошлом и прошлом веках или осуществляется он сейчас, со стороны пресыщенного и утомленного своей напускной сложностью современного интеллектуала – примитивно понятными, очевидными до определенного рода мыслительной беззубости. Но за этой очевидностью прописных истин кроется та самая мудрость, какая уж совершенно точно исчезла не столько из мировой культурной традиции как таковой, но из сферы ментального отношения к основным сущностям бытия. Человек современной цивилизации уверен, во-первых, что он обладает необходимыми для анализа и понимания жизни методами интеллектуальной деятельности, а во-вторых, он напрочь не нуждается в простых истинах, все для него устроено гораздо сложнее и «замаскированнее» с точки зрения разума.
И уж вовсе не нужны современному миру пророки и мудрецы, их место твердо заняла бесконечная череда проходимцев различного рода, которые даже не нуждаются в каком-либо рациональном или логически оформленном объяснении действительности – все совершается ими в пределах почти бытового, расхожего дискурса. По существу, то, что наблюдается сегодня повсеместно – это своего рода «мировой базар», на котором друг другу пересказываются последние сплетни и делаются невиданные предположения. Та самая внутренняя разумность человеческой цивилизации, о которой мы всегда помнили и опирались на нее, как на одну из главнейших традиций культуры, исчезла, и хаотизация культурного и интеллектуального пространства человечества доминирует самым очевидным образом.
Есть все же набор никем неотменяемых вопросов, которые приходится решать или, по крайней мере, стремится к их разрешению, каждому поколению живущих людей. Разумеется, что эти процессы проходят по-разному в разных культурах, религиозных доктринах, во всем разнообразии существующих цивилизаций на планете Земля. К тому же, как это ни парадоксально, но кризисность эпохи, разлом времен, что ощущаются сегодня всеми повсеместно, усиливает это желание разобраться в главных категориях человеческого существования.
Неотменяемые инстинкты жизни человека, какой бы сложной формой культурной оболочки в современное время они ни прикрывались, имеют полное право на свое феноменологическое существование и вычленяются нами как бытийные основы развития живой природы в принципе. Ведь, как бы там ни было, но по биологической сути размножение человека в самой малой степени отличается от того, как этим занимаются какие-нибудь лягушки, стрекозы и разные ползучие гады, да и в целом весь мир живой природы.
Но к чему тогда вопросы о смысле тех сущностей, какие внезапно приоткрылись человеческому сознанию и мучают его своими загадками? К тому же совершенно очевидно, что весь круг метафизических вопрошаний человека носит весьма приблизительный и неточный характер, и мы не можем быть уверены в найденных ответах (хотя бы и при интуитивном, первом к ним приближении).
Есть как бы физиологический ответ на природу этих вопрошаний. Сложность человеческого мозга и центральной нервной системы человека, как мы сейчас понимаем, во много раз превышает потребности человека в его инстинктивном физическом существовании. Но, стало быть, природа или что-то другое, чему мы еще не знаем наименования, посчитали необходимым снабдить нас таким уникальным аппаратом мышления (хотя бы и используемым самое большое на 5-10 % его мощности), что мы явно можем рассчитывать на выполнение каких-то иных, более сложных процессов осознания действительности, чем те, что сопровождают нас в каждодневной жизни.
Но сама потребность такого рода поисков смысла нашего существования в мыслительных отвлечениях самого высокого рода имеет под собой и другую мотивацию. Она не носит индивидуализированного характера, связанного с умственным безумствованием каких-либо отдельных человеческих персонажей, вовсе нет. Сама культура в том виде, в каком мы привыкли считать ее «высокой», есть опредмеченная линия осуществленных вопрошаний о сущностях бытия (любимые термины Хайдеггера).
Процесс этот не нами начат и не нам его завершать, несмотря на то, что в современной действительности обнаруживается большое количество приспособлений, позволяющих человеку с удивительной быстротой и в безмерном объеме получать необходимую информацию путем нажатия нескольких клавиш на своем компьютере или на аналогичном гаджете. И нам кажется, что осуществлять наше мышление сегодня гораздо проще, чем, к примеру, в античности. Процессы мысли, поэтому, для подавляющего большинства людей превратились в технические способы получения обезличенной информации. Ответы уже не возникают от проведенной внутри сознания человека долговременной и последовательной процедуры поиска некой истины, соединенной одновременно с некоторыми моментами озарения. Они преподносятся как нечто уже существующее и всеми принятое.
Процессы верификации, то есть оценка той или иной информации, ее достоверности, сочетаемости с иными процессами интеллектуальной и социальной деятельности человека не принимаются во внимание. Они просто игнорируются. Что появится пока на этом пустом месте очевидного угасания мыслительной деятельности человека, совершенно непонятно? (Совсем недавно, в процессе работы над этой книгой автор ознакомился с исследованиями психологов последних лет, которые на основе большого количества проведенных исследований утверждают, что средний индекс интеллектуальности – IQ, в мире катастрофически понизился, и тенденция выглядит уже как неотменяемая). Тем более, что искусственный интеллект будет предлагать и свои ответы на самые разнообразные вопросы, какими задается человек. Они будут, скорее всего, походить на прежние объяснительные формулы, и распознать в этих формулах ложь, специально замаскированный подвох, просто наукообразную абракадабру – для неподготовленного человека будет невозможно.
Таким образом, понемногу будут отмирать ключевые вопросы философии, мучавшие человека на протяжения тысячелетий, как только он вошел в стадию активной когнитивной деятельности и какие легли в основание всей человеческой культуры, определили развитие человека как антропологического разумного существа на планете Земля.
Философия и сопутствующие ей науки с высокой степенью абстрактности отомрут за ненадобностью, так как, с одной стороны, процесс осмысления тех или иных сложных вопросов будет отдан компьютерам и искусственному интеллекту, а с другой, уйдет в сторону весь накопленный объем отвлеченного знания, поскольку областей для его применения почти не останется. Но – главное – сам человек превратится в придаток разнообразной машинерии, и весь пласт вопросов о смысле существования человека, о бытии и времени, о тайне космоса, об этических ценностях, о вере, подобно снежной лавине, подточенной изнутри невидимыми водами и находящейся на склоне горы, соскользнет в долину, погребя под собой витрувианского человека.
Автор вовсе не намерен сотрясать устои, предлагать нечто революционное в плане нового объяснения классических категорий философии. Его задача состоит в другом – поделиться своими соображениями, какие возникли у него в ходе многолетнего изучения разнообразных феноменов культуры. В связи с данным обстоятельством у него выработалось свое отношение к содержанию многих понятий философского аппарата. Вот эти уточняющие моменты он и предлагает тому читателю, какой продолжается интересоваться подобной материей.
Убеждение автора этих строк, что человечество находится в ситуации, когда совершается антропологический слом современного человека (и он немало написал об этом в своих других работах), дополнились другими соображениями, может даже более тревожными, чем вышеотмеченные. Человек, и цивилизация в целом, переживают глубочайший эпистемологический кризис, вторгнувшийся, в том числе, и на мировоззренческую территорию современного индивида. Человек перестал понимать (в широком смысле) окружающий его мир. Его инструменты анализа, оценки, выработки индивидуального отношения к реальности перестали быть адекватными. Говоря совсем лапидарно, и с известной мерой преувеличения – человек перестал узнавать мир, устал его объяснять, оценивать, видеть какую-то в нем перспективу для себя. Реальность стала представать перед сознанием человека конгломератом случайных технологических, социальных, исторических, цивилизацонных линий развития, которые уже не сцеплены друг с другом, не дополняют одна другую. Энтропия вверглась не только в мыслительные процессы homo sapiens, но и в выстраиваемые модели мира, не говоря уже о каких-то отдаленных проекциях будущего.
Человечество катится по какой-то не им наезженной колее, не зная, что встретит его в конце пути и чем закончится это путешествие. В этом своем состоянии человеческая культура достаточно определенно отказывается заниматься «высокими» материями (включая философию), не видя в этом никакого смысла. Существование человека стало носить «реактивный» характер, он откликается на «потребу дня», не задумываясь о дальних горизонтах развития событий. Можно, разумеется, сослаться на известное число пассионарных наций, находящихся на стадии исторического подъема, вроде ряда стран Юго-Восточной Азии, Африки, Латинской Америки, но в силу того, что западная цивилизация продолжает исполнять роль лидера всего человечества, то ее движение неуклонно влияет на весь мир.
Умножение друг на друга этих двух сущностей – антропологического разлома в природном устройстве человека и эпистемологической неуверенности его в познаваемости и объяснении мира неизбежно ведет общечеловеческую культуру к краху невиданного порядка. Не только правила политического и социально-экономического порядка меняются, но незаметным образом реконструируются более глубинные вещи, связанные с сущностью человека как представителя разумной расы на планете Земля.
Хотелось бы с большей иронией отнестись к разнообразным феминистическим, экологическим, гендерным, расовым движениям в мире, приобретающим характер известной эпидемии, но массовость и мгновенное распространение идеологии всех этих «концепций и теорий» по всему миру говорят о том, что перед нами явный феномен эволюции человеческого сообщества. Эволюции известного рода заданности и получения результата, о каком мы еще не догадываемся. Просто мы еще не видим сути этой апостериорности, нам непонятны исходные начала данных процессов, но что-то подсказывает, что это отражение нового витка в развитии биолого-социальной стороны человеческого существа. Мы, как киты, стали выбрасываться на берег и гибнуть от отсутствия воды и привычной среды обитания.
Можно ли с этим бороться, есть ли видимые пути одоления? Это и есть совокупность вопрошаний данной книги. Есть определенная традиция в жанровом своеобразии работ подобного рода, ей и следовал автор этих строк, назвав то, что лежит перед читателем – философскими эссе. Ему кажется, что такого рода работы есть вклад культуры в преодоление хаоса текущего состояния цивилизации и сохранение, хоть каких-то, но островков смысла и упорядоченного понимания бытия, где человек продолжает находиться в его центре и дальше развивается по законам гуманизма, высокого интеллекта и ответственности перед человеческой расой.
* * *
И еще одно, во многом техническое замечание. Автор данной книги сознательно ушел от всякого рода привычных для научного стиля изложения материала ссылок на другое мнение, апеллирования к каким-то источникам, концепциям, полемика с ними и прочее в таком же роде. Разумеется, в полном объеме этого ему не удалось избежать, и те или иные имена появляются на страницах книги. Но установка была как раз на логику представления чистых сущностей ключевых понятий философского мышления. Имя Парменида не случайно открывает книгу, и опора на древнегреческий стиль отношения к воссозданию бытия в самых крупных категориях человеческого сознания (в индивидуальном авторском понимании, конечно), лежит в основе не метода – методом выступает феноменология, но матрицы отношения к действительности, представленной в данном тексте.
Как говорил другой великий грек – «скрытая гармония лучше явной» (Гераклит), но обнаружить ее, гармонию, понять согласованность всех элементов человеческого мышления было задачей великой древнегреческой цивилизации, утерянной во многом на путях развития дробного, «атомизированного» человека, пришедшего в современный момент к ситуации полной своей диссоциации с окружающим миром.
Тот древний хаос, которого так пугал древних греков, и они страшились его больше смерти, стал явью и реальностью сегодняшнего дня. Поэтому стиль возвратности мыслительных усилий автора по реконструкции того пласта человеческого «Я», который связан с отвлеченной идеализацией действительности, показался ему единственно верным и отвечающим потребностям текущей ситуации. Опора на первосущности, открытые в древности, необходима нам и сейчас, иначе все немногие, еще оставшиеся островки смысла и гуманистического содержания жизни человека, погибнут в наборе симулякров псевдокультуры, необходимой всего лишь для воспроизводства псевдочеловека.
И самое последнее. В ходе работы над книгой все с большей определенностью перед автором вставала задача ухода от «нейтрального», освобожденного от наслоений культурных подходов и ассоциаций философствования. Особенно это касалось тех разделов, когда необходимо было «приземлиться» на почву национальной традиции, связать материал с русской линией «любви к мудрости». Но расширять повествование, менять жанр эссе ему не хотелось. И автор нашел, как ему показалось, остроумное решение. Он перевел целый ряд подобных «приземлений» в приложение к книге. Самым любопытным оказалось, что независимо от воли автора, опять на первый план вышли имена Пушкина, Чаадаева, Толстого, Достоевского, Вл. Соловьева, В.Розанова и многих других светочей русской мысли. Но в первую очередь – Александра Сергеевича Пушкина, что по-своему подтвердило изначальную правоту автора (по крайней мере, ему так кажется) в излагаемых им идеях.
Бытие как оно есть
Стрела Парменида
За полтысячи лет до нашей эры, то есть до Рождества Христова, на свет появился один из самых глубоких умов человечества философ Парменид Элейский. Его главное сочинение, какое впоследствии было названо «О природе», определило главную категорию мыслительной деятельности человека – представление о б ы т и и. Приведем дошедшие до нас, к великому счастью, основные тезисы мыслителя. Он таинственным образом постиг и зафиксировал в своих рукописях (хотя, скорее всего, это было записано его учениками и дошло до нас в их передаче, включая Сократа, который сам был воссоздан «чужими» словами, Платона, прежде всего) – самую главную особенность и тайну познания человеком действительности.
Вот как он говорил: «Помимо Бытия нет ничего. Также и мышление, и мыслимое есть Бытие, ибо нельзя мыслить ни о чем. Бытие никем и ничем не порождено; иначе пришлось бы признать, что оно произошло из Небытия, но Небытия нет. Бытие не подвержено порче и гибели, иначе оно превратилось бы в Небытие, но Небытия не существует.
У Бытия нет ни прошлого, ни будущего. Бытие есть чистое настоящее. Оно неподвижно, однородно, совершенно и ограниченно».
Понятие бытия носит, конечно, исключительный характер. Собственно, скорее всего, именно Парменидом было определено то изначальное свойство действительности, какое является основой всего и вся. Нам сейчас легко разбрасываться словами – действительность, реальность, существующее, объективное, не вкладывая в них особого содержания, не актуализируя ту среду, которая окружает нас во всех своих умопомрачительных по сложности проявлениях, а также и нас самих.
Какое же мыслительное усилие необходимо было древнегреческому философу предпринять, чтобы уяснить нечто, что окажется приемлемым для всех видов научного знания и для эмпирического опыта каждого человека! Более того – вообразить наличие некоего невидимого, но основного правила существования всего сущего – воплощение бесконечного объема жизни через категорию бытия! Понимание сущности существования, как это было представлено Парменидом и другими древнегреческими мыслителями (не будем забывать, что Демокрит являлся современником Парменида) в их идеальных проекциях, сродни чуду богоявления и открытия возможности вечного существования человека.
Бытие выступает и как среда существования субъекта, и как непосредственный, единственный и вездесущий объект приложения и реализации всех действий человека, его усилий, идеалов, нравственных установок. Оно выступает как основная опора мыслительных операций человеческого сознания по объяснению и описанию действительности.
Существенные дополнения в понятие бытия привнес М. Хайдеггер1. Вот что он писал в своих так и не опубликованных при его жизни тезисах, какие, может быть, лучше отражают некую суть его представлений о категории бытия, чем, к примеру, его классический труд «Бытие и время», к которому мы также обратимся по ходу наших размышлений.
Во-первых, он отнес понятие бытия к так называемым «сущеполагающим словам», в которых концентрируется самая суть понимания действительности. Во-вторых, он добавил к определению Парменида свое уточнение бытия, назвав его «пра-бытием». Но поскольку в основных своих параметрах это добавление совпадает с тем, что имел в виду великий грек, мы не будет особо акцентировать свое внимание на этой терминологической новации. И здесь же, в этой точке Хайдеггер заявляет, что «пра-бытие никогда не объяснимо» [1, с. 83], что вполне коррелируется с формулами Парменида.
Прежде чем перейти к изложению дальнейших взглядов Хайдеггера на бытие, необходимо заметить, что в отличие от древнегреческой традиции немецкий философ стремится обнаружить механизм взаимодействия мышления человека и основополагающего представления о сущности бытии. А именно: каким образом оно, это представление, входит необходимой частью в сознание человека, а также, как оно начинает менять процессы апперцепции действительности? Ведь гениальность Парменида состоит, прежде всего, в догадке об объективности реальности в ее неподвижном как бы свойстве – бытие есть материя и среда существования человека [1]. Великий грек и не подозревал, что одно это предположение изменит будущее содержание человеческой культуры, повлияет на развитие человека с когнитивной, прежде всего, стороны его самореализации в действительности. Понятие объективности существования бытия через это фундаментальное представление было окончательно привнесено в европейскую мыслительную традицию2.
Хайдеггер же выписывает следующий механизм проникновения понятия бытия в сознание человека: «Настоятельно вникнув в пребывание (в действительности – Е.К.), человек «мыслит» Вот-Тут-бытийность (своего существования – Е.К.) в выпрыгивании в… пра-бытие… В таком мышлении человек перепрыгивает через свою прежнюю сущность… мысля, поднявшись над собой» [1, с. 85]. По Хайдеггеру, осмыслив свое пребывание в реальности, человек может подняться (перепрыгнуть) до истинного представления о бытии и тем самым преодолеть свою прежнюю, примитивную человеческую сущность. То есть без представления о бытии человек не может осуществиться как экзистенциальная монада, пребывающая в реальности как таковой и – главное – осознающая ее.
Вышеприведенные рассуждения могут показаться научной тривиальностью, если бы не твердая уверенность и Парменида, и Хайдеггера, что абсолютное большинство людей никогда и не задумывалось о своей бытийпости, не размышляло над тем, насколько их представление о бытии может повлиять на их же реальную судьбу. Но философское сознание, что в древности, что сейчас, никогда не тяготилось этими практическими соображениями, ему всегда было важно обнаружить истинную подкладку присутствия человека в мире.
Возвращаясь к дополнениям, что сделал Хайдеггер в представлении о бытии, приведем еще одну цитату: «Пра-бытие – вырождается в метафизике, в конце концов, в какое-то пустое, затертое слово, которое уже едва-едва может выразить уже недействительное отделение мысли от всего действительного…» [1, с. 86] А «пра-бытие обретает в мышлении, связанном с историей пра-бытия, уникальный ранг основного слова…» [1, с. 87]
В силу того, что автор будет во многом в дальнейшем анализе опираться на явления искусства (литературы, прежде всего), он не может не обратить внимания на то, как соединяет немецкий философ представление о бытии со с л о в о м. При всей неполноценности слова как такового, особенно в пределах неразвитых (эпистемологически примитивных) языков, во весь рост встает гносеологическая проблема соответствия звукового комплекса (слова) тому или иному явлению реальности. Откуда нам знать, что слово б ы т и е на русском языке несет в себе то содержание данного понятия, какое имел в виду Парменид или – в развитие проблемы – соответствует ли оно расширению этого теоретического представления о бытии, какое произвел Хайдеггер?
Ведь очевидно, что понятие «Бытие» в древнегреческом, немецком или русском языках будет представлять из себя различные семантические единицы, содержащие в себе во многом различные коннотации. (Эти коннотации будут отражать не только особенности развития языка, но психологический и культурный опыт становления того или иного этноса). Однако, также очевидно, что существует безусловная корреляция между всеми обозначениями данного понятия в различных языках, и семантическое ядро термина «бытие» наличествует как факт некоего единства в понимании.
Понимается не нечто конкретное в каждом из языков, поскольку эта конкретность как раз не совпадает, но некая, находящаяся за скобкой словесного обозначения суть явления. Она носит во многом нерациональный характер, она направлена к глубинным структурам сознания, которые соглашаются с тем, что ими было угадано нечто объективное в мире. Слова являются лишь маской или символом этого объективного содержания.
Бытия не может быть больше или меньше в разные периоды исторического развития, оно равномерно присутствует в том явлении, что человек называет жизнью, равно как земная атмосфера везде и всюду едина, только ее плотность, давление могут, да и то незначительно, разнится от региона к региону, от континента к континенту, от океана к другому океану. Парменид был абсолютно прав, говоря о неразделяемости и единстве бытия. Другой вопрос, что субъективность человека или субъективность этноса, государства, исторической эпохи, художественного направления, вроде Возрождения, могут сгущать, исходя из собственных целей и задач бытийность бытия как таковую.
Оно (бытие), разумеется, никак на это не откликается, но людям все равно кажется, что бытие подвергается их воздействию, становится то драматичнее, то спокойнее, то предстает в виде конца времен и прекращения истории человечества, но все это опредмеченные человеческие реакции – с самим бытием ничего не происходит по существу. Единственно, что может сподвигнуть наше бытие к изменению, это столкновение с другим, равнозначным ему бытием, каковое воображаемо всего лишь в наших самых отважных фантазийных проекциях. (Вообразим, в конце концов, что человечество может повстречаться с внеземным разумом, скорее всего, существующего в иных координатах реальности).
Учитывая всю непомерную сложность данной категории – бытия, тем более хочется отчетливее вглядеться в те явления искусства, в которых эта объективная стороны жизни представлена с изумительной верностью и глубиной адекватного выражения. Это все великие имена – и Гомер, и Данте, и Шекспир, и Толстой, и Шолохов, конечно же.
* * *
Надо честно признаться, что при подходе к миру Шолохова мы встречаемся с целым рядом интеллектуальных задач, какие простым сопоставлением или аналогией его мира с творчеством какого-либо писателя, или какой-либо художественной школы, стилевого направления не работают. Хотя они, безусловно, видны, что называется, при первом взгляде на «Тихий Дон», к примеру. Тут сразу возникают ассоциации и параллельные пересечения разной плотности и сложности с Гомером, Толстым, русским реализмом в целом, с мировой романной традицией.
Однако такого рода взгляд становится расплывчатым и дефокусированным, как только мы начинаем углубляться в конкретный материал и вычленять то, что можно обозначить, как специфику художественного почерка, независимость и оригинальность эстетического миросозерцания, не говоря уже о философской основе творчества. Все это во многом не носит какого-либо определенного характера и требует дополнительных ухищрений, какие часто у ряда исследователей выглядят просто-напросто притянутыми за уши и не добавляют ясности к той проблеме, какая обозначена чуть выше.
Такое ощущение, что весь набор мировоззренческих и эстетических координат Шолохова располагается совсем в ином пространстве, с которым работает и в котором находится сам исследователь. Ведь, к слову сказать, безусловно, что шолоховское творчество стоит особняком и всякого рода его привязки к тому массиву русской литературы, какой мы обозначаем, как советская литература, носят весьма условный характер.
Вот, и проблема хронотопа шолоховского мира оттуда же. Кстати сказать, кроме собственной работы автора, да и подходов к этой теме крайне незначительного числа ученых, весь набор исследований о Шолохове демонстрирует поразительное равнодушие к этой ключевой для творчества любого писателя категории. Разговор о хронотопе – это ведь не совокупность разрозненных суждений о формах отражения времени и пространства в словесных текстах какого-либо писателя, но выражение самых глубинных его представлений о сути изображенной действительности – понимание ее в основных бытийных (художественно переданных) категориях.
Главная задача словесной формы искусства – литературы есть «выговаривание» действительности, бытия, как об этом убедительно писал Хайдеггер, да и вся «платоническая» линия мировой философии и эстетики была в основном об этом. При всей внешней ограниченности своего материала – всего лишь слово – литература подступает к решению самых сложных вопросов бытия. И это не красивые слова. Ведь нам только кажется, что данный процесс носит рутинный характер. Мы относим нашу возможность мыслить (или что мы понимаем под этим понятием, и его придется уточнить несколько ниже) к разряду некой особой функции нашего человеческого естества, похожей, может быть, на чувство голода, на процессы поглощения пищи, на некоторые другие инстинкты.
На самом деле, мышление как таковое ограничено в своем применении, и проявляется в полном виде у считанного количества индивидов. Основной массив человеческих субъектов и производимые ими простейшие логические операции, связанные с перемещением людей в пространстве, с выполнением тех или иных профессиональных функций, с выявлением своего отношения к окружающей действительности – погоде, социальным условиям, политике своего государства и т. д. и т. п. – человек относит их по разряду мышления, хотя таковыми состояния человека, описанные выше, совершенно не являются. Это поверхностный слой примитивных (у каждого из индивида свой по разветвленности и известной сложности) когнитивных рефлексов человека, которые никак не несут в себе признаков развитой мыслительной деятельности, предполагающей известную системность, и главное – высокую степень абстрагированное™ от конкретных условий существования.
